Меченая богами

Игры Безликого

Добро пожаловать.

Это сборник любовно-эротических историй, в которых главными героями являются злые боги/духи и обычная девушка, которой они стали одержимы. Чувства темные, запретные, принуждение и откровенные сцены 18+.

И откроет этот сборник история "Игры Безликого".

Каждую ночь Илтар является Делире в облике мужчин, которых тайно желают жительницы города: учителя, воина, поэта. Город шепчет о её «разврате», не зная, что в её постели — само божество. Но когда ревность смертных превращается в охоту на ведьм, а Илтар начинает путать игру с истиной, им предстоит выбор: уничтожить друг друга или найти силу в том, что они так яростно скрывали — своих чувствах. Когда маски падут, окажется, что даже бессмертные боятся — ведь любовь требует стать уязвимым.

Добро пожаловать, моя муза будет благодарна за ваши лайки. Добавляйте книгу в библиотеку, чтобы не потерять и подпишитесь на автора, чтобы узнавать о выходе новинок.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1 Ночной визит

Храм Вечных Снов тонул в синеватых сумерках. Последние лучи солнца, пробиваясь сквозь витраж с изображением спиралей мироздания, рисовали на мраморном полу узоры, похожие на змеиные кольца.

Делира провела ладонью по краю чаши с миррой, чувствуя, как густая жидкость прилипает к пальцам. Запах ладана и кипариса висел в воздухе плотно, словно сам храм был легкими какого-то гигантского существа.

— Чистота духа начинается с чистоты тела

, —

механически прошептала она, сбрасывая с плеч белое одеяние жрицы.

Ткань шуршала, скользя по бедрам, и на мгновение ей показалось, будто чьи-то невидимые пальцы коснулись поясницы.

Вода в каменной купели была ледяной, как всегда.

Делира стиснула зубы, погружаясь по грудь. Ритуал предписывал читать молитвы вслух, но сегодня язык будто одеревенел. Взгляд упорно тянулся к статуе в центре зала — трехметровому изваянию Илтара, безликого бога иллюзий, чье лицо было скрыто под резной маской с двенадцатью глазами.

— Владыка Миражей, прими омовение рабы твоей...

Голос сорвался, когда она заметила — глаза на маске повернулись, следя за её движением. Сердце забилось чаще. Илтар не вмешивается в ритуалы. Он наблюдает. Только наблюдает. Всегда.

— Ты дрожишь, жрица.

Делира ахнула, ухватившись за край купели. Голос прозвучал справа, но когда она рванула головой в ту сторону, в поле зрения попала лишь пустота.

— Здесь... — она обернулась налево и замерла.

На краю купели сидел

он

. Не бог — учитель Нариан, её наставник по медитациям. Его волосы были собраны в привычный узел, а руки покоились на коленях в жесте умиротворения. Но глаза... Обычно добрые, сейчас они горели янтарным огнём.

— Ты не Нариан, — выдавила Делира, отползая к противоположной стене.

Вода хлестнула через край.

— А кто же ещё? — уголки его губ дрогнули.

Голос звучал точно как у наставника, но с примесью чего-то... хищного.

— Ты же видишь. Слышишь. Чувствуешь.

Он встал, и Делира впервые заметила — его тень не повторяла движений. Она извивалась отдельно, как дым от погасшего фимиама.

— Владыка, — она прижала ладони к груди, стараясь не смотреть ниже его шеи. Нариан... О, нет, он... был обнажён. — Я... я не готова.

— Готовность не спрашивают, — он шагнул в купель. Вода не плеснулась, словно его тело было призраком. — Ты молила о знаке. Я пришёл.

Холодные пальцы коснулись её щеки. Делира вздрогнула — прикосновение было осязаемым, вопреки всему.

— К-какой... знак? — её собственный голос показался чужим.

Вместо ответа он провёл пальцем по её губам. Вкус мирры заполнил рот — сладкий, с горьким послевкусием. Делира попыталась отстраниться, но спина упёрлась в мрамор.

— Сомнение — грех

,

— прошептал он, уже в сантиметре от её лица.

Теперь в его глазах отражалась она — мокрая, дрожащая, с распущенными по плечам пепельными волосами.

— Но дрожь... дрожь мне нравится.

Его губы коснулись её шеи ровно там, где пульсировала жилка. Делира вскрикнула, но звук потерялся в его ладони.

— Тише, жрица. Ты ведь не хочешь, чтобы они услышали?

Он кивнул в сторону коридора, откуда доносились шаги ночных стражей. Делира зажмурилась, чувствуя, как её тело предательски отвечает на прикосновения. Его пальцы скользнули вниз, к ключице, затем ниже — к груди, которая поднялась в немом крике.

— Посмотри на меня

,

— приказал он.

Она повиновалась. Лицо Нариана расплылось, как рисунок на мокром пергаменте. На миг показалось, что под маской учителя скрывается кто-то...

другой

. Молодой. Беспощадный. Красивый, как обсидиановый клинок.

— Кто ты? — прошептала она.

— То, что ты заслуживаешь

,

— он захватил её губы в поцелуй, и мирра на их языках воспламенилась.

Его руки скользнули по её мокрой коже, оставляя за собой мурашки, будто лёд сменялся пламенем. Делира попыталась отодвинуться, но мраморная стена купели впилась в спину, не оставляя пути к отступлению.

Пальцы наставника впились в её бёдра, приподнимая её так, чтобы её грудь прижалась к его холодной, но внезапно осязаемой груди.

— Ты молилась о чистоте, — его голос звучал как шелест страниц запретного гримуара, — но в твоих жилах течёт огонь. Дай ему волю.

Он провёл языком по её ключице, и Делира вскрикнула, ощутив, как её тело отвечает вопреки разуму. Его губы опустились ниже, к груди, заставляя её выгнуться в немом приглашении. Вода вокруг них закипела мелкими пузырьками, хотя его прикосновения оставались ледяными.

— Владыка, я... — её слова превратились в стон, когда его пальцы нашли скрытый ритм между её бёдер.

— Молчи, — прошипел он, кусая её плечо. Боль смешалась с наслаждением, оставляя на коже багровый след. — Ты не молишься сейчас. Ты чувствуешь.

Его пальцы бесстыдно исследовали ее плоть, проникая туда, о чем она себе даже запрещала думать. Умело и властно, раскрывая складки плоти и теребя набухший от желания бугорок сосредоточия женского наслаждения, безликий бог пальцами второй руки раздвинул ей стенки входа, массируя промежность.

— Посмотри на меня. Ты была влюблена в наставника?

Пальцы замерли перед самой разрядкой, и Делира задвигалась сама.

Но пальцы на это решили покинуть жаркое местечко, и Делира сдвинула ноги, не пуская.

— Отвечай, маленькая жрица.

— Не знаю… Не думаю, — пробормотала она.

— А кого ты считаешь красивым? Ответь мне.

Пальцы ласково прошлись между складочек, и Делира охнула. Но снова наступила пауза. Илтар ждал ответа на вопрос.

Делира не знала ответа, да не могла сейчас соображать. Но ей так хотелось продолжения, что она назвала имя того, о ком шептались женщины города:

— Киан, кузнец. Говорят, что он красив…

За это она получила награду. Пальцы настойчиво углубились вовнутрь, и Делиру накрыла волна оргазма.

Илтар вошёл в неё резко, как удар грома среди ясного неба. Делира вцепилась в его плечи, чувствуя, как мнимая плоть наставника Нариана дрожит под её пальцами, словно готовая рассыпаться. Но Илтар не давал ей сосредоточиться на обмане — каждое движение его бёдер выбивало из неё стон, каждое прикосновение губ к уху заставляло трепетать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Смотри, — он заставил её повернуть голову к статуе. В глазах каменного Илтара плясали отражения их тел. — Видишь, как ты ему нравишься?

Она захлебнулась смесью стыда и восторга, когда волна накрыла её. Илтар издал звук, похожий на рычание, и в этот миг его облик дрогнул — на миг вместо Нариана она увидела

другого

: юношу с кожей цвета лунного света и глазами, полными чёрных звёзд.

Потом всё исчезло.

Когда Делира открыла глаза, купель была пуста. Лишь рябь на воде да синяк на шее напоминали о визите. Она выползла наружу, обхватив себя руками. Воздух звенел, как после грома.

— Это был сон

,

— убеждала себя, надевая одеяние.

Но когда пальцы коснулись синяка, из темноты донёсся смех — низкий, двусмысленный, растворяющийся в шепоте драпировок.

Статуя Илтара стояла на месте. Маска с двенадцатью глазами следила за каждым движением.

— Спокойной ночи, жрица, — прошептал ветер, и фитиль последней лампады погас.

Глава 2. Искушение в образе друга

Ладан ещё висел в воздухе, словно призраки утренней молитвы, когда Делира скользнула в трапезную, стараясь прикрыть синяк на шее шарфом. Руки дрожали, проливая гранатовый сок на белоснежную ткань жреческого одеяния.

— Плохо спишь, дитя? — Голос верховной жрицы Маэли заставил её вздрогнуть.

Старуха наблюдала за ней сквозь дым курений, её морщинистое лицо напоминало треснувшую маску Илтара.

— Вижу, демоны искушают тебя.

— Нет, матушка. Просто... читала свитки допоздна, — Делира опустила глаза, чувствуя, как жжёт ложь на языке.

Маэли хмыкнула, протягивая ей чёрный корень мандрагоры:

— Положи под подушку. Отгоняет тех, кто приходит во сне.

Если бы это был сон

…

Делира сжала корень в кулаке, пока боль не пронзила ладонь.

Ночь пришла слишком быстро. Луна, словно серебряная монета, застряла в решётке окна кельи. Делира ворочалась на жесткой постели, пытаясь не думать о том, как холодные пальцы впивались в её бёдра. Но тело помнило всё — каждый прикосновение, каждый стон, украденный у рассудка.

— Не спится, жрица?

Она вскочила, ударившись затылком о стену. В дверном проёме, подсвеченный лунным светом, стоял Киан. Но не настоящий — его грубые руки, привыкшие к молоту и раскалённому металлу, сейчас небрежно опирались о косяк. А глаза... Боги, его глаза горели тем же янтарным огнём, что и у Нариана-не-Нариана.

— Уходи, — прошептала Делира, чувствуя, как сердце бьётся в горле. — Я знаю, кто ты.

— О? — Он шагнул вперёд, и шлейф аромата раскалённого железа и кожи смешался с запахом её страха. — Тогда скажи мне моё имя.

Она отползла к стене, но спина упёрлась в камень. Киан-не-Киан опустился на край ложа, его пальцы легли на её щиколотку.

Жара. От него исходила настоящая жара, как от горна в кузнице.

— Ты... ты не должен...

—

Должен?

— Он рассмеялся, низко, грубо, совсем как настоящий Киан, когда подвыпившие солдаты просили выковать мечи за гроши. — Ты путаешь меня с теми, кто ползает у твоих ног, девочка.

Его рука скользнула под её тунику, обжигая кожу. Делира ахнула — это было иное, чем в купели. Не ледяная власть, а огонь, заставляющий тело выгибаться навстречу.

— Запретное озеро, — прошептал он, касаясь губами её колена. — Там, где тени целуют луну. Хочешь?

Она кивнула, прежде чем успела подумать.

Тропа вилась змеёй через кипарисовый лес. Киан-не-Киан шёл впереди, его обнажённая до пояса спина блестела от пота.

Делира кусала губу, пытаясь не смотреть на мышцы, игравшие под кожей при каждом шаге. Настоящий Киан никогда не пригласил бы её сюда. Настоящий Киан краснел и прятал глаза, когда их пути пересекались у колодца.

— Боишься? — Он обернулся, ловя её взгляд. В его руке вспыхнул огонёк — синий, как болотные огни. — Илтар любит трусишек. Они вкуснее.

— Это сон, — сказала Делира больше себе, чем ему. — Я всё ещё сплю.

— Конечно, — он ухмыльнулся, резко дёрнув её за руку. — А теперь проснись.

Они вышли на берег. Вода озера была чёрной, словно расплавленный обсидиан. На поверхности танцевали отражения звёзд, но когда Делира наклонилась, вместо своего лица увидела маску с двенадцатью глазами.

— Нравится? — Его руки обвили её талию сзади. Губы коснулись уха, и она вздрогнула от жара. — Это место, где боги купали своих любовниц. Видишь следы?

Он провёл пальцем по её плечу, и вдруг в воздухе проступили силуэты — полупрозрачные фигуры, сплетённые в вечном танце. Одна из них, девушка с рогами вместо волос, повернула голову к Делире и засмеялась.

— Они... они смотрят, — Делира попыталась вырваться, но его руки сжали её, как раскалённые тиски.

— Всегда смотрят, — он прижал её спину к своей груди, заставляя смотреть на призраков. — Но сегодня зрители — мы.

Его ладонь скользнула под тунику, сжимая грудь. Делира вскрикнула, но звук потерялся в рокоте внезапно нахлынувшего ветра.

— Ты назвала его имя, — прошептал он, кусая её шею. — Киан. Кузнец. Мужчина из плоти и крови, который мечтает разорвать твою одежду зубами.

— Это неправда! — она зажмурилась, но образ всплыл сам: Киан, прижимающий её к стене склада, его рабочие руки, грубые и нежные...

— Лжешь, — он повернул её к себе, и вдруг это был уже не Киан. Тот же овал лица, но кожа — бронзовая, глаза — бездонные, как само озеро. — Ты дрожишь. Хочешь его?

Она не успела ответить. Его губы накрыли её, жаркие и влажные, с привкусом дыма и мяты. Делира ухватилась за его волосы, пытаясь оттолкнуть, но тело предательски прижалось к нему. Поцелуй стал глубже, жёстче, пальцы впились в её бёдра, поднимая тунику.

— Видишь? — Он оторвался, чтобы провести языком по её ключице. — Ты хочешь. Только кого? Его или

меня

?

Делира вскрикнула, когда он толкнул её на холодный камень у воды. Его руки разорвали ткань одним движением. Луна освещала её наготу, а призраки завывали в восторге.

— Смотри, — он заставил её поднять голову. В чёрной воде отражались они — но не Киан и Делира, а тень с сияющими глазами и девушка, чьё тело покрывали руны желания. — Вот кто ты.

Он вошёл в неё резко, без прелюдий. Делира вскрикнула, царапая ему спину, но боль растворилась в волнах нарастающего удовольствия. Каждое движение подчёркивало её предательство — телу было всё равно, чья плоть его заполняет.

— Да, — он шипел, кусая её плечо, оставляя метки, которые завтра придётся скрывать. — Кричи им. Пусть запомнят твой голос.

Она не сдержалась. Вопль эхом раскатился по лесу, спугнув ночных птиц. Призраки аплодировали, а вода озера забурлила, поднимаясь им до лодыжек.

Когда волна отступила, Делира лежала на камне, дрожа. Киан-не-Киан стоял над ней, поправляя пояс.

— До завтра, жрица.

— Подожди... — она протянула руку, но коснулась лишь воздуха.

Он растворился, оставив запах пепла и звук насмешливого шёпота: «Проверь бедро».

Утро пришло с дождём. Делира, моя пол в святилище, вдруг замерла — под поясом, на внутренней стороне бедра, алел след зубов. Настоящих. Кровавых.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Снаружи засмеялись служанки.

— Видела? Киан сегодня ходит мрачнее тучи. Говорят, всю ночь пропьянствовал у Гарта...

— А на шее у него царапины! Думаю, дрался из-за...

Делира уронила тряпку. Вода растеклась по полу, повторив контуры озера из сна.

Глава 3. Подарок с двойным дном

Лунный свет струился сквозь витражи, превращая каменный пол храма в мозаику из теней и синих бликов. Делира стояла на коленях перед алтарем, но молитвы застревали в горле. Воздух пахнул миндалем и медью — запах, которого раньше не было.

На краю алтаря лежал сверток из чёрного шёлка.

Она коснулась ткани, и шелк рассыпался пеплом, обнажив ожерелье. Золотая змея с глазами из топаза сжимала в пасти собственный хвост. Казалось, её чешуя переливалась даже в темноте.

— Не трогай, — прошептала себе Делира, но пальцы уже обвили холодный металл.

Ожерелье сжалось, впиваясь в кожу.

Боль. Резкая, сладкая.

Она вскрикнула, но звук превратился в стон, когда золото загорелось алым — цветом запретных фресок в подземельях храма. Топазовые глаза змеи вспыхнули, и в них отразилась фигура за её спиной.

— Капитан Даррен, — выдохнула Делира, узнавая высокую статную форму в мундире с серебряными застёжками. Но когда обернулась, никого не было.

— Ночные бдения утомляют, жрица.

Голос прозвучал справа. Капитан стоял, прислонившись к колонне, играя кинжалом с гербом города. Его волосы, собранные в строгий хвост, отливали блеском воронова крыла, а в глазах танцевали искры — те самые, что горели в зрачках змеи.

— Это... вы не должны быть здесь, — Делира отступила к алтарю, чувствуя, как ожерелье нагревается.

Его цвет сменился на глубокий пурпур — оттенок винограда, раздавленного босыми ногами.

— Но я здесь, — он бросил кинжал. Лезвие воткнулось в пол между её пальцев ног. — По твоему зову.

— Я не звала...

— Лжёшь. — Капитан шагнул вперёд, и мундир рассыпался пеплом, обнажая тело, иссечённое шрамами-рунами. — Ты носишь его отметину. Она кричит.

Его ладонь сжала ожерелье, дёрнув Делиру к себе. Золотая змея зашипела, выпуская из пасти дым.

— Смотри, — он прижал её руку к своей груди. Под кожей пульсировал свет, повторяя ритм её сердца. — Ты хотела власти? Страха? Или... этого?

Его губы обрушились на её шею, грубо, без прелюдий. Делира вскрикнула, царапая ему спину, но капитан лишь рассмеялся — низко, как гром за горами.

— На алтаре, — приказал он, срывая с неё одежду. Змейка ожерелья ползла вниз по животу, оставляя золотые следы. — Твой бог жаждет зрелищ.

Холод камня впился в спину. Капитан стоял над ней, загораживая луну, и вдруг Делира поняла — это не человек. Его шрамы светились, как лава, а в глазах плясали тени существ, которых не должно быть в мире смертных.

— Ты боишься, — он провёл лезвием кинжала по её бедру, оставляя тонкую алую нить. — Хорошо. Страх — лучшая мазь для ран души.

Ожерелье взорвалось жаром. Теперь оно было чёрным, как ночь вне храма.

Капитан прижал её запястья к алтарю, его пальцы обвились вокруг них, словно живые цепи.

— Молись, — прошипел он, входя в неё резко, без предупреждения. — Молись своему богу.

Делира вскрикнула, но крик превратился в стон. Каждое движение капитана было рассчитанным, как удар меча — точным, безжалостным, доводящим до края.

Шрамы на его теле светились ярче, их руны отпечатывались на её коже. Она пыталась бороться, но ожерелье сжималось, парализуя волю.

— Да, — он дышал ей в губы, смешивая запах железа и граната. — Ты любишь это. Любишь, когда тебя ломают.

Алтарь крошился под её спиной. Делира чувствовала, как священные символы врезаются в кожу, клеймя её грех. Ожерелье плавилось, капая золотом на каменные плиты.

Когда волна накрыла её, капитан впился зубами в её плечо, рыча, как зверь. В глазах Делиры вспыхнули образы: толпа у храма, женщины с факелами, верховная жрица, указывающая дрожащим пальцем...

—

Ты навлечешь на нас погибель!

— кричал чей-то голос в её сознании.

Она закричала, цепляясь за капитана, но тело под ней уже рассыпалось пеплом.

Утро застало её на полу святилища. Алтарь был испещрён царапинами, а в трещинах между плит сверкали капли застывшего золота. Ожерелье снова висело на шее, холодное и невинное.

— Жрица! — Ворвавшийся стражник замер, увидев её.

За ним стоял настоящий капитан Даррен — безупречный мундир, гладко выбритый подбородок, глаза, полные отвращения.

— Вы... вы приходили... — прошептала Делира, прикрывая рваную тунику.

— Бред, — капитан бросил на пол свой кинжал — чистый, без единого пятна. — Я всю ночь патрулировал восточный квартал.

Его взгляд упал на алтарь. В трещине у края лежала золотая чешуйка от ожерелья, пульсирующая алым светом.

— Колдовство, — прошипел он, осеняя себя жестом защиты. — Боги, это же кровь Илтара.

Делира потрогала шею. Там, где ожерелье сжалось сильнее всего, остались два крошечных прокола — следы змеиных клыков.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 4 Шёпоты за стеной

Тени в коридорах храма стали длиннее, словно сплетаясь в сети сплетен. Делира шла по галерее, прижимая к груди свитки с молитвами, но шепот служанок настигал её, как холодный ветер:

—

Третьего за ночь видела… С рыжими волосами, в плаще с гербом…

—

А вчерашний, с шрамом на груди, будто из банды контрабандистов…

—

Говорят, алтарь в главном зале до сих пор пахнет её духами…

Она ускорила шаг, но смех женщин впился в спину — колючий, злой, пропитанный завистью. Дверь кельи захлопнулась за ней, словно отрезая мир. Здесь, в полумраке, только статуя Илтара наблюдала за ней с полки, её двенадцать глаз сверкали в свете единственной свечи.

— Владыка, — Делира упала на колени, вцепившись в край соломенного матраса. — Дай силы… или убей.

Воск капал на подставку, застывая слезами. Она молилась яростно, отчаянно, пока слова не слились в бессвязный шёпот. Но ответом стал лишь скрип двери.

— Жрица.

Голос заставил её обернуться. В дверном проёме стоял верховный жрец Каэлван — серебряные ритуальные цепи на груди, борода, заплетённая в три священные косы, глаза холодные, как ледники северных гор. Но Делира сразу поняла:

Он

.

— Вы… не можете здесь быть, — прошептала она, отползая к стене. — Каэлван уехал в столицу на…

— На совет патриархов? — «Каэлван» усмехнулся, проводя рукой по нагруднику с символами власти. Золотые нити на его одежде зашевелились, как живые змеи. — А ты уверена, что я уехал?

Он шагнул вперёд, и дверь захлопнулась сама собой. Воздух наполнился запахом мирры и чего-то тяжёлого, животного.

— Ты пренебрегаешь обязанностями, — его голос гремел, как во время обряда отречения. — Служанки шепчутся. Жёны купцов пишут жалобы.

— Это неправда! — Делира вскочила, но спина упёрлась в стену.

—

Неправда?

— Он взмахнул рукой, и тени на стене ожили: силуэты мужчин, стучащих в её дверь, их руки, скользящие по косяку, губы, шепчущие её имя. — Ты думаешь, я слеп? Ты думаешь, я не вижу, как ты

трепещешь

под ними?

Она зажмурилась, но образы проникали под веки. Илтар смеялся в голосе Каэлвана, превращая священные слова в похабные намёки.

— Прости… — выдохнула она, чувствуя, как предательская дрожь пробегает по телу.

— Прощение требует искупления. — Его пальцы впились в её плечи, швырнув на кровать. Цепи на его груди звенели, как кандалы. — Сними одежду.

Делира замерла. Настоящий Каэлван — строгий, аскетичный, с глазами, выжженными постом, — никогда бы не посмел… Но в глазах этого двойника плясали демоны, а губы искривились в ухмылке, которую она видела только у пьяных матросов в порту.

— Ты медлишь, — он наклонился, и его борода коснулась её шеи. — Неужели боишься

своего

жреца?

Руки Делиры дрожали, расстёгивая застёжки туники. Ткань соскользнула на пол, но холодно было не телу — душе. Каэлван-не-Каэлван наблюдал, скрестив руки, как судья перед казнью.

— На колени. Служи телом.

Она попыталась встать, но его ладонь вдавила её в матрас.

—

Так не договаривались

, — прошипел он, и вдруг его облик дрогнул — на миг вместо Каэлвана возникла тень с горящими глазами, обвитая цепями из чёрного дыма.

Делира вскрикнула, но звук был проглочен его поцелуем — жёстким, властным, с привкусом священного вина. Его руки скользнули по её бокам, оставляя следы, будто от раскалённых реликвий.

— Ты любишь это, — он прижал её запястья к изголовью, его голос рассыпался на два тембра: низкий, человеческий, и шипящий, как кипящее масло. — Любишь, когда тебя принуждают. Когда стирают твоё «я» в прах.

Он вошёл в неё резко, без подготовки. Боль пронзила, как клинок, но Делира не закричала — губы он запечатал своим ртом, превратив стон в глухой рёв. Каждое движение было ритуалом наказания: медленное извлечение, резкий толчок, пауза, чтобы прошептать:

— Это святотатство? Или… твоё истинное призвание?

Ожерелье на её шее вспыхнуло багровым, обжигая кожу. Тени на стенах танцевали, повторяя их ритм, а за дверью послышался смех служанок — близкий, слишком близкий.

— Они слышат, — прошипел Илтар, ускоряя движения. Его облик снова дрожал, обнажая на мгновения то черты Каэлвана, то сияющую безликую пустоту. — Представляешь, что подумают? Что скажут на утренней проповеди?

Слёзы текли по вискам Делиры, смешиваясь с потом. Она пыталась отвернуться, но он схватил её за подбородок, заставляя смотреть в глаза, где клубились кошмары.

—

Молись

, — приказал он, и его голос раскатился громом. — Молись, пока я наполняю тебя грехом!

Его пальцы вцепились в её бёдра, оставляя синяки. Волна унижения накрыла её, но тело предательски откликнулось — оргазм прокатился, как удар хлыста, вырывая рыдание.

Илтар засмеялся, исчезая в облаке ладана. На полу остались лишь порванные цепи — иллюзия, таявшая на глазах.

Делира лежала, свернувшись калачом, в тишине, которую разрывали только её всхлипы. За стеной служанки перешёптывались:

—

Слышала? Рыдала, как грешница…

—

Говорят, сам Каэлван был у неё…

Она впилась зубами в подушку, пытаясь заглушить стыд. На запястьях горели следы от нечеловеческих пальцев, а на шее ожерелье мерцало чёрным — цвет распада.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 5 Первая ложь

Храм Вечных Снов утопал в дыме благовоний, но даже их густой аромат не мог скрыть запах лжи. Делира стояла перед советом жрецов, сжимая в руках сосуд с тлеющей миррой. Её пальцы дрожали, но голос звучал твёрдо, как заученная молитва:

— Ночные часы я посвящаю приготовлению священных смесей. Дым, который вы видели из моей кельи… это горел корень азарила для очищения храма.

Старший жрец Малдан прищурился, его морщинистое лицо напоминало высохший пергамент.

— А шумы? Служанки слышали… стенания.

— Медитации, — Делира опустила глаза, чувствуя, как ожерелье на шее сжимается, будто змея, готовая удушить. — Голос Илтара иногда звучит через боль.

Жрецы переглянулись, кивнув. Они понимали это — боги редко говорили шёпотом.

Но за стенами храма шептались иначе. Когда Делира вышла во двор за водой, её встретили похабные рисунки на стенах: грубые силуэты женщин с распростёртыми ногами, окружённые десятком мужских теней. Кто-то вывел кровавой охрой:

«Жрица ложных снов»

.

Ночь принесла не облегчение, а новый кошмар.

Делира металась в постели, когда в келье запахло краской и пудрой. Она открыла глаза — и замерла.

На краю кровати сидел

он

. Но на этот раз — не воин, не жрец, не кузнец. Перед ней был тот самый артист из бродячей труппы, чьё выступление она случайно увидела на рынке.

Тот, что жонглировал кинжалами под весёлую дудку, его лицо было скрыто за маской с позолоченными звёздами, а плащ переливался всеми цветами заката.

— Нравится? — Илтар сорвал маску, и под ней оказалось то же лицо — смуглое, с искрящимися глазами и дерзкой улыбкой. — Ты пялилась на меня, как последняя потаскушка.

— Я не… — Делира попыталась отползти, но он схватил её за лодыжку, стальной захват артиста, привыкшего удерживать внимание толпы.

— Не ври. — Его пальцы скользнули вверх по её ноге, срывая одеяло. — Ты смотрела, как я крутил ленты и пел похабные песни. Твои щёки горели не от солнца.

Он наклонился, и его плащ рассыпался вокруг них лепестками. Теперь он был обнажён, кроме узких шёлковых шаровар, подчёркивавших каждую мышцу. Его тело пахло сандалом и опасностью.

— Ты хотела, чтобы я пришёл. Хотела, чтобы я

разыграл

для тебя спектакль. — Он провёл рукой по её щеке, оставляя блёстки. — Так давай, сыграем.

Илтар щёлкнул пальцами, и келья преобразилась: стены стали бархатными кулисами, пол покрылся коврами из лепестков, а в воздухе зазвучала тревожная музыка тамбурина.

— Ты — невинная жрица, — он накинул на неё прозрачную ткань, сквозь которую просвечивало каждое изгиб тела. — А я — соблазнитель, укравший ключи от твоей добродетели.

Он прижал её к «сцене», его губы скользнули по шее, оставляя следы краски. Делира пыталась вырваться, но его движения были отточены, как танец с кинжалами — опасный, но невероятно точный.

— Ты мечтала об этом, — он прошептал, срывая с неё ткань. — Скрыться от всех в мире иллюзий, где нет храмов, нет обетов… только я и твои

настоящие

молитвы.

Его поцелуй был игрой — то нежный, как прикосновение лепестка, то грубый, как укус. Руки скользили по её телу, словно разыгрывая пантомиму страсти, но каждое прикосновение зажигало огонь.

— Вот так, — Илтар заставил её сесть на него, его руки обвили её бёдра, направляя ритм. — Сыграй для меня ту, что прячется под рясой жрицы. Покажи, как ты хочешь

на самом деле …

Делира закинула голову, её тело двигалось вопреки воле, подчиняясь магии его слов. Илтар смеялся, его пальцы впивались в её кожу, оставляя следы, похожие на театральный грим.

— Ты лучше любой актрисы, — он насмехался, кусая её плечо. — Весь город аплодировал бы твоей игре.

Внезапно он перевернул её, прижав спиной к лепесткам. Его шаровары исчезли, и Делира почувствовала его желание — горячее, настойчивое.

— Нет масок, — прошептал он, и его лицо на миг стало тенью с горящими глазами. — Только ты и твой грех.

Он вошёл в неё медленно, растягивая момент, как кульминацию спектакля. Делира вскрикнула, её ногти впились в его спину, оставляя дорожки блёсток. Илтар двигался с театральной страстью — то замедляясь, то ускоряясь, заставляя её тело петь на разные лады.

— Вот так… — Его голос звучал как аплодисменты. — Теперь кричи, чтобы услышали все.

Она не сдержалась. Её вопль эхом разнёсся по иллюзорной сцене, и кулисы рухнули, обнажая голые стены кельи. Илтар исчез, оставив её лежать среди увядающих лепестков.

Утром на стене храма появился новый рисунок: жрица в прозрачной ткани, окружённая бродячими артистами. А под ним — подпись:

«Её ночные спектакли достойны бурных оваций»

.

Делира, стирая следы блёсток с кожи, поняла: Илтар больше не просто играет. Он ставит пьесу, где она — главная грешница, а весь город — благодарная публика.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 6. Игра в раба

Тени в подземелье храма дышали сыростью и сталью. Делира спустилась сюда, чтобы скрыться от шепчущихся взглядов, но даже здесь, среди ржавых решёток и забытых реликвий, её преследовал запах ладана — сладкий, как гниль под маской святости. Она прижала ладонь к стене, чувствуя, как холод камня проникает в кости.

— Убежище ищешь? Или… раскаяния?

Голос прозвучал из темноты, и цепь звякнула, как змея, сорвавшаяся с клыков.

Делира обернулась. В луче света из решётчатого окна стоял

он

— но теперь не соблазнитель, не актёр, не жрец. Перед ней был пленный воин: грубые шрамы на лице, руки, скованные за спиной тяжёлыми цепями, тело, покрытое грязью и кровью. Только глаза выдавали его — они горели, как угли в пепле.

— Ты… — Делира отступила, но спина упёрлась в стену.

— Я — твой раб, — он шагнул вперёд, и цепи заскрипели, волочась по камням. Его голос звучал хрипло, будто сквозь сломанные рёбра. — Взятый в плен на поле боя. Ты можешь сделать со мной… всё.

Он упал на колени, и Делира почувствовала, как дрожь пробежала по его телу — искусная имитация слабости. Но его поза была вызовом: согнутая спина, выставленная шея, взгляд исподлобья, полный яда и насмешки.

— Илтар… — её голос дрогнул.

— Имя… — он вздрогнул, как от удара. — Рабы не имеют имён.

Цепь внезапно ожила, обвив её лодыжку. Делира вскрикнула, потеряв равновесие. Воин поймал её, его грубые руки впились в бёдра, но вместо силы в них была театральная беспомощность.

— Твоя очередь приказывать, — он прижал её ладонь к своей шее, где пульсировала жила. — Ударь. Унизь. Возьми то, что

хочешь

.

Она дёрнулась, пытаясь вырваться, но цепь стянула их ещё ближе. Его дыхание пахло железом и гранатом — смесь крови и желания.

— Я не…

— Трусиха, — прошипел он, и в его глазах мелькнула знакомая насмешка.

Гнев вспыхнул в груди Делиры, жарче страха. Она рванула цепь, и воин рухнул на спину с глухим стуком. Его смех раскатился по подземелью.

— Так лучше, — она наступила ногой на его грудь, чувствуя, как под кожей бьётся сердце — ровно, слишком ровно для смертного. — Ты хотел игры? Получи.

Её пальцы вцепились в его волосы, дёрнув голову назад. Воин застонал, но это был стон удовольствия, не боли. Делира наклонилась, её губы в сантиметре от его уха:

— Ты мой пленник. Ты будешь молчать.

Он открыл рот, чтобы возразить, но она заткнула его поцелуем — грубым, властным, с привкусом своей ярости. Его цепи загремели, когда он попытался подняться, но Делира прижала его коленом.

— Не двигаться, — приказала она, срывая с него окровавленную рубаху.

Шрамы на его теле светились слабым сиянием — метки Илтара, замаскированные под раны.

Она провела ногтями по его груди, оставляя алые полосы. Воин задержал дыхание, впервые за вечность лишённый контроля.

— Ты… смеешь… — он попытался заговорить, но Делира прикусила его нижнюю губу, заставив замолчать.

— Я сказала: молчать.

Её руки скользнули вниз, к поясу его штанов. Материал распался под её пальцами, словно боясь непослушания. Делира сжала его, наблюдая, как в глазах Илтара-воина мелькают искры — гнев, удивление, азарт.

— Ты хотел, чтобы я боялась? — она прошептала, садясь на него, игнорируя боль от грубого камня пола. — Теперь дрожишь ты.

Он попытался ответить, но её движение лишило его дара речи. Делира двигалась медленно, властно, её ногти впивались в его плечи, оставляя полумесяцы ран. Цепи звенели под её властью, как будто сами стали частью её воли.

— Вот так, — она наклонилась, её волосы закрыли их лица, создав кокон из тьмы. — Ты же любишь игры, божок.

Илтар зарычал, внезапно перевернув её. Но Делира вцепилась в цепи, обвив их вокруг его шеи.

— Нет, — прошипела она. — Ты мой раб.

Его глаза расширились. На миг в них мелькнуло нечто новое — страх? Волнение? — но Делира не дала ему опомниться. Она притянула его к себе, заставив двигаться в своем ритме, глубже, жёстче, пока стены подземелья не начали дрожать от их стонов.

Когда волна накрыла её, Илтар вскрикнул — звук, полный ярости и восторга. Его тело начало распадаться, как песок сквозь пальцы, но Делира не отпускала, цепляясь за последние частицы его формы.

— Ты… — его голос рассыпался эхом. — Ты…

Он исчез, оставив её сидеть среди разорванных цепей. На запястьях Делиры остались следы от железа, но на этот раз — её собственные.

Сверху донёсся звон колокола — призыв к утренней молитве. Она поднялась, поправляя одежду. В луче света лежал обрывок цепи, превратившийся в чёрный цветок. Делира сорвала его, вложив в волосы.

— До завтра, раб, — прошептала она в пустоту, и где-то в темноте рассмеялись тени.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 7 Суд молвы

Храм Вечных Снов задыхался от криков. Жёны купцов, облачённые в шелка, вышитые золотом проклятий, ворвались в святилище, словно стая грачей с алыми клювами. Их пальцы, унизанные перстнями, тыкали в Делиру, оставляя невидимые шрамы на её душе.

— Блудница! — кричала жена старшины гильдии, её лицо, покрытое свинцовыми белилами, трескалось от ярости. — Ты осквернила ложе богов!

Делира стояла перед алтарём, стиснув в руках ритуальный кинжал. Лезвие дрожало — не от страха, а от гнева. Запах толпы — смесь духов, пота и вина — смешивался с ароматом ладана, создавая удушливый коктейль.

— Пусть Илтар рассудит! — внезапно загремел голос верховного жреца Малдана.

Толпа затихла, расступившись перед статуей бога.

Делира подняла глаза. Каменный Илтар, обычно бесстрастный, вдруг наклонил голову. Из-под маски с двенадцатью глазами потекли густые алые капли.

— Кровь! — завопила толпа, падая на колени. — Он плачет о её грехах!

Но в сознании Делиры раздался смех — звонкий, как бокалы на пирушке демонов.

«Вино из погребов третьего круга, глупышка. Хорошо выдержанное»

.

Ночь принесла не покой, а новую игру. Делира, дрожа под тонкой простынёй, услышала шелест бархата. На краю кровати сидел

он

— на этот раз в облике юного поэта, чьи стихи о запретной страсти она случайно прочла в свитке. Его пальцы перебирали струны лютни, извлекая звуки, от которых пульсировала кровь.

— Ты плакала сегодня, — он коснулся её щеки, где засохла капля «крови» Илтара. — Не от страха, от бессилия.

— Уйди, — Делира отвернулась, но его рука скользнула под простыню, холодные пальцы нашли рану на её бедре — след от камня, брошенного толпой.

— Боль, — прошептал он, и рана затянулась под его прикосновением. — Ты любишь её. Она делает тебя... живой.

Лютня упала на пол. Поэт-не-поэт прижал её к матрасу, его губы коснулись свежего шрама. Делира ахнула, чувствуя, как боль превращается в жгучую нежность.

— Они хотели сломать тебя, — он разорвал её рубашку зубами, обнажая грудь. — Но ты... ты расцветаешь в огне.

Его поцелуи были стихами — ритмичными, страстными, полными скрытых смыслов. Касаясь её кожи, он выжигал иероглифы желания, которые светились в темноте.

— Смотри, — он заставил её поднять голову. На стене танцевали тени их тел, сплетаясь в непристойные позы. — Они всё ещё здесь. Смотрят. Жаждут.

Делира вскрикнула, когда он вошёл в неё, медленно, растягивая момент, как строфу в сонете. Его движения были музыкой — то нежные адажио, то яростные престо.

— Кричи для них, — он кусал её шею, оставляя метки, которые завтра придётся прятать. — Пусть знают, как боги любят своих блудниц.

Когда волна накрыла её, статуя Илтара в углу кельи засмеялась настоящим смехом. Поэт исчез, оставив на простыне лепесток из чёрного шёлка с вышитой насмешкой:

«Твои слёзы — моё лучшее вино»

.

Утром служанки, убирая святилище, нашли алтарь усыпанным лепестками тёмных роз. А в кубке для жертвенного вина плавала записка:

«Следующее представление — при лунном свете»

.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 8 Образ, который задел

Холодный ветер гулял по крышам храма, срывая последние осенние листья с кипарисов. Делира сидела в библиотеке, перебирая свитки с детскими молитвами — те самые, что когда-то учила вместе с ним. С Лораном. Его имя всё ещё обжигало губы, как запретное вино.

Она потянулась к чернильнице, но вдруг воздух сгустился, запахнув её в знакомое сладковатое благовоние. Сердце ёкнуло, предчувствуя игру.

— Уже скучаешь?

Голос.

Не тот, что был раньше — не насмешливый, не грубый, не соблазняющий. Он звучал... мягко. Как весенний ручей, в котором они когда-то ловили головастиков.

Делира обернулась, и свиток выпал из рук.

У окна стоял Лоран. Настоящий. Не Илтар в маске, не пародия — тот самый парень с пепельными волосами и шрамом на подбородке от падения с яблони. Даже одежда его была точной копией той, в которой он умер: выцветшая рубаха, подпоясанная верёвкой, босые ноги в пыли.

— Привет, Элли, — он улыбнулся, назвав её детским прозвищем, и в глазах вспыхнули звёзды. Настоящие звёзды.

Она вскочила, опрокинув скамью. Чернила разлились по полу, как кровь.

— Сбрось это, — прошипела она, задыхаясь. — Сбрось сейчас же!

— Что? — он сделал шаг вперёд, и всё было слишком правильно: сутуловатая походка, привычка теребить мочку уха. — Ты же звала меня. Вчера. У алтаря.

— Это ложь! — Делира схватила канделябр. — Ты не он! Ты не смеешь...

Он остановился, его лицо дрогнуло. На миг в глазах мелькнула знакомая игра света — Илтар пытался удержать маску.

— Ты же хотела его, — голос зазвучал двойным тембром: юношеским и божественным. — Все эти годы молилась о его возвращении. Я...

Серебряный подсвечник со свистом рассек воздух. Лоран-не-Лоран едва увернулся, но удар пришёлся по плечу. Раздался хруст — не кости, а треск иллюзии.

— Прекрати! — Делира била снова, слёзы жгли глаза. — Прекрати, прекрати, ПРЕКРАТИ!

Он не сопротивлялся. Второй удар пришёлся по ребрам, третий — по ключице. Тело Лорана рассыпалось тенями, но каждый раз собиралось вновь, сохраняя его облик.

— Почему ты бьешь? — спросил он вдруг чужим голосом — без насмешки, без игры. Просто. Человечно. — Я думал... ты обрадуешься.

Делира замерла, занеся канделябр. Лоран сидел на полу, прижимая руку к «сломанной» ключице. Его глаза... Боги, его глаза стали другими — глубже, темнее, бездоннее. В них читалась растерянность.

— Ты... ненавидишь меня? — он произнёс это так, будто слова резали ему горло.

Канделябр со звоном упал на плиты каменного пола. Делира опустилась перед ним на колени, вцепившись в его рубаху.

— Ты не смеешь им быть! — её крик разорвал тишину библиотеки. — Ты не смеешь пахнуть дождём и яблоками! Не смеешь смотреть его глазами! Ты... ты...

Её кулаки били по его груди, но удары становились слабее. Он не исчезал. Не смеялся. Просто смотрел, и в его взгляде что-то треснуло — как маска, упавшая в бездну.

Внезапно его руки обняли её. Грубо. Неумело. Как будто он впервые прикасался к кому-то не для игры, а чтобы... удержать.

— Мне больно, — прошептал он, и это не было ложью.

Делира впилась зубами в его плечо, но он не оттолкнул. Его пальцы запутались в её волосах, не как любовника, а как того мальчик, что когда-то вытаскивал из неё занозы.

— Зачем? — её голос разбился о его грудь. — Зачем ты выбрал его?

Он откинул голову, и на миг его облик дрогнул — вместо Лорана показалась тень с треснувшим лицом, из щелей которого струился свет.

— Я хотел... понять. Что ты чувствуешь. Когда теряешь.

Его губы коснулись её лба — не страстно, не насмешливо. Дрожаще. Как первый поцелуй подростка.

Делира отпрянула, как от удара током.

— Уйди.

— Элли...

— УЙДИ!

Он исчез. На полу осталась лишь тень, свернувшаяся калачиком у её ног.

Утром служанки нашли её спящей среди разорванных свитков. На полу чернилами было выведено:

«Прости»

.

Но это слово уже не было насмешкой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

глава 9 Без маски

Холодный дождь стучал по витражам храма, превращая изображения богов в акварельные пятна. Делира сидела на краю алтаря, перевязывая рану на запястье — след от цепей, оставленный ночным кошмаром. Воздух дрогнул, как поверхность воды под ветром, и она поняла:

он здесь

.

Тень заполнила зал, не отбрасывая очертаний. Из мрака выступили два сияющих глаза — не золотых, не огненных, а цвета лунного затмения, глубокие и бесконечные. Его тело было лишено формы: черный дым, пронизанный мерцающими нитями, как галактики в пустоте.

— Ты нарушил правила, — сказала Делира, не отводя взгляда. — Игру в чужие лица.

Илтар приблизился. Его голос звучал из самой темноты, как эхо в пещере:

— Наказание должно соответствовать проступку.

— Какому? В чем ты меня обвиняешь?

Илтар медленно поднял дымчатые «руки», и стены храма вдруг ожили, покрываясь росписями их прошлых встреч: Делира, прикованная цепями к алтарю; Делира, впивающаяся ногтями в спину актёра; Делира, рыдающая у ног ложного Лорана. Каждое изображение пульсировало кровавым золотом.

— Ты посмела разрушить игру, — его голос грохнул, как обвал в пещере, заставляя дрожать витражи. — Своим гневом. Своей… болью. Ты заставила меня

ощутить

.

Он ринулся к ней, тень разрасталась до потолка, сияющие глаза превратившись в слепящие солнца. Делира вжалась в алтарь, но не отступила:

— Ты сам полез в мою память! Ты думал, я буду

благодарна

за пародию на него?

— Благодарность? — тень сжалась вокруг неё, холодные волны окутали бёдра, грудь, шею. — Я дарил тебе наслаждение! Открывал твоё тело, как книгу, каждую ночь вписывая новые строки! А ты…

Его «пальцы» из дыма впились в её виски, и Делира увидела

его

боль: вечность в масках, сны смертных, которые он пожирал, как голодный пёс, пустоту за каждым образом. Она застонала, но не от страха — от понимания.

— Ты… боишься, что без масок тебя не коснётся даже ветер, — прошептала она, и тень вздрогнула.

Сияние его глаз погасло на миг. Алтарь под Делирой рассыпался в песок, и они рухнули в чёрный водоворот, где время текло вспять.

— Ты хотел напугать меня? — она встала, не дрогнув. — Или себя?

Тень сжалась, превратившись в человеческий силуэт без черт. Холодное дыхание коснулось её шеи:

— Они бегут. Всегда. Когда видят истинное лицо богов.

— Я не из них.

Её пальцы протянулись к сияющим глазам. Илтар отпрянул, дымчатые когти сомкнулись вокруг её запястья, но не сдавили — замерли, ощущая пульс.

— Ты… не боишься? — его голос рассыпался на шепоты, как ветер в разбитом колоколе.

Делира шагнула вперёд, заставив тень отступить к стене. Сияние его глаз дрогнуло, и в нём мелькнуло что-то новое — не страх, а трепет.

— Покажи мне себя, — потребовала она. — Не их… Тебя.

Дым сгустился, обвивая её тело. Его прикосновения были иными — не ледяными, а прохладными, как вода в жаркий день. Он не принимал форму, лишь окутывал её, словно плащ из ночи.

— Ты не знаешь, чего просишь, — зазвучало в её сознании.

Делира сбросила плащ жрицы. Тело, исчерченное следами его игр, светилось в темноте, как пергамент с тайными письменами.

— Покажи.

Тень вздрогнула. Мерцающие нити внутри неё заиграли ярче, обнажая контуры — не человека, а сущности: изгибы энергии, пульсирующие ритмы, древние, как само время. Его «руки» обняли её, невесомо, но каждое прикосновение оставляло на коже узоры из искр.

— Ты… видишь? — голос Илтара дрожал, как первый гром весны.

— Да.

Он вошёл в неё не как мужчина — как волна. Тьма заполнила каждую клетку, не болью, а… единством. Делира вскрикнула, но звук потерялся в космическом гуле, что вдруг заполнил зал. Её тело ответило не страстью, а чем-то глубже — вибрацией, резонирующей с его сущностью.

— Мы… не должны… — его мысли сплетались с её, запутанные, испуганные.

— Молчи.

Она прижала ладони к тому месту, где у него должно быть сердце. Сияние глаз вспыхнуло, ослепив её. Тень обрела форму — не человеческую, но близкую: изгибы энергии, повторившие её собственные изгибы, пульсация, синхронная её дыханию.

Она упала в пустоту, но вместо страха — вздох облегчения. Тело Делиры окутали миллионы мерцающих нитей, словно сгустки тёмной материи.

— Смотри, — его голос звучал уже внутри, вибрируя в костях.

Она закрыла глаза, но увидела: Его сущность, пляшущую между измерениями, как пламя, запертое в лабиринте зеркал. Голод, с которым он впитывал эмоции смертных — единственную пищу, дающую вкус вечности. И… одиночество. Бесконечное, как его собственные иллюзии.

— Ты… прекрасен, — выдохнула Делира, и нити вспыхнули багрянцем.

Илтар «прикоснулся» к ней — не телом, а самим смыслом бытия. Это было похоже на то, как если бы:

- Корни дерева сплелись с подземными реками, ощутив их древний шёпот.

- Птица впервые разрезала крыльями не воздух, а само время.

- Звезда родилась не из газа, из смеха ребёнка.

Делира вскинула руки, и её пальцы растворились в его дымчатой плоти, выпуская золотые искры. Каждая клетка её тела пела на языке, которого не знала Вселенная:

— Покажи мне больше. Всё.

Он сопротивлялся. Она чувствовала это — страх быть

разобранным

на части, осмеянным, отвергнутым. Но её разум упрямо лез в щели его защиты, как росток сквозь камень: воспоминание о первом смертном, который взмолился ему не о богатстве, а о любви; ярость, с которой он разрушил храм того, кто посмел соперничать с ним в создании иллюзий; стыд, когда он впервые осознал, что завидует людям.

— Довольно! — взревел Илтар, пытаясь отшвырнуть её, но Делира вцепилась в сияющие нити его сущности.

— Нет. Ты хотел моей наготы? Получи её, — она прижала ладонь к тому месту, где у него должно быть сердце.

Взрыв света окутал их. Делира чувствовала, как его энергия вливается в неё, превращая вены в реки расплавленного серебра. Видела, как их души сплетаются в спираль, рождая новые созвездия над сводом храма. Слышала музыку его страха — вибрации, похожие на плач новорождённого бога.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он вошёл в неё не плотью, а

воплощением

.

Холодные волны тьмы обвивали её бёдра, проникая глубже любой физической формы.

Искры между их «телами» оставляли на коже Делиры руны, которые светились, как маяки в шторм.

Каждый её вздох рождал в нём новые формы — крылья из теней, короны из забытых снов, глаза из расплавленного времени.

— Я… не могу… — его голос рассыпался на тысячи эхо.

— Можешь, — она поймала его «взгляд», позволив энергии затопить себя до краёв. — Я не сломаюсь.

Оргазм накрыл их не волной, а взрывом сверхновой. Делира кричала на языке, который заставил треснуть алтарь. Чувствовала, как Илтар дрожит внутри неё, теряя контроль над собственной бесконечностью. Видела, как стены храма рушатся, открывая вид на космос, где их сплетённые силуэты танцевали среди рождающихся галактик.

Когда свет погас, они лежали на полу из звёздной пыли. Илтар медленно собирался в клубящийся шар, его голос звучал хрипло:

— Ты… изменила форму моей вечности.

Делира подняла руку, ловя падающую искру — частицу его страха.

— Теперь ты знаешь, каково это — быть

понятым

.

Статуя Илтара, некогда разрушенная, начала восстанавливаться — но теперь это была не безликая маска, а лицо с её чертами, высеченное в камне.

Когда волна отступила, они лежали на полу, её тело обвитое дымом, который медленно возвращался к бесформенности.

— Почему? — спросил он, и это был первый искренний вопрос за всю вечность.

Делира коснулась его «лица», где сияние глаз слабело, как затухающие солнца:

— Потому что под всеми масками ты… просто одинок.

Статуя Илтара в углу зала рассыпалась в пыль. На её месте остался лишь шрам на камне — как первый шаг к свободе.

Глава 10. Подарок-ловушка

Храм Вечных Снов утопал в предрассветной тишине, когда Делира обнаружила сверток у дверей своей кельи. Черный шелк, перевязанный серебряной нитью, мерцал в свете угасающих свечей, словно зовя разгадать его тайну.

Она развязала узел, и ткань соскользнула, обнажив зеркало в оправе из сплетенных змей. Их глаза — крошечные рубины — следили за каждым ее движением.

— Носишь мои метки, но все еще слепа, — прошептал знакомый голос.

Илтар возник из теней, но не в облике мужчины, а как туманная дымка, обвивающая ее плечи.

— Этот дар покажет тебе суть вещей. Но будь осторожна: правда часто кусается.

Делира подняла зеркало, и рубины замигали, как предупреждение. В стекле отразилось не ее лицо, а переплетение золотых нитей — словно судьбы, сплетенные воедино. Она провела пальцем по холодной поверхности, и изображение сменилось: толпа горожан у ворот храма, их мысли витали над головами, как ядовитые змеи.

— Зачем? — спросила она, чувствуя, как змеиная оправа впивается в ладонь.

Илтар материализовался позади, его истинная форма — сияющие глаза в клубящейся тьме — отразилась в зеркале рядом с ее силуэтом.

— Ты жаждала видеть сквозь маски. Теперь сможешь.

Ночью Делира направила зеркало на пустую келью. Стекло ожило, показав следы прошлых визитов Илтара: отпечатки губ на стене, невидимые обычным взглядом; тени призрачных рук, все еще цепляющихся за изножье кровати; своё собственное отражение — тело, покрытое не синяками, а рунами, которые светились, как шрамы от прикосновений бога.

Она провела ладонью по груди, и руны ответили жаром. Внезапно зеркало дрогнуло, показав мужчину, чей образ Илтар использовал неделю назад: капитана стражи Даррена. Но теперь он был не один. Рядом, в объятиях, извивалась его жена — их тела сплетались в страстном танце, в то время как в углу комнаты витал дымчатый силуэт с сияющими глазами.

— Он… был с ней? Даже когда приходил ко мне? — Делира сжала зеркало так, что рубины впились в кожу.

— Иллюзии вне времени, — засмеялся Илтар, возникая в отражении. Его дымчатые пальцы обвили ее шею, не касаясь. — Я брал их облик, но не заменял их самих. Их души оставались с теми, кого любят… или терпят.

Утром Делира вышла в город, спрятав зеркало под плащом. У колодца, где собирались жены купцов, она незаметно направила стекло на рыжеволосую Акину, чей муж — кузнец Киан — был одной из первых масок Илтара. В зеркале Акина предстала не сплетницей, а женщиной с лицом, иссеченным невидимыми шрамами. Над ней витал призрак ребенка, которого она потеряла, — маленькая тень, дергавшая за подол ее платья.

— Видишь их боль? — Илтар шептал ей в ухо, невидимый для других. — Они ненавидят тебя, потому что ты отражаешь то, что сами боятся признать

.

Но когда Делира повернула зеркало к толпе, истина вырвалась наружу. Мужья, чьи образы использовал Илтар, стояли рядом с женами, но их истинные желания витали вокруг Делиры, как голодные псы. На лицах женщин проступили галлюцинации — их страх старения, измен, одиночества. Зеркало собрало лучи солнца, спроецировав на стену храма правду: ночные визиты «мужчин» к Делире, в то время как их настоящие тела спали в чужих постелях.

Толпа взревела. Камень, брошенный кем-то, угодил Делире в висок. Кровь закапала на зеркало, и змеиная оправа ожила, впиваясь зубами в ее руку.

— Ложь сладка, правда же… обжигает, — прошептал Илтар, ловя ее падающее тело.

Вечером Делира, с перевязанной головой, стояла перед алтарем. Зеркало лежало перед ней, теперь покрытое трещинами, сквозь которые сочился черный дым.

— Зачем ты дал мне это? — ее голос дрожал от ярости. — Чтобы показать, что всё было ложью? Даже ты… даже мы?

Илтар материализовался в своем истинном облике. Дымчатые щупальца обвили ее талию, притягивая к алтарю.

— Чтобы ты поняла: их любовь — фарс. Моя же… — Он заставил ее посмотреть в треснувшее зеркало. Вместо их отражений там плясали тени, сплетенные в порыве, который не требовал масок. — …единственное, что реально.

Его прикосновения в эту ночь были иными — не игрой, не местью, а исповедью. Тьма проникала в нее, смешиваясь с кровью, но вместо боли принося освобождение. Зеркало, лежащее рядом, отражало их истинные формы:ее тело, как факел, пронзающий тьму.Его сущность, как черная дыра, поглощающая свет, но не способная проглотить ее пламя.

Когда они достигли пика, зеркало взорвалось, рассыпавшись на осколки. Каждый кусочек стекла показал момент их страсти — теперь навсегда запечатленный в измерениях, где правда и иллюзия стали одним.

— Теперь ты свободна, — прошептал Илтар, стирая кровь с ее губ. — От их лжи. От моих игр. Даже от себя

.

Но Делира, глядя на осколки, поняла: самая опасная ловушка — это знание, что даже богу не соврать тому, кто видит сквозь маски.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 11 Казнь

Храм Вечных Снов, некогда окутанный дымкой ладана и тайн, теперь задыхался от воплей толпы. Воздух звенел от звона разбитых витражей — осколки синего стекла, словдая слезы богов, крошились под сапогами разъяренных горожан.

Делиру волокли к позорному столбу, ее белые одежды жрицы превратились в лохмотья, обнажая кожу, испещренную рунами — невидимыми ранее знаками, что проступили после ночи с зеркалом.

— Колдунья! — кричала жена кожевника, швыряя в нее гнилым яблоком. Плод шлепнулся о плечо, оставляя желтую слизь на ключице. — Ты насылала на наших мужей морок!

— Сожжем ее! Пусть Илтар заберет свою шлюху обратно в ад! — визжала жена кузнеца, ее пальцы, липкие от брызг горящего масла, сжимали факел.

Делира не сопротивлялась. Ее запястья уже кровоточили от веревок, а в ушах стоял звон — то ли от удара камнем, то ли от пронзительного свиста ветра, что внезапно поднялся, будто сам храм завывал в предсмертной агонии.

Ее приковали к столбу цепями, вырвав из рукавов жрецов. Металл, ледяной и грубый, впился в голую спину — кто-то сорвал с нее тунику, оставив лишь набедренную повязку. Толпа завыла от восторга.

— Смотрите! — женщина с лицом, искаженным ненавистью, тыкала пальцем в символ между ее лопаток — переплетение линий, светящихся нежным серебром. — Печать демона! Она продала душу!

Делира подняла голову. Высоко на разрушенной колонне сидел Илтар — не в облике мужчины, а как тень с сияющими глазами.

Он наблюдал, облокотившись на каменную змею, словно зритель в театре. Его смех, легкий и мелодичный, прорезал хаос:

— Интересно… Они кричат о морали, но сами жадно пожирают зрелище наготы. Не правда ли, жрица?

Она поймала его взгляд, и в тот миг цепь на шее раскалилась, выжигая имя «Илтар» на коже. Делира вскрикнула — не от боли, а от ярости.

— Я… не твоя… игрушка! — прошипела она сквозь стиснутые зубы.

Но бог лишь склонил голову, его глаза сузились от любопытства.

Первый камень угодил ей в живот. Делира согнулась, воздух свистом вырвался из легких. Второй — в бедро, третий — в грудь. Каждый удар сотрясал тело, но боль странным образом пробуждала память: его руки, обвивающие ее талию в облике капитана Даррена… Губы, целующие внутреннюю сторону бедра, когда он был актером… Шепот в ночи: «Ты сильнее их. Сломай их, как ломала меня»…

— Прекрати! — закричала она, не зная, кому — толпе или ему.

Илтар приподнялся, тень заколебалась, как пламя на ветру.

Толпа, приняв ее крик за признание, взревела сильнее. Подросток с лицом, покрытым оспинами, бросился к столбу с ножом:

— Вырежем печать! Вернем ей человеческий облик!

Лезвие блеснуло. Делира зажмурилась, но вместо боли ощутила… тепло.

Клинок завис в сантиметре от кожи, дрожа в руке юноши. Воздух сгустился, запахнув площадь в сладкий дым.

— Посмотри на нее, — голос Илтара прозвучал в головах у всех, заставляя толпу замереть. — Взгляните в глаза той, кого вы жаждете уничтожить

.

Делира не плакала. Но по ее щеке, рассеченной ударом, стекала одна-единственная слеза — прозрачная, смешанная с кровью. Она упала на цепь, и металл зашипел, расплавившись каплей серебра.

Илтар появился перед ней в человеческом облике — впервые без масок. Высокий, с кожей цвета лунной пыли и волосами, сплетенными из теней. Его пальцы, холодные и нежные, коснулись слезы:

— Ты… плачешь? — в его голосе дрожала неподдельная растерянность.

Делира засмеялась хрипло, выплевывая кровь:

— Нет. Это ты

.

Он прикоснулся к своим щекам — мокрым от чужих слез.

Толпа, оглушенная тишиной, рванулась прочь, когда статуи храма ожили, обратив на них пустые глазницы. Илтар, не сводя сияющих глаз с Делиры, щелкнул пальцами:

— Довольно.

Цепи рассыпались. Делира рухнула в его объятия, а вокруг них взметнулась буря из черных роз — каждый лепесток был чьим-то грехом, каждой шип — подавленным желанием.

— Зачем? — прошептала она, впиваясь пальцами в его плащ, сотканный из ночи.

— Потому что твоя боль… — он прижал ладонь к ее груди, где руны пульсировали в такт их сердцам, — …стала моей.

Их поцелуй не был нежным. Это был ураган — ярость, страх, обретенная хрупкость. Делира кусала его губы до крови, а он, рыча, прижимал ее к осколкам витражей, превращая боль в экстаз.

Когда толпа разбежалась, они остались среди руин — бог, впервые познавший слезы, и жрица, научившая его ненавидеть собственную бессмертную суть.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 12 Первая жертва

Воздух в храме сгустился, будто сама тьма решила вдохнуть и не выдохнуть. Делира, прижатая спиной к алтарю, чувствовала, как мрамор впитывает её кровь, холодный и равнодушный. Толпа ревела за дверьми, выламывая резные панели. Но в её ушах звенела тишина — та, что всегда предшествовала его появлению.

— Довольно, — прозвучало не голосом, а самим трепетом пространства.

Двери рухнули, и в проём хлынула черная вода. Но это были не волны — тысячи теней, сплетённых в подобие рук, щупалец, ртов. Они вползли в зал, хватая горожан за лодыжки, обвивая шеи, вливаясь в уши.

— Что это?! — закричал кузнец, падая на колени. Его глаза вывернулись, став белыми, как скорлупа. — Нет… Нет, она не должна была знать!

Из его рта поползли чёрные нити, сплетаясь в образ: он, бьющий жену в темноте кладовой, пока дети спят. Тень повторила удар — и кузнец завыл, схватившись за голову.

Делира наблюдала, как грехи обнажаются. Жена старшины, крадущая золото из алтаря, теперь металась, отбиваясь от призрачных монет, впивающихся в кожу.

Подросток с ножом застыл, увидев свою тайну: он поджёг дом соседа, завидуя его урожаю. Пламя в видении лизало его лицо.

Даже верховная жрица Маэли, прятавшаяся за колонной, упала, захлёбываясь видением — она отравила соперницу, подмешав белладонну в священное вино.

Илтар стоял в эпицентре, его истинная форма — клубящийся вихрь с сияющими глазами — росла, заполняя своды. Впервые он не смеялся.

— Ты доволен? — крикнула Делира, срывая с запястья обрывок цепи. — Они уже сломлены!

— Нет, — прогремело так, что треснул пол. — Они ещё дышат.

Он двинулся к ней, и тени расступились, уступая дорогу божеству. Его «руки» из тьмы обвили Делиру, поднимая с алтаря. Где касалась тьма, кровь останавливалась, а раны затягивались перламутровыми шрамами, похожими на звёздные карты.

— Зачем? — она попыталась вырваться, но его хватка была… нежной.

— Молчи

.

Святилище оказалось не комнатой, а пространством между мирами. Стены здесь были сотканы из воспоминаний: Делира в купели, дрожащая под взглядом ложного Нариана. Илтар в облике капитана, прикусывающий её плечо. Они, сплетённые в космическом танце, где рождались и гасли созвездия.

Он опустил её на платформу из чёрного шёлка, что струился, как жидкая ночь. Его форма колебалась — то человек с лунной кожей, то тень с трепещущими крыльями.

— Почему ты не смеёшься? — Делира коснулась его лица, и оно стало твёрдым под пальцами. — Где твои насмешки?

— Они умерли. Ты убила их, — он схватил её руку, прижимая к груди, где пульсировала дымчатая дыра вместо сердца. — Ты впустила в меня что-то… чужое.

Его губы нашли её шею, но это не был поцелуй — это было признание. Тьма просачивалась под кожу, вытягивая боль, но вместо привычного огня принося прохладу.

— Покажи мне, — она вцепилась в его волосы (теперь реальные, тяжёлые, пахнущие пеплом). — Всё.

Илтар откинулся, и его тело рассыпалось на частицы. Делира погрузилась в него, холодные волны тьмы окутали её грудь, заменив воздух. Искры между их телами складывались в руны, рассказывающие историю его одиночества. Касания больше не жгли — они лечили, зашивая раны светящимися нитями.

Он вошёл в неё медленно, как прилив, несущий обломки кораблекрушений. Каждое движение раскрывало слои. Первый — ярость, за то, что она заставила его

чувствовать

.

Второй — страх, что вечность теперь не будет прежней.

Третий — жажда. Не тела, а того, что скрывалось за её рёбрами.

Делира выгнулась, её крик растворился в его сущности. Святилище ответило: стены запели голосами забытых богов, а пол превратился в озеро жидкого серебра.

— Ты… первая… — его голос рассыпался на тысячи эхо, когда волна накрыла их. — … кто увидел меня.

Когда всё закончилось, они лежали среди звёздной пыли. Илтар, снова в человеческом облике, прижимал её к груди, где теперь сияла новая руна — копия тех, что оставил он на её коже.

— Что это? — она коснулась символа.

— Ошибка, — он усмехнулся, но в глазах не было насмешки. — Или начало.

Снаружи, в мире смертных, бушевала буря. Но здесь, в святилище из теней и покаяния, пахло дождём — тем, что смывает пепел, давая рост новым цветам.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 13 Бунт Безликого

Воздух в святилище дрожал, как натянутая струна. Илтар стоял перед Делирой, его истинная форма — клубящаяся тень с сияющими глазами — пульсировала тревожными всполохами. Вокруг них материализовались новые облики, один за другим, словно вспышки больного воображения.

Витражный рыцарь — доспехи из разноцветного стекла, сквозь которые просвечивали галактики. Лицо скрывал шлем с прорезью, где мерцала одинокая звезда.

Поэт-демон с кожей цвета граната, губами, исписанными стихами на забытом языке, и пальцами, заканчивающимися острыми перьями.

Друид-искуситель — тело из сплетенных корней, глаза как плоды мандрагоры, запах грозы и распускающихся почек.

— Выбирай! — голос Илтара гремел, заставляя витражи звенеть.

Новые маски кружили вокруг Делиры, касаясь её кожи обещаниями. Рыцарь провел стеклянной латной рукой по её щеке, оставляя следы-созвездия. Поэт прошептал строку, от которой загорелись бёдра. Друид обвил её талию ветвями, усыпанными ягодами, что пахли грехом.

Делира отшатнулась, её спина упёрлась в стену, испещрённую их старыми историями: силуэты Киана, Каэлвана, актёра...

— Зачем эти куклы? — крикнула она, срывая с шеи ожерелье-змею, подарок-ловушку. Золото со звоном разбилось о пол. — Ты же знаешь, что я вижу сквозь них!

Илтар взревел. Маски взорвались.

Стеклянный рыцарь рассыпался осколками, разрезав ей плечо. Стихи поэта воспламенились, опаляя её волосы. Ягоды друида лопнули, выпуская чёрный дым.

— Потому что ты не хочешь НИЧЕГО! — его тень выросла, заполнив своды. В глазах-звездах плясали ярость и... страх. — Я создавал океаны, горы, целые миры! Но для тебя… для тебя даже это мало!

Он махнул рукой, и стена с силуэтами старых масок рухнула. Среди обломков возникли новые формы — ещё более причудливые.

Алхимик времени — с песочными часами вместо сердца, кожей, сплошь покрытой татуировками.

Морской страж с щупальцами осьминога вместо конечностей.

Цветок-лиана — лепестки как бархатные губы, тычинки-языки, облитые нектаром.

— Выбирай! — повторил он, и в голосе впервые прозвучала мольба.

Делира шагнула сквозь строй новых иллюзий, не обращая внимания на то, как песок из часов алхимика впивался в её раны, пытаясь исцелить. Как щупальца стража ласкали тело, вырывая из груди стоны, которые она давила зубами. Как нектар цветка стекал по её ногам, оставляя ожоги в форме поцелуев.

Она подошла к самой тени, дрожащей, как загнанный зверь, и прижала ладонь к тому месту, где у него должно быть сердце.

— Ты всё ещё не понимаешь? — её пальцы погрузились в пульсирующую тьму. — Мне не нужны океаны. Я хочу каплю, но твою.

Илтар дрогнул. Новые маски застыли, а затем рухнули, как карточные домики. Святилище наполнилось рёвом — не ярости, а боли, когда его сущность стала сжиматься, теряя форму.

— Я… не знаю как, — прошептал он, и это признание обожгло её сильнее любого нектара.

Она потянулась к его лицу — вернее, к тому месту, где оно должно быть. Её губы коснулись пустоты, и вдруг тьма ответила. Первый поцелуй — холодный, как космос, но в глубине — искра тепла. Второй — уже тверже, очертания губ проступили под её касанием. Третий — настоящий, жаркий, с вкусом грозы и звёздной пыли.

Илтар обрёл форму без масок — не человека, не чудовища. Что-то среднее: черты, постоянно меняющиеся, как песок под ветром, но глаза… глаза оставались её зеркалом.

— Вот он, — Делира прижала его руку к своей груди, где руны засветились в унисон с его сиянием. — Единственный облик, который мне нужен

.

Я видела тебя настоящего. И хочу его.

Он набросился, как хищник, сбив её на груду шёлковых подушек, что материализовались из воздуха. Но вместо плоти её обвили щупальца тьмы — десятки, сотни, тысячи. Каждое целовало, оставляя следы из мерцающей пыли, кусало, но боль превращалась в волны тепла. Грело, проникая в самые потаённые уголки души.

— Ты… не понимаешь… — его голос исходил отовсюду: из трещин в полу, из её собственного разума, из промежутков между секундами. — …я не

создан

для этого!

Делира выгнулась, когда одно из щупалец коснулось её низа живота, не как мужчина — как сама идея желания.

— Покажи мне, на что ты создан, — прошептала она, вцепляясь в чёрные «волосы», что струились по её груди.

Святилище взорвалось светом. Илтар обернулся вихрем, унося её в танец над бездной, где звёзды рождались из их смеха. Стал водой, заполняя каждую клетку её тела, заставляя петь нервы. Растворился в ней, как чернила в вине, и она

чувствовала

его страх, его восторг, его зависть к смертным.

Когда он наконец принял форму — просто тень с сияющими глазами — она притянула его к себе, сливаясь с тьмой.

Они лежали на чёрном озере, поверхность которого отражала не их тела, а сущности: Делиру — золотой спиралью, устремлённой ввысь, Илтара — бесконечным лабиринтом, в каждом изгибе которого горел крошечный огонёк.

— Я… не могу

…

— он пытался отстраниться, но его «руки» уже сплелись с её аурой.

— Можешь, — она перевернулась, оказавшись сверху. Её волосы, выкрашенные теперь серебром от соприкосновения с ним, окутали их обоих. — Потому что я не прошу тебя быть кем-то. Просто будь.

Их соединение в этот раз не имело ничего общего с физикой. Это было слияние воспоминаний: её детский смех против его вечного молчания, обмен ранами: шрамы от цепей превращались в его клятвы, рождение нового ритуала: каждый вздох рисовал в воздухе руны, которых не знали даже древние боги.

Когда волна докатилась до пика, храм рухнул. Но они не упали — парили в пустоте, где единственным светом были их переплетённые души.

— Ты уничтожил свой храм, — Делира коснулась его «лица», и тень замерцала, принимая новую форму — не человека, не монстра, а нечто среднее.

— Он был клеткой, — он обнял её, и впервые его объятия не требовали масок, чтобы быть нежными. — Как и мои игры.

На руинах алтаря пророс первый цветок — чёрный, с лепестками из теней и сердцевиной из света. Делира сорвала его, вплетая в свои серебряные волосы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Что теперь? — спросила она.

— Теперь, — он взял её руку, и они шагнули сквозь стену реальности, — мы пишем новые правила.

Но даже уходя, он не заметил, как статуя у входа — некогда разбитая — начала восстанавливаться. Теперь вместо безликой маски на ней было два лица: её и его, сплетённые в вечном поцелуе.

Глава 14 Цена истины

Рассвет застал их у озера, чьи воды отражали небо, словно разбитое зеркало. Илтар стоял на берегу, его новый облик отбрасывал чёткую тень — впервые за вечность. Он больше не был ни тенью, ни хамелеоном.

Его тело, высеченное из мрамора и ночи, сохраняло форму: высокий стан, черты лица — резкие, но не лишённые мягкости у рта, волосы — струящиеся, как жидкий обсидиан. Но глаза… глаза оставались прежними — два колодца, ведущих в бездну, где мерцали звёзды.

— Ты теряешь сияние, — Делира коснулась его груди, где под кожей пульсировал символ — спираль, похожая на галактику в миниатюре.

— Маленькая цена за то, чтобы быть

понятым

, — он улыбнулся, и это выражение всё ещё казалось ему чужим.

Его пальцы дрожали, обвивая её талию.

Она прижалась губами к спирали, чувствуя, как под ними кожа горит. Его дыхание участилось — ещё одно новое ощущение.

— Ты стал… — она искала слово, целуя изгиб ключицы.

— Слабым? — он заставил её поднять голову.

В его глазах промелькнул страх, который он уже не мог скрыть за масками.

— Настоящим, — закончила она, впиваясь зубами в его нижнюю губу.

Их поцелуй был голодным, отчаянным, как попытка вдохнуть жизнь в угасающий огонь.

Илтар прижал её к стволу древнего дуба, кора которого трещала под его силой — уже не божественной, но всё ещё нечеловеческой. Его руки, теперь тёплые, следовали знакомым тропам по её телу, но каждая касание было иным. Медленным, будто он боялся сломать её. Дрожащим, как первый снег на ладони. Искренним, без намёка на игру.

Когда он вошёл в неё, Делира вскрикнула — не от боли, а от осознания, что даже теперь его сущность

жжёт

, как виски в глотке. Их ритм задавали не страсть, а страх — его страх потерять себя, её страх потерять его.

Лунный свет струился по его новому телу, подчеркивая каждый рельеф — выпуклости мышц, впадины шрамов, оставленных её ногтями в прошлые ночи.

Делира провела языком по его ключице, чувствуя, как под кожей пульсирует нечто чуждое и прекрасное. Его запах изменился — теперь это была смесь дыма костра и горького миндаля, с ноткой чего-то электрического, будто перед грозой.

— Ты дрожишь, как смертный юнец в первую ночь, — прошептала она, обхватывая его бёдра ногами. Его член, твёрдый и горячий, будто раскалённый клинок, упёрся в её живот.

— Не смейся.

Он впился зубами в её плечо, но сила укуса была иной — не оставляя синяка, а лишь розовый след. Его ладонь скользнула между её ног, обнаруживая влажность, которой не было раньше.

— Ты… ты мокрая от страха или жажды?

Она ответила движением бёдер, втирая его пальцы в свою плоть. Когда он резко ввёл два пальца внутрь, его сустав хрустнул — слишком человеческий звук.

— Смотри, — он повернул её лицо к воде. В отражении их тела переплетались, как змеи: её спина, выгнутая дугой, его рука, сжимающая грудь, капли пота, стекающие между сияющих рун. — Ты горишь ради меня. Даже теперь, когда я…

— Заткнись, — она перевернула его, прижимая к мокрому песку. Его член скользнул вдоль её промежности, оставляя липкий след. — Ты говоришь слишком много для того, кто ещё не вошёл.

Он рыкнул, хватая её за талию. Когда он вонзился в неё одним резким толчком, воздух вырвался из её лёгких воплем. Теперь в каждом движении была не божественная точность, а яростная человечность. Неуверенный ритм, сбивающийся, когда её ногти впивались в ягодицы. Прерывистое дыхание в её шею, влажное от слёз — его или её, она не знала. Сочные звуки их соединения, громче, чем всплески волн.

— Я не… не могу… — он застонал, его бёдра задрожали. Руна на его груди светилась алым, как раскалённое железо.

Делира села выше, принимая его глубже, до боли. Её клитор терся о его лобок с каждым движением, посылая искры в живот.

— Кончи, — приказала она, сжимая внутренние мышцы. — Кончи, как смертный, если ты им стал.

Его рёв смешался с криком чайки. Горячая пульсация внутри неё, человечески-несовершенная, вырвала у неё стон облегчения. Она кончила второй раз, кусая его сосок, чувствуя, как его семя вытекает по её бёдрам, смешиваясь с озерной водой.

— Вот видишь, — она облизала его шепот с его губ, — даже в слабости ты прекрасен.

Его ответом стал поцелуй — неистовый, с привкусом крови и соли, рука, запутавшаяся в её волосах, и тихий смешок, в котором дрожала вся новая, хрупкая суть.

Суд толпы начался в полдень. Горожане, вооруженные вилами и факелами, окружили храм, где Илтар, облачённый в простые одежды жреца, стоял с непокрытой головой.

Его новая форма дышала опасностью. Кожа светилась перламутром под солнцем, выдающим нечеловеческое происхождение. Тень всё ещё жила собственной жизнью — изредка щупальца вырывались из-под плаща, хватая воздух. Голос, когда он заговорил, заставил птиц замолчать:

— Я не ваш враг.

— Демон! — закричал кузнец, швыряя камень.

Кровь брызнула из раны на щеке Илтара — настоящая, алая.

Толпа взревела.

Делира шагнула вперед, срывая с себя плащ жрицы. Её тело, покрытое рунами их ночей, заставило народ застыть. Между лопаток сияла спираль — отражение его метки. На бёдрах переплетались строки стихов, что он шептал в темноте. Грудь украшала татуировка в виде чёрной розы — символа их союза.

— Посмотрите на него! — её голос разрезал гул, как клинок. — Он мог уничтожить вас всех. Но стоит здесь, истекая кровью, потому что выбрал быть одним из вас!

Илтар протянул руку, пытаясь остановить её, но сила изменила ему. Щупальца тени лишь слабо дрогнули.

— Он — зеркало! — Делира повернулась к толпе, её глаза горели. — Вы видите в нём дьявола, потому что сами наполнили мир тьмой! Ваш страх сжёг урожаи, ваша злоба отравила колодцы, ваша трусость превратила любовь в грех!

Жена старшины бросила факел. Пламя поползло по плащу Илтара, но он не двинулся, глядя на Делиру.

— Ваш страх — единственное проклятье! — её крик слился с рёвом огня.

Они бежали в подземелье храма, где воздух пах дымом и её слезами. Илтар, прижимая руку к обожжённой груди, рухнул на колени.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Зачем? — он выдохнул, и кровь окрасила его губы. — Я не стоил этого.

Делира разорвала свою тунику, прижимая обнажённую грудь к его ранам. Руны на их коже засветились, сплетаясь в сеть.

Каждое прикосновение затягивало ожоги, оставляя на его коже новые узоры. Каждый стон рождал в подземелье цветы из пепла. Каждая слеза превращалась в жемчужину, скатываясь меж их тел.

Он вошёл в неё среди руин, их соединение больше не было битвой — это был похоронный марш по прежним «я». Её ногти впивались в его спину, не оставляя синяков, а надписи-метки. «Ты мой» — на левой лопатке. «Я твоя» — на правой.

Когда волна накрыла их, пламя снаружи погасло, уступив место ливню. Горожане разошлись, шепчась о «чуде», но истинное чудо было под землёй — два сердца, бьющихся в такт, и тень, что наконец обрела покой, обвившись вокруг них, как страж.

— Ты ошибаешься, — прошептала Делира, целуя шрам на его груди. — Ты стоишь

всего

.

А на руинах алтаря, под дождём, пророс первый цветок — алый, с лепестками, повторяющими форму их сплетённых рук.

Глава 15 Сон в руинах

Хижина у озера пахла кипарисом и их грехами. Делира проснулась от шепота — не ветра, а губ, скользящих по шраму на её бедре. Лунный свет струился сквозь щели в стенах, рисуя серебряные узоры на коже Илтара.

Его новый облик — тот самый, что он сохранил ценой трети силы — всё ещё заставлял её сердце биться чаще: высокий лоб, обрамлённый чёрными волнами волос, нос с горбинкой, будто высеченный из обсидиана, губы, которые теперь умели улыбаться по-настоящему. Но глаза... глаза остались порталами в вечность.

— Кто ты сегодня? — она провела пальцем по его нижней губе, чувствуя, как под кожей пульсирует знакомая энергия.

Он укусил её палец, оставив крошечную отметину. В воздухе запахло грозой.

— Угадай

.

Его черты поплыли, как дым над костром. На миг проступили ямочки на щеках мальчишки-пастуха. Затем резкие скулы капитана Даррена. На мгновение — пепельные волосы Лорана.

Делира рассмеялась, впиваясь ногтями в его плечи:

— Жульничаешь. Ты же обещал не использовать старые маски.

— Не маски, — его голос зазвучал тройным эхом, пока кожа приобретала оттенок лунной пыли. — Воспоминания.

Он вошёл в неё медленно, как в первую ночь у озера. Но теперь всё было иначе. Его руки не сковывали, а обнимали. Зубы оставляли не синяки, а розовые полумесяцы. Шёпот смешивался с её смехом, а не рыданиями.

Она выгнулась, принимая его глубже, чувствуя, как руны на их коже — её золотые, его чернильные — сплетаются в единый узор. Хижина наполнилась гулом, будто само пространство пело их единство.

Лунный свет, пробивавшийся сквозь щели хижины, скользил по его спине, словно желая запечатлеть каждый мускул, каждую впадину между лопатками.

Делира провела ладонью вдоль позвоночника, чувствуя, как под кожей дрожит что-то древнее — отголосок силы, которую он променял на эту хрупкую человечность. Её пальцы замерли на звездчатом шраме под его ключицей, следе от камня, брошенного в день казни.

— Не исчезай

,

— вырвалось у неё шёпотом, прежде чем она успела сдержаться.

Губы коснулись шрама, вдыхая запах его кожи — теперь это была смесь дождя на кипарисах и чего-то неуловимо-земного, как первый вздох новорождённого.

Он обернулся, и в его глазах — тех самых, что всё ещё хранили бездны — отразилось небо за стенами: предрассветное, фиолетово-синее, с одинокой звездой на востоке.

— Ты всё ещё видишь меня тенью? — его голос звучал спокойно, но пальцы, впившиеся в её бёдра, выдавали напряжение.

— Вижу тем, кто боится собственного отражения, — она укусила его нижнюю губу, ощущая, как под кожей пульсирует руна-спираль. — Даже теперь, когда ты…

Его поцелуй прервал фразу — нежный, исследующий, словно он впервые пробовал её вкус. Но когда её ногти впились в ягодицы, притягивая его ближе, нежность сменилась яростью.

Лунный свет, пробивавшийся сквозь щели хижины, скользил по его спине, словно желая запечатлеть каждый мускул, каждую впадину между лопатками.

Делира провела ладонью вдоль позвоночника, чувствуя, как под кожей дрожит что-то древнее — отголосок силы, которую он променял на эту хрупкую человечность. Её пальцы замерли на звездчатом шраме под его ключицей, следе от камня, брошенного в день казни.

— Не исчезай

,

— вырвалось у неё шёпотом, прежде чем она успела сдержаться.

Губы коснулись шрама, вдыхая запах его кожи — теперь это была смесь дождя на кипарисах и чего-то неуловимо-земного, как первый вздох новорождённого.

Он обернулся, и в его глазах — тех самых, что всё ещё хранили бездны — отразилось небо за стенами: предрассветное, фиолетово-синее, с одинокой звездой на востоке.

— Ты всё ещё видишь меня тенью? — его голос звучал спокойно, но пальцы, впившиеся в её бёдра, выдавали напряжение.

— Вижу тем, кто боится собственного отражения, — она укусила его нижнюю губу, ощущая, как под кожей пульсирует руна-спираль. — Даже теперь, когда ты…

Его поцелуй прервал фразу — нежный, исследующий, словно он впервые пробовал её вкус. Но когда её ногти впились в ягодицы, притягивая его ближе, нежность сменилась яростью.

Они двигались не как бог и жрица, а как два существа, заново открывающие язык тел.

Её ноги обвили его талию, пятки упёрлись в упругие мышцы ягодиц. Поза, выстраданная за месяцы проб — она знала, что это заставляет его терять контроль.

Его ладони скользили по её бокам, оставляя светящиеся полосы — не магия, а свечение кожи, проступившая после их первой ночи в хижине. Касания были медленными, будто он боялся пропустить малейший вздох.

Звуки наполняли хижину гулом жизни: сочные шлёпки влаги, прерывистые всхлипы, скрип половиц под их весом. За окном кваканье лягушек сливалось с этим хором, как природа аккомпанировала их падению в бездну.

— Я… не… — он зарычал, внезапно оторвавшись от её шеи.

Человеческое тело дрогнуло — судорога прошла от поясницы к лопаткам.

Делира приподнялась на локтях, наблюдая, как по его коже пробегают волны перламутрового свечения. Его член, всё ещё внутри неё, пульсировал, как отдельное существо.

— Покажи мне. Всё, — она сжала бёдра, заставляя его замереть. — Не ту силу, что рушила храмы… Ту, что дрожит сейчас.

Его глаза вспыхнули ослепительно. Тень за его спиной взметнулась, обретя очертания: крылья из спутанных корней, рога, сплетённые из лунного света, глаза — десятки, сотни — на миг проступили в воздухе.

Он вошёл в неё резко, и Делира вскрикнула, чувствуя, как её клитор трется о его лобок с каждым толчком. Это уже не было соитием — это был ритуал.

Её ногти чертили на его спине руны, которые дымились и вспыхивали. Его пальцы оставляли синяки-созвездия на её бёдрах. Воздух густел, наполняясь запахом озона и её выделений.

Когда она закинула голову, обнажая горло, он впился зубами в место, где пульс бился, как крылья пойманной птицы. Боль смешалась с удовольствием, вырвав из груди стон, эхом отразившийся в хижине.

— Я… не могу… больше… — он выдохнул фразу, которую она никогда не слышала раньше. Его тело содрогнулось, выпуская в неё волну тепла, но не семени — чистой энергии, от которой взорвались нервные окончания.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его глаза вспыхнули ослепительно, и на миг тень за спиной обрела крылья. Делира кончила с воплем, впиваясь ногтями в его спину так, что кровь выступила рубиновыми каплями. Он последовал за ней, семя, смешанное с искрами древней силы, заполняя её.

Утро застало их на крыльце, завернутыми в плащ из волчьих шкур. Они встречали новый рассвет, глядя на озеро. Илтар, теперь снова в своём постоянном облике, чертил пальцем по её запястью руны, которые светились и гасли.

— Храм восстановят, — сказала она, глядя на дымок над руинами вдали.

— Пусть. Он прижал губы к её ладони. — Мне нужен только один алтарь, что дышит под моими губами.

Его рука скользнула между её ног, и Делира засмеялась — звонко, вызывающе, как в те дни, когда всё ещё верила в простоту мира. Озеро вздохнуло волной, унося в глубину последние осколки их масок.

Делира засмеялась, толкнув Илтара в озеро. Он упал с плеском, а когда вынырнул — это был уже парнишка с веснушками и соломенной шляпой.

— Поймай меня, жрица! — крикнул он голосом, которого никогда не существовало.

Она бросилась в воду, и их смех разбудил цаплю. А на дне, среди водорослей, золотилась крошечная статуэтка — бог и жрица, сплетённые в объятиях, лицом к новому рассвету.

КОНЕЦ

Мы пришли к финалу первой истории, и переходим на следующую. Напоминаю, не забудьте поставить лайк и подписаться на автора.

Суженая лесного духа

Приступим к новой истории? Не забудьте проверить, поставили ли лайк и подписались ли на автора? Моя муза скучает без поддержки.

Встречаем! СУЖЕНАЯ ЛЕСНОГО ДУХА

Томилла нарушила древний запрет, войдя в Проклятый Лес. Теперь она — пленница Карачуна, духа, чьё сердце сковано льдом, а руки помнят лишь боль. Но вместо смерти он оставляет на её коже метку суженой, пробуждая связь, которую не разорвать. Их отношения — огонь, где смешались ярость и страсть: каждый жестокий прикосновение обжигает, каждый шёпот звучит как угроза и обещание. Чтобы выжить, Томилле придётся разгадать тайну прошлого Карачуна и научить его любить, прежде чем лес поглотит их обоих. Но как растопить лёд вековой ненависти, когда каждое сближение грозит гибелью? И что сильнее — древнее проклятие или любовь, ради которой дух готов стать смертным?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1 Лес, что дышит

Тенистый полог Проклятого Леса сомкнулся за спиной Томиллы, словно живой занавес. Она замерла, впиваясь пальцами в кору сосны — шершавой, как кожа древнего ящера. Где-то в вышине завыл ветер, но ниже, среди мшистых исполинов, царила мертвая тишина. Даже собственное дыхание казалось ей кощунственным шумом.

«Не более чем сказки для пугливых дев», — напомнила себе Томилла, разминая затекшие плечи. Корзина с мандрагорой и кровохлебкой отяжелела за день, но нужна была именно

та

трава — серебристый шалфей, растущий лишь там, где землю полили страхом. Его листья, говорят, обжигают губы, как поцелуй демона. Идеальное средство для настойки против черной лихорадки, выкашивающей деревню.

Она ступила на тропу, засыпанную хвоей, похожей на рассыпанные иглы темного изумруда. Воздух густел с каждым шагом, пропитываясь запахом гниющих пионов — сладковатым, с горькой нотой железа.

Томилла провела ладонью по замшелым валунам, отполированным веками дождей. На камнях проступали узоры, напоминающие руны: одни — как застывшие молнии, другие — спирали, закрученные в бесконечность.

«Следы Карачуна»,

— вспомнила она бабушкины сказки у очага.

«Дух, что вьет петли из человеческих судеб».

Внезапно нога провалилась в рыхлую землю. Томилла едва удержала равновесие, ухватившись за гибкую ветвь орешника. То, что она приняла за кочку, оказалось холмиком, поросшим сизым мхом. Из-под корней торчал обрывок ткани — выцветший ситец с вышитыми васильками. Чей-то передник.

Она отпрянула, сердце колотилось в такт далекому стуку дятла. Всего месяц назад пропала Лукерья, дочь мельника. Старухи шептались, что та сама бросилась в пасть леса, умоляя духа забрать ее вместо больного брата.

— Карачун не торгуется, — качала головой мать Томиллы, растирая в ступе сушеную полынь. — Он берет тех, чья кровь пахнет отчаянием. Как мед для голодного зверя.

Солнце, пробивавшееся сквозь чащу янтарными лучами, вдруг померкло. Томилла подняла голову — туча, черная и плотная, как смола, ползла по небу, обтекая верхушки елей. Она потрогала амулет на шее — высушенный корень мандрагоры в кожаном мешочке. «Защита от злых духов», — бормотала знахарка, вручая его. Теперь оберег жгло грудь, будто внутри тлел уголек.

Лес зашевелился.

Сначала она приняла это за игру света — тени скользили меж стволов, переливаясь синевой зимнего рассвета. Но потом ветви затрепетали без ветра, сбрасывая хвою ей за воротник. Воздух наполнился шепотом, похожим на скрип старых половиц:

— Ты... пришла...

Томилла резко обернулась. Между двух осин, словно меж бледных ног гиганта, колыхался туман. В его молочной пелене мелькнуло движение — гибкий силуэт, слишком изящный для зверя. Глаза, вспыхнувшие синевой незамерзающих озер, в которых тонут звезды.

— Кто здесь? — крикнула она, сжимая нож для сбора кореньев. Голос сорвался в фальцет.

В ответ засмеялись. Или это застонали деревья, сплетаясь ветвями в арку над ее головой? Туман сгустился, обвивая лодыжки холодными кольцами. Томилла шагнула назад, наступая на что-то хрупкое. Рассыпавшиеся кости? Нет, просто сухие стебли белены.

Но страх уже пустил корни. Она вспомнила, как отец нашел тело дровосека у опушки: кожу покрывали инеем даже в июльский зной, а во рту цвел морозник.

— Карачун оставляет метки, — бормотал староста, осеняя себя крестным знамением. — Чтобы мы не забывали, чья это земля.

Сердце выпрыгивало из груди, когда она побежала. Корзина била по бедрам, рассыпая заветные травы. В ушах звенело — то ли от адреналина, то ли от того самого шепота, что теперь звучал со всех сторон:

— Беги... Беги, маленькая жертва...

Томилла споткнулась о корень, вывороченный из земли, и рухнула в подушку из папоротников. Листья облепили лицо, пахнущие медвяной гнилью. Она зажмурилась, ожидая ледяных когтей на шее, но...

Тишина.

Даже дятел замолчал.

Она приподнялась на локтях, сбрасывая с ресниц капли росы. Туман рассеялся, открывая поляну, залитую косыми лучами. Посреди, будто в чаше из света, рос куст серебристого шалфея. Его листья переливались, как чешуя мифического змея.

— Сердце леса, — прошептала Томилла.

Бабушка предупреждала: такие места охраняются. Но разве могла она уйти теперь, когда деревня задыхалась в лихорадочном бреду?

Пальцы дрожали, срезая стебли. Сок пачкал руки, липкий и холодный, будто слезы. Она ждала, что земля разверзнется, что из-под корней выползут костяные пальцы. Но ничего. Только ветер гладил волосы, запутывая пряди в невидимых пальцах.

Тень скользнула по поляне.

Томилла застыла, нож занесенный над очередным побегом. В груди заныло — то ли от усталости, то ли от внезапной, необъяснимой тоски. Как будто кто-то смотрел на нее из глубины веков. Смотрел и помнил то, чего не могла помнить она сама.

«Хватит, — тряхнула головой, набивая корзину. — Призраки существуют лишь в больном воображении».

Но когда она пошла обратно, тропа оказалась перекрыта. Два дуба, прежде стоявшие в стороне, теперь сомкнули стволы, словно ворота. На коре алели свежие царапины — длинные, параллельные, как следы когтей.

Томилла прижала ладонь к дереву. Древесина пульсировала теплом, будто живая плоть.

— Останься...

— прошептал лес. Или это был голос в ее голове?

Солнце коснулось горизонта, окрасив небо в цвет запекшейся крови. Холодок пополз по спине — не внешний, а изнутри, будто в жилах заструился лед.

Именно тогда она услышала пение.

Низкое, мужское, без слов. Мелодия вилась между деревьями, касаясь щек, как пальцы любовника. Томилла прижала кулаки к ушам, но звук проникал сквозь кости, заставляя вибрировать ребра.

Она побежала напролом, раздирая руки о колючий ежевичник. Ветки хлестали по лицу, оставляя соленые полосы от царапин. Корзина оборвалась, рассыпая драгоценный шалфей.

Томилла упала на колени, смеясь сквозь слёзы. Пальцы впились в холодную землю, словно пытаясь ухватиться за реальность. «Просто галлюцинации», — шептала она, глядя, как последние лучи солнца золотят её дрожащие руки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но когда она поднялась, на запястье блеснул синий узор — морозный вихрь, словно выжженный изнутри. Кожа под ним горела, будто её коснулся раскалённый металл.

Она провела по метке пальцем — и лес взвыл.

Деревья сомкнулись за её спиной, перекрывая тропу. Ветви захлопали, как крылья гигантской птицы, а туман, густой и едкий, пополз из-под корней. Томилла бросилась вперёд, но земля ушла из-под ног. Корни обвили лодыжки, тянущие её назад, в чащу.

— Нет, нет, НЕТ! — она царапала почву, вырывая клочья мха.

Метка пульсировала в такт ударам сердца, и с каждым толчком в висках нарастал чужой голос:

— Маленькая лгунья... Ты думала, я отпущу своё?

Из тумана вытянулась рука — бледная, с узорами, словно морозные трещины на стекле. Холодные пальцы впились ей в плечо.

Глава 2 Жертва

Боль пронзила тело, когда Карачун прижал её к себе. Его дыхание обожгло шею — ледяное, с примесью дыма.

— Ты уже отметена, — прошипел он, и туман сомкнулся вокруг них, как саван.

Туман впился в кожу ледяными иглами, когда Карачун поволок её сквозь чащу. Карачун нёс её, как ветер несёт опавший лист — без усилий, без жалости.

Его пальцы, сжимавшие её горло, не оставляли синяков — только мурашки, бегущие вниз по спине, будто по ней струился расплавленный воск.

Томилла билась в его хватке, но метка на запястье светилась ядовито-синим, парализуя волю. Она пыталась кричать, но звук застревал в груди, превращаясь в хриплый стон.

— Ты звала меня каждый раз, когда рвала мой шалфей, — его губы скользнули по её уху. — Каждым вздохом, каждой каплей пота...

Лес вокруг них дышал в унисон его словам. Стволы деревьев склонились в неестественных позах, словно замершие в танце великаны, а корни, черные и блестящие, как мокрая кожа, извивались под ногами, подталкивая её вперед.

Он не спешил. Его шаги были бесшумны, но земля дрожала под ними, выпуская из трещин пар с запахом гниющей мяты. Томилла метнула взгляд вверх, пытаясь разглядеть лицо похитителя, но увидела лишь очертания — высокий силуэт, окутанный дымкой, словно луна, проглоченная тучей. Только глаза горели. Синевой глубокого льда, в котором тонут корабли.

— Ты… дышишь слишком громко, — его голос прозвучал где-то у самого виска, хотя губы не шевелились. Слова обволакивали, как лианы, проникая под кожу. — Тише. Лес слушает.

Они спустились в овраг, где воздух стал густым, словно сироп. Корни сомкнулись над головой, образовав свод, испещренный бирюзовыми прожилками — будто вены, наполненные светлячками.

Томилла почувствовала, как её тело прижало к чему-то упругому и влажному. Лишайник? Нет… Это были переплетенные стебли плюща, пульсирующие в такт её сердцу.

Карачун отпустил её горло, позволив упасть на «пол» — плотный ковер из мха, теплый и живой. Он дышал, поднимаясь и опускаясь, как грудь спящего зверя. Томилла отползла, цепляясь за скользкие побеги, но корни мгновенно оплели её лодыжки, удерживая на месте.

— Куда? — он рассмеялся, и звук напомнил треск ломающихся веток. — Ты уже в моих венах.

Теперь она видела его.

Карачун стоял, прислонившись к стволу, наполовину скрытый тенью. Его тело — гибкое, как молодая ива, — было покрыто узорами, словно кора: черные завитки на бледной коже, мерцающие, как звёздная пыль. Волосы, цвета пепла после пожара, ниспадали до пояса, смешиваясь с туманом.

Но больше всего пугали глаза.

Нечеловечески большие, с вертикальными зрачками, как у рыси. В них отражалась она сама — перепачканная землёй, с распущенными волосами, в разорванном платье.

— Зачем?.. — выдавила Томилла, сжимая комок мха в кулаке.

Он наклонился, и она вдруг почувствовала его запах — снег, растоптанный копытами оленя, и горечь полыни. Холодные пальцы скользнули по её щеке к шее, остановившись над бешено стучащей веной.

— Ты не спросила, что это за место, — прошептал он, игнорируя вопрос.

Его ноготь, острый и синеватый, провёл по её ключице, оставляя тонкую розовую полосу. Боль смешалась с щекоткой, заставив её сглотнуть.

— Это Сердце. Здесь всё, что я поглотил.

Он махнул рукой, и стены логова затрепетали. Из темноты выплыли силуэты: обрывки одежд, висящие на ветвях, как паутина; черепа животных, увитые фиалками; зеркала из чёрного льда, в которых двигались тени.

В углу, на каменном выступе, лежала кукла с вышитыми глазами — точь-в-точь как у Лукерьи, пропавшей дочери мельника.

— Ты коллекционируешь… мёртвых? — голос Томиллы дрогнул.

Карачун ухмыльнулся, обнажив клыки, слишком длинные для человека.

— Мёртвые скучны. Я коллекционирую страх. — Он поймал прядь её волос, намотал на палец и потянул, заставив вскрикнуть. — Твой пахнет… интригующе. Сладкий, как забродивший мёд. С нотами ярости.

Его рука скользнула ниже, к разрезу платья. Томилла зажмурилась, ожидая боли, но вместо этого почувствовала, как ткань расползается сама собой — будто её перегрызли невидимые жуки. Холодный воздух коснулся обнажённых бёдер.

— Не бойся, — он прошептал, и его губы почти касались её уха. — Я не испорчу тебя. Ты будешь платить за каждый мой потерянный век… но не кровью.

Его ладонь легла на её живот, и Томилла ахнула. Не от боли. От странного тепла, проникающего сквозь кожу, будто кто-то вливал в неё вино. Карачун замер, его зрачки сузились в нити.

— Интересно… — он провёл языком по её плечу, и она вздрогнула, чувствуя, как мурашки бегут к пояснице. — Ты дрожишь. Но не от ужаса.

Корни внезапно отпустили её ноги, только чтобы обвить бёдра, приподнимая Томиллу в воздух. Мох под ней превратился в подушку из лепестков пиона, шипящих под весом тела. Карачун отступил на шаг, разглядывая её, как художник холст.

— Знаешь, как я выбираю жертв? — Он снял с ветви чёрную орхидею, её лепестки блестели, как мокрый шёлк. — Они сами зовут меня. Страхом. Желанием. Болью. — Цветок коснулся её груди, и Томилла вскрикнула — лепестки были острее ножей. Тонкая царапина выступила каплей рубина. — Ты звала громче всех.

Он наклонился, слизнув кровь с её кожи. Его язык обжёг, как спирт.

— И теперь, — прошептал Карачун, прижимаясь губами к ране, — ты будешь гореть в моих снах. Пока не станешь частью этого леса. Пока не зацветёшь для меня.

Его пальцы впились в её бёдра, оставляя синяки цвета бузины, но Томилла не смогла подавить стон. Боль переходила в жар, пульсирующий внизу живота. Она ненавидела себя за это — за предательское тело, отвечающее на прикосновения монстра.

Карачун засмеялся, уловив её дрожь.

— О, ты уже начинаешь понимать… — Он оторвался от неё, исчезая в тени, как дым. — Это только начало, меченая.

Его последние слова повисли в воздухе, смешавшись с шелестом листьев. Корни медленно опустили Томиллу на мох, но теперь он ощущался иначе — мягкий, тёплый, обволакивающий, как объятия. Она лежала, глядя в чёрное «небо» из сплетённых ветвей, и чувствовала, как царапина на груди пульсирует в такт чужому сердцу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Где-то вдалеке завыл ветер, и ей показалось, что в нём слышится её имя.

Глава 3 Игры с болью

Время в логове Карачуна текло как смола — густое, липкое, сотканное из полумрака и стонов. Томилла уже не помнила, сколько прошло дней. Сутки мерялись ритмом его прикосновений: ледяные пальцы, выжигающие узоры на коже, паузы между болью, когда он исчезал, оставляя её дрожать на мху, и возвращался с новыми способами заставить её кричать.

Сегодня он начал со снов.

Он разбудил её, вонзив в виски холодные иглы. Томилла вскрикнула, пытаясь отползти, но корни уже держали её запястья над головой, обнажая тело, испещрённое сине-лиловыми отметинами.

— Ты слишком громко дышишь во сне, — прошипел Карачун, скользя вдоль неё, как тень. Его волосы пахли дымом костра, на котором сжигают грехи. — Позволила себе… мечтать?

Он щёлкнул пальцами, и мир перевернулся.

Она стояла на краю обрыва, ветер рвал платье в клочья. Внизу бушевало море, волны бились о скалы, высекая искры. За спиной — жар, исходящий от его груди. Его руки обвили её талию, острые ногти впились в живот.

— Прыгай, — шепнул он губами в её шею.

— Нет… — Томилла попыталась вырваться, но в сновидении её тело было тяжёлым, как свинец.

— Ты же хотела свободы. — Его язык облизнул мочку уха, и колени подкосились. — Лети.

Он толкнул её вперёд. Падение длилось вечность. Воздух свистел в ушах, солёные брызги резали лицо. Она вскрикнула, готовясь к удару…

И проснулась. Настоящая боль ворвалась в сознание — он кусал её плечо, клыки пронзали кожу ровно настолько, чтобы кровь выступила рубиновыми каплями, но не хлынула потоком.

— Недотрога, — проворчал он, слизывая алое с её ключицы. — Даже в страхе ты прячешь наслаждение.

Томилла выгнулась, пытаясь вырваться, но корни туже стянули запястья. Его рука скользнула между её бёдер, холодные пальцы впились в нежную кожу.

— Вот он… — прошептал он, вдыхая её запах. — Страх с примесью стыда. Аромат спелой ежевики перед грозой.

Он прижался губами к внутренней стороне бедра, и она застонала — не от боли. Лёд его прикосновений таял, превращаясь в огонь, который разлился по венам, как горячий эль. Карачун замер, его дыхание участилось.

— Ненавижу тебя, — выдохнула Томилла, чувствуя, как предательское тепло пульсирует внизу живота.

— Лжешь, — он ухмыльнулся, и его зубы блеснули в полумраке. — Ты ненавидишь то, что я пробуждаю в тебе самой.

Его язык провёл по чувствительной коже, и она вскрикнула, корчась в противоречивых ощущениях: ледяной ожог смешивался с волнами тепла, боль перетекала в невыносимое напряжение. Он играл с ней, как кошка с мышью — то отступая, то возвращаясь, пока её тело не задрожало в мучительном предвкушении.

— Молись, — приказал он внезапно, отстраняясь.

— Кому? — прошипела она, ненавидя дрожь в голосе.

— Мне.

Он щёлкнул пальцами, и корни перевернули её, прижав лицом к мху. Томилла едва успела вдохнуть — его ладонь опустилась на поясницу, холод пронзил тело, будто лезвие. Она вскрикнула, но крик превратился в стон, когда его пальцы впились в бёдра, раздвигая их.

— Посмотри, как ты горишь, — он провёл ногтем по её позвоночнику, и на коже выступили капли крови, тут же застывшие инеем. — Даже лёд плавится в твоём пламени.

Его касания стали грубее. Ледяные ожоги сменялись шквалом щипков, укусов, царапин. Томилла кусала губу до крови, отказывая ему в криках, но тело предавало её снова и снова — мурашки бежали по коже, живот сводило от спазмов, грудь тяжелела, будто наполняясь расплавленным свинцом.

— Проси, — прошептал он, внезапно оказавшись вплотную. Его дыхание смешалось с её. — Проси, чтобы я остановился.

Она молчала, глотая слёзы. Его рука сжала её горло, перекрывая воздух. Зрачки расширились, вбирая весь свет логова.

— Проси! — рык его голоса заставил задрожать стены.

— Убей… — выдохнула она, чувствуя, как метка на запястье пульсирует в такт его ярости. — Убей меня, если можешь!

Карачун замер. Впервые за всё время на его лице мелькнуло что-то, кроме сардонической усмешки. Он отпрянул, будто обжёгшись, и исчез в вихре тумана.

Томилла рухнула на мох, дрожа всем телом. Корни ослабили хватку, но не отпустили. Где-то вдалеке завыл ветер, и ей показалось, что в нём звучит её имя — растянутое, искажённое болью.

Она провела рукой по животу, где его прикосновения всё ещё горели. Метка ответила волной тепла, и Томилла с ужасом осознала — часть её жаждет, чтобы он вернулся.

Ночью он пришёл снова. Без слов, без прикосновений. Сел у её ног, уставившись на светлячков в корнях. Томилла притворилась спящей, наблюдая сквозь ресницы.

— Ты портишь игру, — внезапно сказал он. Его голос звучал глухо, будто из-под земли. — Смерть — это скучно. А ты… ты должна гореть.

Он обернулся, и в его глазах плескалась буря — чёрные вихри с проблесками синего.

— Завтра, — пообещал он, касаясь её щеки. Палец дрожал. — Завтра я научу тебя бояться по-настоящему.

Когда он исчез, Томилла обнаружила на груди цветок — чёрную орхидею с лепестками, острыми как бритвы. Она сжала его в кулаке, ощущая, как шипы впиваются в ладонь. Боль была сладкой.

А внизу живота, там, где он оставил следы, всё ещё тлел огонь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 4 Печать судьбы

Логово Карачуна дышало сегодня иначе. Воздух был густым, как забродивший сок, а светлячки в корнях мигали тревожно, будто предупреждая о буре.

Томиллу разбудил стон — низкий, животный, исходящий откуда-то из стен. Она попыталась подняться, но корни впились в её лодыжки, приковав к ложу из мха. На запястье пылала метка, ритмично пульсируя в такт чужому сердцу.

Он появился беззвучно, как всегда. Но сегодня в его глазах бушевала не ярость, а что-то иное — лихорадочный блеск, словно он горел изнутри. Его пальцы, обычно ледяные, дымились, оставляя на коже Томиллы следы, похожие на пепел.

— Время платить долги, — прошипел Карачун, срывая с неё остатки платья.

Ткань рассыпалась, будто её пережевали тени.

Он щёлкнул пальцами, и корни подняли её тело вертикально, раскинув руки в стороны. Мох под ногами расступился, обнажив каменный алтарь, испещрённый рунами. Томилла почувствовала, как её кровь застывает в жилах — это был не просто ритуал. Это было святотатство.

— Нет! — вырвалось у неё, когда он провёл ногтем по её груди, вычерчивая символ. Боль смешалась с жаром, заставив её выгнуться.

— Ты думала, я позволю тебе уйти? — Его голос дрожал, как натянутая тетива. — Ты принадлежишь мне.

Логово Карачуна погрузилось в зловещую тишину. Даже светлячки в корнях замерли, будто лес затаил дыхание.

Он стоял спиной, разглядывая стену, где корни сплелись в подобие алтаря. На нём лежали кости, обвитые шипами, и нож с рукоятью из оленьего рога.

— Сегодня, — произнёс Карачун, не оборачиваясь, — я вырву из тебя страх. До последней капли.

Томилла дёрнула запястьями, но корни стянули их ещё туже. Метка на её коже горела, как раскалённая проволока.

— Зачем? — прошептала она, наблюдая, как он проводит пальцем по лезвию.

Из пореза сочилась смола, а не кровь.

— Ты слишком живуча для обычной жертвы. — Он наконец повернулся. Его глаза были пустыми, как проруби в январе. — Но если я выжгу твою душу, лес примет её как дань… и перестанет бунтовать.

Он махнул рукой, и корни перебросили её на алтарь. Камень обжёг голую спину. Томилла закусила губу, чтобы не вскрикнуть.

— Борись, — прошипел он, наклоняясь так близко, что его волосы коснулись её груди. — Чем громче кричишь, тем слаще дым.

Нож скользнул по её ребру, чертя ритуальные знаки. Боль была острой, ясной, но странно… отстранённой, будто кто-то другой кричал её голосом. Из порезов сочился не кровь, а золотистый свет.

— Что?.. — Карачун отпрянул, будто обжёгся. Его пальцы задрожали.

Свет сгущался, образуя узор на её животе — сплетение ветвей и звёзд. Знак пульсировал, синхронизируясь с меткой на запястье. Воздух наполнился гулом, как будто лес застонал.

— Нет. — Он вонзил нож ей в плечо, но лезвие рассыпалось инеем. — Это не может быть…

Томилла почувствовала, как её тело вспыхивает изнутри. Корни, державшие её, зацвели белыми розами. Алтарь треснул, и из разлома вырвался вихрь осенних листьев.

— Суженая, — прошептал Карачун, и в его голосе впервые прозвучал страх.

Она поднялась, не в силах управлять собой. Золотые нити света оплели её тело, сбрасывая оковы. Её ладонь сама потянулась к его груди.

— Не смей! — Он схватил её за руку, но там, где их кожа соприкоснулась, проступил такой же символ — ветви, обвивающие сердце.

Логово рушилось. Стены корчей трещали, светлячки падали мёртвыми искрами. Карачун, стиснув зубы, прижал её к остаткам алтаря.

— Ты… ты украла это у меня! — Его голос звенел яростью и болью. — Тысячи лет я ждал её! Ту, что сломала меня! И теперь… теперь это

ты

?

Он впился губами в её шею, но поцелуй стал пыткой. Холод сменился огнём — их тела слились в спирали света и теней. Томилла вскрикнула, чувствуя, как символы на их коже горят, сплетая их души.

— Ненавижу, — рычал он, входя в неё с жестокостью, от которой трещали остатки логова. — Ненавижу, что ты заставила меня чувствовать!

Но чем яростнее он двигался, тем ярче сияли знаки. Каждое прикосновение оставляло не синяки, а цветы. Каждая слеза, упавшая с его ресниц, превращалась в жемчужину.

Когда волна накрыла их, лес взорвался светом. Томилла увидела его память: юношу у костра, давшего клятву духу леса ради спасения возлюбленной… которая предала его, бросив в петлю из тех же корней.

Он рухнул на неё, дрожа. Символ на его груди медленно гасил свечение.

— Ты… её отражение, — прошипел он. — Её искупление. Моя пытка.

Томилла коснулась его лица. Кожа под пальцами была теплее, чем когда-либо.

— Или шанс? — прошептала она.

Он отшвырнул её, исчезнув в вихре листьев. Но символы на их телах продолжали пульсировать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 5 Ненависть через плоть

Томилла проснулась от того, что её тело горело. Символ суженой на животе пульсировал, выжигая изнутри, будто под кожей копошились раскалённые муравьи. Она попыталась сдержать стон, но лес уже знал её слабости. Корни, оплетавшие разрушенное логово, сжали её запястья, пригвоздив к холодному камню.

Он стоял в двух шагах, разглядывая её, как паук дрожащую в паутине муху. Его пальцы нервно перебирали лезвие из чёрного льда — новое, взамен рассыпавшегося в ритуале.

— Ты всё ещё дышишь, — произнёс Карачун, и в его голосе звенело раздражение. — Лес жаждет твоей смерти, но я… я хочу слышать, как трескаются твои кости.

Томилла закрыла глаза, стараясь не видеть его. Но запах — снег и пепел — проникал даже сквозь веки.

— Убей же, — прошептала она, и это была не просьба, а вызов.

Он рассмеялся. Холодное лезвие коснулось её щеки, оставляя тонкий порез.

— Слишком легко. Ты пока еще не заслужила.

Его рука резко рванула её за волосы, заставляя встать на колени. Томилла вскрикнула — символ суженой отозвался волной жара, смешав боль с тошнотой.

— Смотри, — он прижал её лицо к трещине в полу, откуда сочился чёрный дым. — Лес гниёт из-за тебя. Ты — язва, которую я не могу вырезать.

В дыму мелькали образы: деревья, сбрасывающие листву в разгар лета; ручьи, задыхающиеся тиной; олени с вытекшими глазами. Томилла попыталась отвернуться, но он впился пальцами в её челюсть.

— Это ты убиваешь его! — прошипел он, и его дыхание пахло гниющими ягодами. — Твоя проклятая кровь.

Она плюнула ему в лицо.

Удар был молниеносным. Лезвие вонзилось ей в бедро, пригвоздив к полу. Томилла завизжала, корчась в судорогах, но Карачун уже навис над ней, глаза горящие синим адом.

— Хочешь боли? — он вырвал нож, и кровь брызнула на камни. — Я напою тебя ею до краёв.

Его губы впились в рану, и Томилла завыла. Не от физической боли — от того, как её тело откликалось. Мурашки бежали к животу, грудь тяжелела, а между ног пульсировало предательское тепло. Символ на её коже вспыхнул, и он зарычал, отшвырнув её.

— Дерьмо! — Он схватил её за шею, тряся, как тряпичную куклу. — Ты… ты превращаешь это в…

Он не договорил. Вместо этого швырнул её на камень, разорвав остатки платья. Его прикосновения были грубее обычного — ногти рвали кожу, зубы оставляли кровавые кратеры. Томилла кричала, но с каждым укусом, с каждой царапиной символ суженой гнал по её венам волны огня, смешивая агонию с невыносимым возбуждением.

— Ненавижу! — он вонзился в неё, не давая времени на сопротивление. — Ненавижу, что ты заставляешь меня

чувствовать

это!

Томилла извивалась, пытаясь вырваться, но её тело предавало. Символ сводил их воедино, превращая боль в порочный танец. Она чувствовала его ярость как собственные эмоции — чёрный вихрь, рвущий душу. Но сквозь него пробивалось нечто иное: острое, жгучее, похожее на голод.

— Перестань… — он задыхался, ускоряя ритм, будто хотел раздавить её своим весом. — Перестань гореть!

Она не могла. Её кровь кипела, символ светился так ярко, что слепил. Карачун вскрикнул — впервые за всё время звук был человеческим. Его пальцы впились в её плечи, и Томилла поняла: он тоже заперт в этом кошмаре.

Когда волна накрыла их, лес вздрогнул. С потолка посыпались осколки чёрного льда, а из трещин в земле выползли корни, покрытые шипами. Карачун откатился от неё, держась за голову, будто боялся, что она взорвётся.

— Уйди, — прошипел он, не глядя. — Пока я не разорвал тебя на куски.

Томилла подползла к стене, обнимая себя, чтобы перестать дрожать. Кровь сочилась из десятка ран, но символ суженой уже затягивал их, оставляя розовые шрамы.

— Ты не можешь убить меня, — прошептала она, поняв это лишь сейчас.

Он обернулся. Его глаза были дикими, волосы встали дыбом, как у раненого зверя.

— Не испытывай меня, — он щёлкнул пальцами, и корни швырнули её в дальний угол. — Я найду способ.

Но когда он исчез в вихре листьев, Томилла рассмеялась. Горько, истерично. Потому что впервые за дни плена у неё появилась надежда.

Ночью он вернулся пьяным. В руках он сжимал кувшин из берёсты, из которого сочилась чёрная смола. Запах опьянял — как гнилые яблоки и дым.

— Ты… — он тыкнул в неё пальцем, едва не падая. — Ты ошибка. Огромная, мерзкая…

Томилла прижалась к стене, но корни тут же приковали её на месте. Он подполз, опрокинув кувшин. Смола растеклась по полу, и в луже замерцали лица — все те, кого он убил.

— Видишь? — он схватил её за волосы, заставляя смотреть. — Они молили о пощаде. А ты… ты даже слёз не пролила.

Его губы скользнули по её шее, липкие от смолы. Томилла скривилась, но символ уже реагировал — тепло разливалось по животу.

— Перестань бороться, — он впился зубами в её губу, пока не хрустнула кожа. — Стань моей тенью. Или я… — икота прервала его.

Он рухнул на неё, обвивая руками, как ребёнок плюшевого медведя. Смола прилипала к коже, но Томилла не шевелилась. Его дыхание стало ровным, а пальцы разжались.

Впервые она увидела его без маски тирана. Лицо юноши, измождённое веками одиночества. Символ на его груди мерцал слабо, как угасающий светлячок.

Она подняла руку, дрожа. Корни ослабли на миг — достаточно, чтобы её ногти коснулись его горла.

Один рывок. Один точный удар.

Но пальцы замерли. Символ суженой вспыхнул, и боль пронзила её, как удар кинжалом. Томилла сдержала стон.

— Проклятье… — прошептала она, опуская руку.

Карачун застонал во сне, прижимаясь к ней. В его объятиях она провела остаток ночи, ненавидя себя за то, что не смогла нажать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 6 Побег

Смеркалось. Лес, словно раскалённый уголь, дышал удушливым жаром. Томилла прижалась спиной к стволу вяза, чья кора, покрытая шрамами от молний, жгла кожу сквозь истончённую ткань рубахи. Символ суженой на животе ныл, будто под ним копошились осы.

Она зажмурилась, вспоминая ту ночь — пьяный запах смолы, его руку, сжимавшую её горло, и… слезу. Одну-единственную, упавшую с его ресниц на камень, когда он, обессилев, уснул. Камень, который к утру покрылся инеем, не таявшим даже под солнцем.

«Слеза духа — ключ от его тюрьмы», — шептали в деревне старухи, когда Томилла, ещё ребёнком, приносила им травы. Тогда она думала, это просто сказка. Теперь же, глядя на шрам от его ножа на бедре, поняла: в каждой легенде есть зёрна правды.

Он вернулся на рассвете, пахнущий кровью и дымом. Томилла притворилась спящей, наблюдая сквозь ресницы, как он швыряет в угол тушу кабана — очередную «жертву» для успокоения леса. Его движения были резкими, угловатыми, будто марионетки на обрывках нитей. Символ на его груди мерцал тускло, как гнилушка.

— Вставай, — пнул её сапогом. — Лес требует очищения.

Томилла поднялась, пряча дрожь в руках. Сегодня он вёл её не к алтарю, а к Чёрному Ручью — месту, где вода бурлила, как кипящее масло, а на берегу лежали камни, усыпанные костями.

— Мой, — он толкнул её к воде. Пальцы впились в её волосы, пригибая к чёрной глади. — Твоя кровь осквернила землю. Омойся.

Томилла замерла, глядя на своё отражение. Лицо, исхудавшее за недели плена. Глаза с лихорадочным блеском. И… движение за спиной. Он повернулся, услышав шорох в кустах.

В этот миг она увидела. На камне у его ног — капля. Прозрачная, с сизым отливом.

Слеза.

Сердце забилось чаще. Карачун, отвлёкшийся на шум, не заметил, как Томилла прижала ладонь к мокрому камню. Холод пронзил кожу, и символ суженой дрогнул — впервые боль сменилась лёгким покалыванием.

Он заставил её провести в воде три часа. Чёрная жижа обжигала ноги, оставляя красные полосы. Но Томилла почти не чувствовала боли — в кулаке, прижатом к груди, она сжимала осколок камня, пропитанный слезой.

— Ты сегодня тиха, — он присел на корточки, наблюдая, как она дрожит на ветру. — Сломалась наконец?

Томилла не ответила. В ушах звенело от напряжения — каждую ночь, пока он спал, она откалывала кусочки от плачущих камней. Прятала их в щели между корнями. Ждала, пока соберёт достаточно.

— Завтра, — он провёл ногтем по её щеке, оставляя кровавую полосу, — начнём с твоих пальцев. По одному.

Когда он ушёл, Томилла разжала ладонь. Кристаллы инея, выросшие на осколке, мерцали в лунном свете.

План созрел на третий день. Она украдкой растирала слезные камни в порошок, смешивая с собственной кровью — единственной жидкостью, которую могла добыть. Символ суженой бунтовал, посылая волны тошноты, но Томилла терпела. Каждый раз, когда он пытался её тронуть, пудра на коже заставляла его дёргаться, будто от удара током.

— Что ты сделала? — он в ярости швырнул её на землю после очередной неудачной попытки прикоснуться.

— Ничего, — солгала она, пряча окровавленные пальцы за спину. — Может, лес наконец отвергает тебя?

Его удар отправил её в темноту. Но когда очнулась, на губах дрожала улыбка — он

боялся

.

Ночь побега пахла грозой. Карачун спал, пригвождённый к земле костяными шипами — ритуал «успокоения» леса, как он называл это. Томилла, притворившись покорной, весь день лила пудру из слезных камней в его кубок с дождевой водой.

Теперь он лежал на боку, дёргаясь в кошмаре. Символ на его груди вспыхивал алым, будто предупреждая об опасности.

Томилла подползла к груде камней у входа. Её «клад» — двадцать три осколка, каждый с каплей его боли. Она раздавила их обнажёнными пятками, шепча проклятия, выученные у деревенской знахарки:

— Что порождено страданием, пусть страданием и умрёт…

Ледяная крошка впилась в раны на ногах. Символ суженой взвыл, выжигая плоть, но Томилла стиснула зубы. Когда последний камень рассыпался, воздух дрогнул. Стена из корней перед ней покрылась инеем, затем с треском распалась.

Она побежала. Без оглядки, спотыкаясь о хватающие за лодыжки побеги. Лес ревел, метая шипы и клубы ядовитого тумана, но там, где её босые ступни касались земли, расцветали ледяные цветы. Слезы Карачуна, смешанные с её кровью, выжигали тропу.

Она упала у края леса, когда первые лучи солнца тронули верхушки сосен. Тело обгорело от внутреннего огня — порошок слез пожирал её изнутри, платя за свободу. Томилла выползла на просёлочную дорогу, обернувшись к чащобе.

— Я ненавижу тебя! — прохрипела, выплёвывая кровавую слюну. — Сгнивай в своём проклятом лесу!

Ветер донёс ответ — смех, горький и усталый. Но преследовать её не стал.

Когда деревня показалась вдали, Томилла в последний раз взглянула на метку суженой. Синий символ поблёк, но не исчез.

— Ещё нет, — прошептала она, сплёвывая на землю. — Но скоро.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 7 Ложная свобода

Тени стали длиннее. Солнце, некогда золотившее поля за окном хижины, теперь пряталось за пеленой вечных туч, словно стыдясь за то, что осмелилось коснуться её кожи. Томилла сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, — боль помогала не думать о том, как дрожат её колени. О том, как горит шрам на бедре, оставленный его зубами. О том, что даже спустя неделю после побега, ночи по-прежнему принадлежали ему.

Первый сон пришёл в ту же ночь, как она переступила порог родного дома.

Она стояла в Чёрном Ручье, вода лизала её лодыжки, холодная и вязкая, как кровь. Сзади обняли руки — ледяные, с узорами, похожими на трещины в стекле.

— Скучаю, — прошептал он, и губы коснулись её шеи.

Не зубы, не укус — поцелуй. Нежный, коварный, от которого подкосились ноги.

Томилла попыталась вырваться, но тело не слушалось. Его пальцы скользнули под рубаху, оставляя на рёбрах иней, который жёг, как раскалённое железо.

— Прекрати… — она молила, но её голос звучал как стон.

— Ты же хочешь этого, — он повернул её к себе. Глаза — две синие бездны, затягивающие в пучину. — Каждая клетка твоего тела зовёт меня. Даже здесь.

Его ладонь легла между её бёдер. Холод пронзил плоть, и она проснулась с криком, вскакивая на кровати. Простынь была влажной. И не от пота.

С тех пор сны повторялись. Каждую ночь он приходил иначе: то в образе юноши с лицом, искажённым болью, то как тень с когтями изо льда. Но всегда — прикосновения. Всегда — её тело, предающее её снова и снова.

Днём она пыталась заглушить стыд работой. Собирала травы, помогала матери варить зелья, чинила забор. Но стоило остаться одной, как кожа начинала зудеть. Метка суженой на животе пульсировала, а между ног возникало глухое давление, словно там билось второе сердце.

Сегодня она уронила ступку с полынью, когда её пальцы сами потянулись к шраму на шее. Мать взглянула на неё с укором:

— Ты вся горишь. Опять лихорадка?

— Нет, — солгала Томилла, пряча дрожащие руки за спину. — Просто устала.

Но правда была в окне — в отражении, где её лицо пылало румянцем, а губы были припухшими, будто от поцелуев.

Вечером она попробовала облить себя ледяной водой из колодца. Капли стекали по груди, заставляя соски затвердеть от холода. Но вместо облегчения — волна жара.

Томилла прислонилась к стене, сдерживая стон. Её рука сама потянулась вниз, к тому месту, где пульсация стала невыносимой.

— Нет… — прошептала она, но пальцы уже скользнули под пояс юбки.

Холод. Его холод. Она ощутила его так явственно, будто он стоял за спиной.

Воображаемые пальцы впились в бёдра, воображаемый язык провёл по ключице. Томилла закусила губу, пытаясь подавить волну, но тело взорвалось. Спина выгнулась, пятки впились в землю. Она кончила с его именем на губах, ненавидя себя сильнее, чем когда-либо.

На следующее утро в деревне пропал сын кузнеца, ходивший за хворостом к опушке. Селяне шептались у колодца, бросая на Томиллу косые взгляды:

— С тех пор как

она

вернулась, лес озверел…

— Дух мстит за побег. Говорят, нашли одежду парнишки у Чёрного Ручья. Всё в инее, будто зима посреди лета.

Томилла прижала ладонь к метке суженой, чувствуя, как та пульсирует в такт её сердцу. Он не просто убивал — он бросал ей вызов.

Ночью он явился снова. На этот раз во сне они были в её комнате.

— Ты плачешь по мне, — он сидел на её кровати, проводя пальцем по мокрой простыне. — Каждую ночь.

— Убирайся, — Томилла прижалась спиной к стене, но одеяло сползло, обнажая грудь.

Он улыбнулся, обнажив клыки.

— Ты сама позвала. Твоя плоть… пахнет голодом.

Его рука рванула её за лодыжку. Томилла упала на кровать, и он оказался сверху, холодный, неумолимый. Его колено раздвинуло её бёдра, а пальцы впились в запястья.

— Посмотри, как ты дрожишь, — он прижался губами к её уху. — Как молишься моему имени, даже когда ненавидишь.

— Я ненавижу тебя! — выдохнула она, но бёдра сами приподнялись, ища контакта.

— Лжёшь. — Он ввёл в неё два пальца, грубо, без подготовки. Томилла вскрикнула, но её тело, предательски тёплое, сомкнулось вокруг них. — Твоё сердце бьётся в ритме моего. Твоя кровь поёт для меня. Ты

моя

.

Она проснулась с ощущением его пальцев внутри. Реальными ощущениями.

Томилла вскочила, ударившись головой о стену. В комнате никого не было, но между ног сочилась влага, а на бёдрах синели свежие синяки. Она подбежала к умывальнику, сдирая с себя рубаху.

В зеркале её тело было покрыто следами. Отпечатки пальцев на бёдрах. Кровоподтёки на груди. И метка суженой, светящаяся ядовито-синим.

— Довольно, — прошептала она, хватая нож для трав. Лезвие дрожало у запястья. — Довольно!

Но символ вспыхнул, и нож выпал из рук. Тело отказалось повиноваться.

Где-то за окном завыл ветер. Она узнала этот звук — смех Карачуна.

На рассвете пропала ещё одна жертва. Девушка, вышедшая за ягодами. Нашли только платок — обёрнутый корнями и покрытый инеем.

Томилла стояла на краю леса, сжимая в руках свёрток с лечебными травами. Селяне смотрели на неё со страхом и ненавистью.

— Это из-за тебя, — бросила жена кузнеца, швыряя камень. — Уйди. Или он заберёт всех!

Кровь текла из пореза на виске, но Томилла не чувствовала боли. Только жгучую пульсацию метки.

— Хорошо, — сказала она, поворачиваясь к лесу. — Я уйду.

Ночью, когда селяне заперлись в домах, она развела костёр на границе леса. Пламя лизало ветви берёз, но не смело переступить черту.

— Я здесь! — крикнула Томилла, разрывая ворот рубахи. Метка сияла, как маяк. — Приди и возьми меня!

Ветер принёс запах снега и полыни. Тени зашевелились.

Но он не пришёл.

Вместо этого из леса выползла лань — белая, с глазами цвета зимнего неба. На шее у неё висел ошейник из шипов. Животное подошло, положив морду ей на колени.

Томилла коснулась ошейника. Шипы впились в палец, и капля крови упала на снег. Лань вздрогнула, а в месте метки суженой пробежала судорога.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Неужели… — она обняла шею животного, чувствуя холод его шкуры. — Это тоже часть тебя?

Лес молчал. Но где-то в глубине, за стеной деревьев, зазвенел колокольчик. Зовущий. Манящий.

Томилла погасила костёр и шагнула назад.

Глава 8 Выход за пределы

Дождь стучал по ставням, выбивая ритм её тревоги. Томилла прижала ладонь к метке суженой — та пульсировала, словно под кожей билось второе сердце.

С тех пор как вернулась из леса, окна её хижины покрывались инеем даже в зной, а в углах вились клубы тумана, пахнущие хвоей и горечью полыни.

Она потянулась за кружкой чая, когда услышала скрип половиц. Не свойственный шагам матери. Медленный, влажный, будто кто-то шёл босиком по мокрым листьям.

— Зря сменила замóк, — раздался голос за спиной.

Кружка разбилась о пол. Томилла медленно обернулась.

Карачун стоял в углу, прислонившись к стене. Его пальцы впились в деревянные панели, оставляя синие прожилки инея. Одежда — чёрные лохмотья из коры и мха — струилась по телу, как живая. Но больше всего пугали глаза — теперь полностью человеческие, карие, с золотистыми искорками.

— Ты… здесь? Ты не можешь… — Томилла отступила к печи, хватая кочергу.

— Не могу? — Он усмехнулся, и в углах губ заплескалась тень. — Лес — это я. Где растёт хотя бы один корень, там моя кровь.

Туман сгустился, обвивая её лодыжки. Томилла взмахнула кочергой, но железо прошло сквозь него, как сквозь дым.

— Что ты сделал с мальчиком? С девушкой? — выдохнула она, чувствуя, как метка жжёт рёбра.

— Подарки, — он щёлкнул пальцами. На столе материализовалась детская кукла — та самая, что принадлежала дочери мельника. Её платье было покрыто инеем. — Напоминания. Чтобы ты не забывала, кто твой господин.

Томилла швырнула кочергу. На этот раз он не исчез. Металл ударил его в плечо, оставив вмятину, из которой сочилась смола вместо крови.

— Злишься? — он шагнул вперёд, и пол под ним покрылся трещинами. — Хочешь ударить ещё?

Его ладонь схватила её запястье. Томилла ожидала боли, но его пальцы дрожали. Холодный туман обволок их, превращая комнату в ледяной грот.

— Зачем ты здесь? — прошептала она, пытаясь вырваться.

— Ты звала. — Он прижал её руку к своей груди. Под тонкой кожей пульсировал символ суженой, зеркальный её. — Каждой каплей крови. Каждым криком во сне.

Его губы коснулись её шеи. Не укус — почти поцелуй. Томилла замерла, чувствуя, как тело предательски откликается. Грудь потяжелела, между ног заныло.

— Ненавижу тебя, — выдохнула она, но бёдра сами прижались к его.

— Знаю, — он провёл языком по её ключице, и метка вспыхнула синим пламенем. — Поэтому это будет так сладко.

Его рука рванула пояс юбки. Ткань рассыпалась инеем. Томилла вскрикнула, но крик превратился в стон, когда его пальцы впились в её бёдра. Холод жёг, но внутри всё горело.

— Смотри, — он заставил её обернуться к зеркалу. Их отражения сливались в танце света и тени. — Даже здесь, в твоём жалком мирке, ты принадлежишь мне.

Он вошёл в неё резко, без предупреждения. Томилла вскрикнула, впиваясь ногтями в стол. Зеркало треснуло, но её тело, преданное магией символа, приняло его полностью.

— Чувствуешь? — он дышал ей в ухо, ритм движений сбивчивый, почти нервный. — Даже ненавидя, ты не можешь жить без этого.

Она пыталась молчать, но с каждым толчком волна наслаждения накатывала выше. Метка пульсировала, связывая их в единый клубок боли и желания. Когда он впился зубами в её плечо, Томилла кончила с рёвом, разбив кулаком стекло зеркала.

Карачун отступил, держась за стену. Его тело мерцало, как мираж.

— Ты… слабее здесь, — поняла она, видя, как смола сочится из новых ран.

— Умна, — он усмехнулся, вытирая губы. — Да, слабее. Но недостаточно для того, чтобы быть слабым.

Он исчез, оставив после себя лишь иней на полу и запах горелой хвои. На столе лежала ветка чертополоха — её цветы были вырезаны изо льда.

Томилла опустилась на колени, дрожа. Между ног струилась кровь, смешанная с его смолой. Метка суженой светилась тускло, будто дразня.

За окном завыл ветер. Теперь в нём слышалось не одно, а множество голосов. Лес звал. Но не её.

Он звал домой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 9 Первая капля сомнения

Туша оленя рухнула на порог с глухим стуком, забрызгав стены хижины тёмной кровью. Томилла вздрогнула, отпрянув от котла с кипящим кореньями. Карачун стоял в дверном проёме, за спиной у него клубился туман, а в руках дымился кусок ещё тёплой копченой оленины — деликатес, который селяне берегли для праздников.

— Ешь, — бросил он, швырнув мясо на стол. Глаза избегали её взгляда. — Ты стала похожа на скелет, обтянутый кожей. Мне не интересно иметь труп.

Томилла сжала нож крепче. Метка суженой на животе заныла, будто предупреждая:

не провоцируй

. Но неделя полуголодного существования взяла своё — пальцы сами потянулись к еде.

— Отравлено? — спросила она, разрывая мясо зубами.

Он фыркнул, скрестив руки. Иней на его плечах таял, капая на пол.

— Если бы я хотел тебя убить, ты бы уже гнила в болоте.

Он повернулся уходить, но Томилла вдруг закашлялась — пережёванный кусок застрял в горле. Карачун замер, затем резко рванул её за волосы, прижав к стене.

— Глупая тварь, — прошипел он, впиваясь пальцами в её челюсть. — Даже есть не умеешь без меня?

Его ладонь ударила по спине. Томилла выплюнула мясо, но вместо гнева ощутила… тепло. Символ суженой пульсировал, направляя по жилам волну странного облегчения.

— Зачем? — хрипло спросила она, когда кашель стих.

Он отшвырнул её, как надоевшую игрушку.

— Я не позволю тебе умереть от собственной глупости. Только от моих рук.

Ночью он вернулся. Томилла проснулась от ледяного прикосновения на бёдрах — там, где неделю назад его клыки оставили рваные раны.

— Не двигайся, — приказал он, прижимая её к кровати. Пальцы, обычно грубые, дрожали.

— Собираешься снова изуродовать? — она попыталась вырваться, но его колено прижало её таз.

— Если будешь дёргаться — да.

Его ладонь легла на рану. Боль пронзила тело, заставив вскрикнуть, но почти сразу сменилась теплом. Томилла зажмурилась — сквозь ресницы видела, как синий свет символа струится из его рук в её плоть. Мясо срасталось, оставляя розовый шрам.

— Зачем? — повторила она, когда он отпустил её.

Карачун встал, отряхивая руки, будто испачкался.

— Эти шрамы портили мю метку.

Но когда он вышел, Томилла заметила: старые следы от корней на его спине тоже затянулись.

Он стал приходить каждую ночь. Лечил раны, которые сам нанёс, всегда находя оправдания:

— Эта царапина криво заживает. Мешает.

— Твой хриплый голос режет слух. Пей это.

Однажды принёс шкуру рыси — грубо выделанную, колючую, но тёплую. Швырнул ей под ноги:

— Лес не оценит, если ты замёрзнешь.

Томилла наблюдала, как он сидит у очага, выстругивая из сосновой ветки ложку. Его движения были резкими, но точными. Символ на его груди светился тускло, будто уснул.

— Почему ты это делаешь? — рискнула спросить она.

Ложка треснула пополам. Он вскочил, прижимая её к стене. В глазах бушевала буря, но пальцы, сжимавшие её шею, не давили.

— Потому что ты

моя

, — прошипел он, и дыхание пахло мятой вместо крови. — Твоя боль, твой страх, твой последний вздох — всё принадлежит мне. Даже твоё исцеление.

Его губы в сантиметре от её. Сердце Томиллы бешено стучало. Она ждала укуса, удара…

Он оттолкнул её, исчезнув в облаке инея. На полу осталась недорезанная ложка.

С тех пор его визиты стали тише. Иногда он просто сидел на крыше, наблюдая, как она собирает травы. Однажды оставил связку сушёной клюквы — той самой, что росла только у Чёрного Ручья.

Но однажды ночью всё изменилось.

Томилла проснулась от жара между ног. Метка пылала, а в комнате пахло грозой. Он стоял над кроватью, сжимая в руках её окровавленную рубаху — ту, что она спрятала после первой ночи насилия.

— Ты хранишь это, — произнёс он голосом, в котором смешались ярость и что-то сломанное. — Как трофей? Как напоминание?

— Как доказательство, что ты монстр, — выдохнула она, но тело предательски потянулось к нему.

Он разорвал рубаху, обнажив шрамы на её груди.

— Ты права, — он прижал окровавленную ткань к её губам. — Но этот монстр… — его пальцы скользнули между её бёдер, — …единственный, кто знает, как заставить твоё тело петь.

Его прикосновения были иными — медленными, исследующими. Даже когда боль сменялась наслаждением, в движениях читалась неуверенность.

— Ненавижу тебя, — шептала Томилла, обвивая ногами его поясницу.

— Знаю, — он впился зубами в символ суженой, заставив её взвыть. — Поэтому я никогда не остановлюсь.

Но когда волна накрыла их, он прижал её к груди, как спасающийся утопающий. И секунду — лишь секунду — его пальцы коснулись её волос нежно.

Утром она нашла у порога ветку черёмухи. Цветы, обычно ядовитые, пахли мёдом.

Томилла раздавила лепесток в пальцах. Капля нектара обожгла кожу, оставив след в форме слезинки.

Где-то в лесу запел соловей. Но песня звучала как рыдание.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 10 Исповедь у костра

Костер трещал, выплёвывая искры в звёздное небо. Томилла сидела, обхватив колени, следя за тем, как Карачун перебирает угли длинной веткой. Его тень плясала на соснах, то удлиняясь в монстра, то сжимаясь до размеров человека. Символ суженой на её животе ныл, как рана перед дождём.

— Зачем ты привёл меня сюда? — спросила она, срывая стручок акации. Место было знакомым — поляна у Чёрного Ручья, где он когда-то пытался утопить её душу.

— Чтобы ты видела, — он ткнул веткой в огонь, поднимая вихрь золотых искр. — Как горит то, во что ты превратила меня.

Он сбросил плащ из мха, обнажив торс. В свете пламени Томилла увидела — символ на его груди теперь переплетался со шрамами. Как корни, опутавшие сердце.

— Расскажи, — неожиданно для себя попросила она. — Почему ты стал… таким.

Карачун замер. Угольки в его глазах вспыхнули синим.

— Хочешь знать, какую боль ты мне причинила? — Он резко встал, загородив луну. — Хочешь услышать, как

она

— ты прежняя — разорвала мне душу?

Томилла отпрянула, но он уже был рядом. Его пальцы впились в её плечи, швырнув на груду шкур у костра.

— Хочешь правды? Получи!

Его поцелуй был укусом. Губы впились в её шею, зубы сжали ключицу. Томилла вскрикнула, но крик превратился в стон, когда его рука рванула пояс платья.

— Видишь? — Он прижал её ладонь к своему сердцу. Под кожей билось что-то твёрдое — шип, обвитый плотью. — Это всё, что от меня осталось. Благодаря

тебе

.

Он вошёл в неё резко, без подготовки. Томилла выгнулась, царапая спиной шкуры. Боль смешалась с огнём, разливаясь по жилам.

— Мы любили здесь, — прошипел он, двигаясь с яростью, от которой трещал костёр. — Ты клялась у этого ручья. Целовала шрамы, оставшиеся после охоты. А потом…

Его пальцы впились в её бёдра, оставляя синяки. Где-то в глубине памяти Томиллы вспыхнул образ — девушка в платье из крапивы, протягивающая нож жрецу.

— …позвала их. Отдала меня лесу, чтобы спасти свою жалкую деревню.

Томилла закричала, но не от его движений. Картины врывались в сознание:

Она, прежняя, привязывает его к дубу. Его крики. Первый удар жреческого ножа. Корни, прорастающие сквозь плоть. Её слёзы, смешанные с дождём. «Прости…»

— Я ждал, — Карачун впился зубами в её плечо, как когда-то вгрызались корни в его тело. — Тысячу лет ждал, чтобы ты вернулась. Чтобы разорвать.

Он перевернул её, прижимая лицом к земле. Грубые толчки сотрясали тело, но Томилла больше не боролась. Её пальцы впились в мох, вырывая клочья.

— А теперь… — его голос надломился. Он прижался лбом к её спине, замедляя ритм. — Теперь я не могу.

Томилла почувствовала влагу на коже — не пот. Слёзы. Его слёзы.

Она перевернулась, заставив его встретить взгляд. Его лицо, искажённое болью, было человеческим.

— Почему? — прошептала она, касаясь щеки.

Карачун вздрогнул. Его движения стали мягче, глубже. Рука дрожала, обвивая её талию.

— Потому что даже сквозь ненависть… — он впервые поцеловал её губы, не кусая, — …я узнаю тебя.

Волна накрыла их одновременно. Томилла вскрикнула, впиваясь ногтями в его спину. Он зарычал, прижимая её к себе так сильно, что рёбра затрещали.

Они лежали у догорающего костра, когда он заговорил снова.

— Они вгоняли в меня кол из омелы, — его пальцы водили по её животу, где символ светился приглушённо. — Чтоб привязать к земле. А ты стояла и смотрела.

Томилла прижала ладонь к его груди. Шип под кожей пульсировал в такт её сердцу.

— Я помню, — неожиданно сказала она. — Помню, как умоляла их остановиться.

Он резко сел, вырвавшись из объятий.

— Лжёшь!

— Нет. — Она коснулась символа на его груди. Золотые нити света протянулись к её пальцам. — Я пыталась перерезать верёвки. Но жрецы скрутили меня.

В костре вспыхнул столб пламени. Тени на деревьях ожили, показывая сцену из прошлого:

Девушка бьётся в руках стражников. Нож выпадает из её дрожащих пальцев. «Кирилл!» — её крик сливается с его рёвом, когда первый корень пробивает рёбра.

Карачун — Кирилл — зажмурился.

— Зачем ты показываешь мне это?

— Потому что это правда, — Томилла обняла его сзади, чувствуя, как дрожит его тело. — Мы оба были жертвами.

Он обернулся, в глазах бушевали столетия боли.

— Тогда зачем? — его губы коснулись её со слезами. — Зачем ты вернулась?

— Чтобы освободить тебя, — прошептала она, целуя шип в его груди. — И себя.

Его руки впились в её волосы, притягивая ближе. Поцелуй был солёным от слёз и сладким от давней тоски. Когда он вошёл в неё снова, это было не насилием, а мольбой.

Под утро Томилла проснулась от его голоса. Он стоял у ручья, разговаривая с отражением — своим прежним «я» в доспехах из коры.

— Она не та, — звучало эхо из воды. — Убей её, пока не поздно.

— Не могу, — ответил Карачун, сжимая кулаки. — Я…

— Ты слаб, — зашипело отражение. — Она снова погубит тебя.

Томилла встала, не скрываясь. Отражение исчезло.

— Возможно, он прав, — сказала она, подходя.

Карачун не повернулся, но его рука потянулась к ней сама.

— Тогда пусть это будет конец, — прошептал он. — Но не сейчас.

Они вернулись к костру, где золою был написан древний символ — два переплетённых кольца. Символ, который когда-то вырезали на свадебных чашах.

И когда он взял её в последний раз перед рассветом, в его движениях была не ярость, а отчаянная надежда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 11 Перерождение через благодарность

Туман стелился по земле, как дым погребального костра. Томилла шла по краю болота, обжигая босые ступни о заиндевевший мох. В корзине за спиной позвякивали склянки с мазью из медвежьего жира — последнее, что могла предложить деревня взамен зерна. Селяне боялись её теперь больше, чем чумы, но всё ещё брали лекарства, подбрасывая у порога клочья шерсти или ржавые гвозди. «Плата за услуги ведьмы», — шептались за спиной.

Шорох заставил её обернуться. Ветви ивы шевелились, хотя ветра не было. Томилла ускорила шаг, но из тумана вынырнули трое: двое мужчин с топорами за поясом и девушка с лицом, изъеденным оспой. Банда бродяг, пахнущих дешёвым самогоном и гнилыми зубами.

— Эй, красотка, — хрипло окликнул старший, щербатый, с ножом вместо указательного пальца. — Куда путь держишь? Нешто к любовнику в чащу?

Томилла прижала корзину к груди, пятясь к болоту. Метка суженой на животе заныла, но Карачун не появлялся — он исчез три дня назад после их последней ссоры.

— Оставьте меня, — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — У меня ничего нет.

Девушка с оспинами засмеялась, размахивая заточкой:

— А это поглядим.

Они окружили её. Томилла почувствовала скользкие пальцы на плече, запах пота и гнилого мяса. Корзина упала, склянки разбились, обнажив пустоту.

— Врёшь, сучка! — Щербатый ударил её по лицу. Кровь наполнила рот медным привкусом. — Где прячешь?

Его рука рванула ворот. Томилла закричала, и лес вздрогнул. Ветви захлопали, как крылья гигантской птицы. Но это был не Карачун — просто ветер.

Девушка прижала заточку к её горлу:

— Может, разденем догола? Посмотрим, не в дырке ли припрятала...

Холодный клинок скользнул по рёбрам, разрезая рубаху. Томилла закрыла глаза, готовясь к боли, но вместо неё услышала хруст.

Открыв глаза, она увидела: Щербатый висит в воздухе, обвитый корнями. Его лицо посинело, язык высунулся, как у пса. Второй бандит бился в конвульсиях — изо рта у него росли побеги чертополоха, разрывая щёки. Девушка с оспинами пыталась бежать, но земля под ней превратилась в трясину.

— Нет! — взмолилась Томилла, но было поздно.

Карачун появился за её спиной. Его пальцы закрыли ей глаза прежде, чем корни пронзили девушку насквозь, подняв в воздух, как куклу на вертеле.

— Не смотри, — прошептал он, и голос его звучал странно — сдавленно, почти человечески.

Но Томилла вырвалась, успев увидеть, как болото поглощает тела. Последним исчез Щербатый — его крик оборвался, когда рот заполнила грязь.

— Зачем? — обернулась она к Карачуну. Его руки были по локоть в крови, но лицо... Лицо было бледным, почти растерянным. — Они же просто...

— Трогали тебя, — закончил он. Зрачки сузились в щели. — Трогали то, что принадлежит мне.

Он шагнул вперёд, и Томилла отпрянула. Но не от него — от собственного предательского облегчения. Тело дрожало, между ног пульсировало, а метка суженой жгла, как раскалённый клинок.

— Стой, — Карачун схватил её за подбородок, заставляя встретить взгляд. — Ты ранена.

Его ладонь легла на рассечённую щёку. Холод притупил боль, а когда он убрал руку, остался лишь тонкий шрам.

— Спасибо, — вырвалось у Томиллы прежде, чем она осознала.

Карачун замер. Воздух вокруг него затрещал, как ломающийся лёд. Символ на его груди вспыхнул золотым, и Томилла увидела — трещина. Маленькая, но явная, рассекающая ледяной панцирь над сердцем.

— Не... — он попятился, сжимая голову руками. — Не говори этого.

Но она уже не могла остановиться. Капли его магии всё ещё струились по её коже, смешиваясь с кровью.

— Спасибо, что пришёл. Спасибо, что...

Он зарычал, прижав её к сосне. Поцелуй был яростным, но в нём не было боли — только отчаянная потребность заглушить что-то внутри. Томилла ответила, впиваясь пальцами в его волосы. Когда он рванул вверх её юбку, она сама приподняла бёдра, встречая его.

Сосна трещала под их весом, осыпая корой. Карачун входил в неё с той же яростью, что убивал бандитов, но теперь в каждом движении была иная жажда — не разрушить, а доказать. Доказать, что он всё ещё может быть тем, кого благодарят.

Томилла кончила первой, впившись зубами в его плечо, чтобы заглушить крик. Он последовал за ней, издав звук, похожий на стон. Когда он отстранился, на его щеке блестела слеза.

— Ты... разрушаешь меня, — прошептал он, касаясь трещины на груди.

— Мы разрушаем друг друга, — она прижала ладонь к его щеке. — Чтобы собрать заново.

Он схватил её руку, но не швырнул прочь. Просто держал, пока их дыхание не перестало дрожать.

На обратном пути он нёс её на руках, хотя она не была ранена. Селяне, выглянувшие из окон, крестились, видя, как дух леса шагает с женщиной в объятиях, а следы его ступней оставляют не иней, а ростки папоротника.

В хижине он уложил её на кровать, но сам остался у порога.

— Ты можешь войти, — сказала Томилла, снимая разорванную одежду.

— Не сегодня, — он повернулся, и трещина на груди светилась сквозь рубаху. — Если я войду сейчас... я не смогу выйти.

Но когда она заснула, он всё же прилёг рядом, обняв её за талию. И впервые за тысячу лет его сон не был полон кошмаров.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 12 Прикосновение без боли

Логово Карачуна пахло теперь иначе — не гнилью и смолой, а влажной землёй после дождя. Стены, некогда сплетённые из шипов, покрылись мхом и каплями росы. Даже светлячки в корнях светились теплее, их синие огоньки сменились золотыми.

Томилла провела ладонью по стене, чувствуя, как пульсирует жизнь в каждой прожилке.

Он стоял у каменного ложа, спиной к ней, сжимая в руках ветвь черёмухи. Цветы дрожали, будто боялись его прикосновения.

— Ты можешь не делать этого, — сказал он, не оборачиваясь. — Я не… не уверен, что смогу контролировать…

Томилла сняла плащ из рысьей шкуры. Холодный воздух коснулся обнажённых плеч, но она не дрогнула. Метка суженой на животе светилась мягко, как луна в дымке.

— Ты не причинишь мне боли, — шагнула она вперёд. — Потому что теперь ты не хочешь этого.

Карачун обернулся. Его глаза — всё ещё синие, но уже без ледяной глубины — расширились. В них отразилась она: бледная, с шрамами, но не сломленная.

— Ты не понимаешь, — он отступил, спина упёрлась в стену. — Моя сила… она голодна. Как зверь на цепи.

— Тогда отпусти цепь. — Она взяла его руку, прижала к своей груди. Сердце билось часто. — Дай мне ту часть, что ещё осталась человеческой.

Его пальцы дрогнули. Лёд, всегда покрывавший кожу, таял под её теплом.

Он целовал её впервые — медленно, неуверенно, будто боялся разбить. Губы, некогда оставлявшие кровавые метки, теперь лишь слегка прикусывали нижнюю губу, пробуждая мурашки. Томилла втянула его запах — снег сменился ароматом дождевых грибов и молодой коры.

— Здесь, — она повела его руку к шраму на бедре, оставленному им же. — Ты можешь коснуться.

Карачун замер. Его дыхание стало прерывистым.

— Боюсь… — прошептал он, и это признание обожгло её сильнее любого прикосновения.

— Я тоже, — она расстегнула его пояс из сплетённых корней. — Но мы не убежим.

Его одежда рассыпалась, как осенние листья. Тело под ней было иным — шрамы от древних пыток затянулись розоватыми полосами, а кожа, всегда мертвенно-бледная, обрела оттенок слоновой кости. Томилла провела губами по шипу в его груди, чувствуя, как он пульсирует в такт её сердцу.

— Ты… — он задрожал, когда её пальцы скользнули ниже, к тому месту, где его холод всегда обжигал. — Ты уверена?

Ответом стал поцелуй в основание горла. Она взяла его в руку, ощущая, как под её прикосновением лёд превращается в огонь. Он застонал — низко, по-звериному, — но не отстранился.

— Медленно, — прошептала она, направляя его к ложу.

Мох под ними расцвёл белыми колокольчиками.

Он вошёл в неё, как входят в святилище — благоговейно, преодолевая дрожь в руках. Никакой боли, только глубокая, трепещущая полнота. Томилла обвила ногами его поясницу, чувствуя, как каждое движение рождает волны тепла вместо привычного жжения.

— Ты видишь? — Она прижала его ладонь к своему сердцу. — Никаких цепей.

Карачун зарычал, но звук смягчился, став стоном. Его ритм был неровным, словно он заново учился владеть собственным телом. Когда Томилла приподняла бёдра, встречая его глубже, он замер, глаза расширившись:

— Я… не могу…

— Можешь, — она впилась зубами в его плечо, нежно, без крови. — Я с тобой.

Их соединение стало танцем — неумелым, страстным, полным открытий. Каждое прикосновение заживляло старые раны: её губы на его шрамах, его пальцы, запутавшиеся в её волосах, их дыхание, смешавшееся в единый вихрь.

Когда волна накрыла Томиллу, она не закричала, а засмеялась — звонко, как ручей весной. Карачун последовал за ней, впервые за тысячелетия издав звук, похожий на рыдание. Его слёзы упали ей на грудь, и где они касались кожи, расцветали крошечные льдинки-цветы.

Они лежали, сплетённые, как корни древнего дуба. Его рука рисовала круги на её животе, где метка светилась теперь мягким золотом.

— Ты изменил его, — прошептала Томилла, касаясь символа.

—

Мы

изменили, — он поцеловал её локоть, место, куда когда-то впился клыками. Теперь там красовался узор из инея, похожий на кружево.

Стены логова дышали, распуская бутоны ночных фиалок. Даже воздух стал сладким, с нотками мёда и черёмухи.

— Что теперь? — спросила она, чувствуя, как его сердце бьётся в унисон с её.

— Теперь… — он перевернул её, прижимая к мху. В его глазах плескалось море, а не лёд. — Теперь я научусь любить тебя медленно.

Их вторая близость длилась до рассвета. Без спешки, без боли — только шепот имён, которые они дали друг другу в темноте. Когда первые лучи солнца пробились сквозь щели, Карачун спал, обняв её, а на его груди трещина от благодарности затянулась тонким шрамом.

Но лес не спал. В глубине чащи, где сохранились древние алтари, закипала смола в жертвенных чашах. Духи, лишённые жестокости повелителя, шипели в тени:

—

Он слаб…

—

Она украла его ярость…

—

Пора вернуть истинного хозяина…

Томилла, дремавшая на плече Карачуна, вдруг вздрогнула. Метка суженой вспыхнула алым. Где-то далеко завыл волк — не земной, а тот, чьи глаза горели как угли.

Но она прижалась ближе к его груди, глубже вдыхая новый запах — не зимней стужи, а весеннего ветра. Завтра будет битва. Но сегодня… сегодня они были просто двумя душами, нашедшими друг друга в лабиринте вечности.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 13 Цена перерождения

Лес захлебнулся тишиной. Даже ветер не смел шевелить листву, словно притаившись перед ударом. Томилла стояла на краю Проклятого Ручья, глядя, как вода, некогда чёрная как смоль, стала прозрачной и безжизненной. На дне виднелись кости — не жертв, а самих деревьев, чьи корни сгнили за ночь. Воздух пах тлением, но не смерти — предательства.

Карачун лежал у подножия дуба, его пальцы впились в землю, пытаясь удержать рассыпающуюся плоть. Символ суженой на его груди мерцал, как свеча на ветру. Каждое мерцание оставляло трещину на коже.

— Они идут, — прошептал он, и голос его рассыпался хрипотой. — Духи старого леса… Они хотят обратно свою тьму.

Томилла опустилась рядом, касаясь его щеки. Кожа под пальцами была теплее, чем когда-либо, но в этой теплоте таилась хрупкость — словно он превращался в осенний лист.

— Что сделать? — её голос не дрогнул, хотя метка на животе горела, предупреждая об опасности.

— Беги.

Он схватил её запястье, но без силы.

— Пока я ещё могу… притвориться твоим монстром.

Ветви над ними затрещали. Из тьмы выползли тени — не корни, а нечто древнее. Глаза как угольные ямы, рты, полные шипов. Духи шептались на языке сломанных сучьев:

«Мягкий… Слабый… Наш лес умирает…»

Карачун встал, прикрывая Томиллу собой. Его руки вспыхнули синим пламенем, но огонь погас, едва коснувшись первого духа.

— Я — ваш повелитель! — рыкнул он, но голос потерял гром.

Тень ударила его когтями изо льда. Карачун рухнул на колени, кровь — теперь красная, человеческая — хлынула из разреза на груди.

Томилла бросилась между ними, раскинув руки. Метка суженой вспыхнула ослепительно.

— Он ваш повелитель! — крикнула она, и лес замер. — И я — его судьба. Возьмите меня вместо него.

Они связали её корнями на Алтаре Века — каменном круге, где когда-то принесли в жертву самого Карачуна. Духи кружили вокруг, напевая погребальную песню на языке ворон.

— Ты не имеешь права! — он бился в петлях из шипов, которые сам когда-то сплел. — Я прикажу тебе остановиться!

— Ты больше не можешь приказывать, — ответила Томилла, глядя, как духи вонзают в её запястья клыки изо льда. Кровь стекала в чашу из берёсты. — Но я могу.

Первая капля упала на алтарь. Земля вздрогнула. Карачун закричал, как раненый зверь, когда символы на их телах вспыхнули в унисон.

— Остановитесь! — он рванул путы, и шипы впились в плоть до костей. — Я согласен! Верните мне силу — я снова стану вашим палачом!

— Нет, — Томилла встретила его взгляд. Её кровь, смешиваясь с древними рунами, начала светиться. — Ты станешь собой.

Ритуал требовал единения. Духи, шипя, отступили, когда она освободила его дрожащие руки.

— Свяжи нас, — приказала она, и корни обвили их тела, прижимая друг к другу.

Карачун дрожал. Его слёзы смешивались с её кровью на груди.

— Я не могу… — он тряс головой, но его бёдра сами прижались к её. — Это убьёт тебя.

— Тогда умрём вместе, — она взяла его лицо в ладони. — Но свободными.

Их соединение было горьким и нежным. Каждое движение подчинялось ритуалу: её кровь оживляла руны, его сила — некогда отнятая лесом — возвращалась через плоть. Томилла чувствовала, как магия выжигает её изнутри, но в каждом толчке находила опору в его глазах — уже без тени тьмы.

— Люблю, — вырвалось у него, когда волна накрыла их. Не приказ, не проклятье — признание.

Корни лопнули. Духи взвыли, рассыпаясь пеплом. Алтарь рухнул, погребая под обломками последние цепи.

Они лежали в эпицентре разрушения, всё ещё соединённые. Кровь Томиллы струилась по его спине, затягивая древние шрамы.

— Почему? — он целовал её пальцы, с которых капала его сила. — Я не стою этого.

— Потому что теперь ты стоишь больше, — она прижала его ладонь к своему сердцу. Метка суженой пульсировала в такт их дыханию. — Ты стоишь жизни.

Лес вокруг них дышал по-новому. На гнилых пнях пробивалась трава, а в небе, очистившемся от туч, звенели журавли.

Но цена висела в воздухе. Томилла чувствовала — её время истекает, как песок в часах. Каждая капля отданной крови приближала финал.

— Нет, — он вдруг сел, глаза полые от ужаса. — Нет-нет-нет, я не позволю…

— Тише, — она притянула его к себе, целуя со вкусом железа на губах. — У нас есть сейчас.

Их последняя близость была медленной, словно они пытались остановить время. Каждое прикосновение, каждый вздох становились заклинанием против тьмы. Когда она кончила, плача и смеясь одновременно, её кожа уже светилась изнутри, как сосуд с лунным светом.

— Я найду способ, — он обнимал её, когда рассвет окрасил небо в кроваво-красный. — Я стану человеком. Мы будем…

— Смотри, — она показала на пробивающийся сквозь пепел росток дуба. — Ты уже стал.

Солнце взошло, когда её тело рассыпалось золотой пылью. Но в руках у него осталась метка — теперь на его груди, как обещание возвращения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 14 Слияние

Пещера святилища дышала древними секретами. Своды, покрытые бирюзовыми сталактитами, мерцали в свете светлячков, сплетённых в живые гирлянды. В центре, на каменном круге, испещрённом рунами времён первых шаманов, стояла чаша из сплавленных корней. Томилла провела пальцем по её краю — металл звенел, как плач ребёнка.

— Последний раз могу отпустить тебя, — голос Карачуна эхом отразился от стен. Он стоял в тени, его силуэт колебался между человеком и тенью. — Ритуал потребует всего. Даже того, что осталось от нас.

Томилла повернулась, позволив плащу из папоротников упасть на пол. Метка суженой на её груди пульсировала в такт трепещущему сердцу Карачуна.

— Ты забыл? — Она ступила в круг, где воздух дрожал, как поверхность воды. — Мы уже отдали всё друг другу. Даже смерть оказалась недостаточной ценой.

Он вышел на свет. Его тело — теперь полностью человеческое, если не считать сияния в жилах, похожего на северное сияние под кожей. Но в глазах всё ещё жила буря, приручённая, но не усмирённая.

— Духи требуют платы за дарованную жизнь, — его пальцы дрогнули, расстёгивая пояс. — Они захотят твою душу. Мою магию. Наш...

— Наше «мы», — закончила она, сбрасывая последние одежды. — Тогда отдадим им его. Но не разъединяя.

Огонь в чаше вспыхнул синим, когда их кожи соприкоснулись. Руны на камнях ожили, поползли вверх по их ногам, как змеи из света. Томилла вскрикнула — не от боли, а от переполнения. Каждая клетка пела, соединяясь с его сущностью.

— Держи меня, — прошептал он, входя в неё медленно, словно преодолевая сопротивление времени. — Не отпускай.

Она обвила его шею, чувствуя, как руны обжигают спину. Их соединение было иным — не плоть к плоти, а дух к духу. Свечение меток слилось, образовав над ними купол из золотых нитей.

— Видишь? — Его губы коснулись века. — Мы везде. В каждом листе. В каждой капле росы.

Он двинулся, и пещера взорвалась светом. Сталактиты рушились, превращаясь в дождь алмазной пыли. Томилла закинула голову, крича не его имя, а их общий клич — звук, рождённый слиянием двух душ.

Духи явились в вихре осенних листьев. Безликие, они кружили вокруг сливающихся тел, вырывая клочья энергии:

«Дай!.. Отдай!..»

Карачун рычал, прижимая Томиллу ближе. Его спина покрывалась кровоточащими царапинами, но каждую из них затягивали её пальцы, смазанные смесью их слёз и пота.

— Не отпущу, — она впилась зубами в его плечо, запечатывая обет. — Никогда.

Ритуал достиг пика, когда их оргазмы совпали. Чаша взорвалась, разбрасывая капли расплавленного серебра. Духи завизжали, растворяясь в свете.

Они лежали на дне опустевшей чаши, теперь похожей на ложе из лепестков. Карачун дрожащей рукой касался её лица, будто проверяя реальность.

— Ты… — его голос сорвался. Из глаз катились слёзы, оставляя на щеках дорожки из крошечных цветов. — Ты мой лес теперь. Моя вечная весна.

Томилла прижала ладонь к его груди. Символ суженой исчез, оставив лишь шрам в форме спирали — печать завершённого круга.

— А ты — моя земля, — она поцеловала шрам. — На которой я наконец могу пустить корни.

Снаружи запели птицы. Сквозь разрушенный свод пробивался луч солнца, растопляя последние льдинки на их коже. Где-то вдали зашумели листья новорожденных дубов.

Когда они вышли из пещеры, держась за руки, лес встретил их молчанием. Но это была не враждебная тишина — а затаённое дыхание перед новым гимном.

Карачун остановился на опушке, вдыхая аромат цветущей черёмухи. Его глаза, некогда синие как ледниковые бездны, теперь отливали зелёным — цветом первых листьев после зимы.

— Что чувствуешь? — спросила Томилла, замечая, как он щупает собственный пульс на запястье.

— Голод, — он повернулся к ней, и в улыбке не осталось тени былой жестокости. — Но не к боли. К этому.

Он притянул её к себе, и поцелуй был обещанием. Обещанием тысячи рассветов, которые им предстояло встретить вместе.

А где-то в глубине, среди корней великого дуба, проросла алый цветок. Его лепестки, испещрённые золотыми жилками, медленно раскрывались навстречу солнцу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 15 Новая легенда

Лес дышал полынью и мёдом. Томилла шла по тропе, сплетённой из солнечных зайчиков, поправляя венок из иван-чая на волосах. Её босые ступни оставляли на влажной земле отпечатки, в которых тут же прорастали фиалки. Где-то в вышине кричал ястреб — но это был не хищный клич, а переливчатая трель, похожая на смех.

— Бабушка Томи! — из зарослей папоротника выскочил мальчонка лет семи с лукошком. — Смотри, какие грибы нашёл!

Она присела, разглядывая подосиновики. На шляпках поблёскивала роса — знак, что духи леса благословили сбор.

— Белые червячки у ножек, — провела пальцем по белёсой паутинке. — Неси домой, Мишаня. Сегодня борщ будет волшебным.

Мальчик убежал, а Томилла потянулась к дуплистой берёзе. В расщелине лежал свёрток — шерсть ягнёнка, мёд в берестяном туеске, пучок сушёного зверобоя. Дар от вдовы кузнеца за исцеление сына. Она коснулась подношения, и корни дерева нежно обняли дары, унося вглубь земли — к тем, кто всё ещё нуждался в помощи.

Карачун ждал у Чёрного Ручья, теперь прозрачного и журчащего. В руках он крутил вертел с дичью — ритуал стал привычкой, хоть больше и не требовался. Его волосы, некогда пепельные, отливали медью на закате, а на щеке красовался шрам в форме дубового листа — подарок от рассерженной рыси, защищавшей детёнышей.

— Опять подкармливаешь лис? — Томилла обняла его сзади, чувствуя, как трясется от смеха его спина.

— Они жалуются, что ты забрала всех мышей в травники. — Он повернулся, оставляя на её губах вкус дыма и черники.

Их поцелуй разбудил светлячков. Золотые искры закружились вокруг, как на их первой свадьбе — той, что справили под корнями Великого Дуба, когда лес короновал их цветочными венцами.

Ночью к хижине пришли селяне. Староста, ёжась от страха перед тенями, протянул глиняный кувшин:

— Для духа… то есть, для него. От всей деревни.

Томилла взяла подношение, скрывая улыбку. В кувшине плескалась не кровь, а вишнёвый сироп — первый урожай молодого сада.

— Он у ручья, — кивнула на тропу, где светились грибы-светочи. — Но помните — смотрите в глаза. Даже если дрожите от страха.

Мужики поплелись, толкая друг друга локтями. Через час вернулись бледные, но улыбающиеся:

— Говорит, завтра пришлёт дождь для полей. И… — староста покраснел, — …извинился за прошлое.

Когда селяне ушли, Томилла нашла Карачуна у омута. Он сидел, свесив ноги в воду, а вокруг него танцевали лягушки в венках из кувшинок.

— Снова пугаешь их? — она прилегла рядом, слушая, как бьётся его сердце — теперь ровно, без эха вековой боли.

— Только чуть-чуть, — он щёлкнул пальцами, и ива на берегу сбросила на мужиков дождь из серёжек. — Чтобы помнили, кто дарит урожай.

Его губы нашли её шею, а пальцы развязали шнуровку платья. Вода ласкала бёдра, когда он вошёл в неё, медленно, как река обнимает берег. Их ритм задавали крики сов, а звёзды отражались в двух парах глаз — зелёных и карих, — сливаясь в единое созвездие.

— Ты знаешь, что они сложили о нас песню? — прошептал он, когда волна отступила, оставив их дрожащими на мшистом берегу.

— Слышала. — Она провела пальцем по его груди, где светилась новая метка — сплетённые корни и крылья. — «Он — гром в ясном небе, она — молния в его туче».

Утром детишки встретили их у мельницы. Самая смелая, рыжая Лидка, ткнула пальцем в Карачуна:

— А правда, что ты раньше ел людей?

Лес затих, прислушиваясь. Томилла замерла, но он рассмеялся — звук, от которого расцвели одуванчики.

— Правда. Но ваша бабушка Томи научила меня пище вкуснее — пирогами с малиной.

Он щёлкнул пальцами, и с неба посыпались ягоды. Дети с визгом бросились собирать, а Карачун поймал на лету одну, положив Томилле на язык.

— Вкуснее крови? — подняла бровь.

— В миллион раз, — он притянул её за талию, забыв о зрителях.

Их поцелуй разорвал последние страхи. Староста, глядя из-за плетня, перекрестился — но уже не от ужаса, а от благодарности.

Вечером у костра, когда село затихло, Томилла рассказывала новую легенду. Детишки, завернувшись в платки, слушали, как когда-то ледяной дух полюбил травницу, и от их любви родились весенние ручьи.

— А как его победить? — спросил сонный Мишаня, тот самый, что собирал грибы.

— Его не надо побеждать, — она бросила горсть сухих листьев в огонь. Искры сложились в силуэты — он и она, танцующие среди звёзд. — Принесите ему благодарность. И не бойтесь смотреть в глаза зимней ночи…

Карачун, стоявший в тени, улыбнулся. Его глаза, отражавшие пламя, теперь хранили тепло очага, а не холод бездны. Когда дети разошлись, он обнял Томиллу сзади, шепча на ухо древние слова, которым научился у сов:

— Ты всё ещё дрожишь, когда я касаюсь здесь?

Его пальцы скользнули под шерстяной платок. Она закинула голову, наблюдая, как метеор рисует серебряную черту над их лесом — новым, вечно живым.

— Проверим, — прошептала в ответ.

И лес, как мудрый старец, прикрыл их любовь пеленой тумана, оставив только шепот:

…и стали они двумя корнями одного дерева. А в дупле том, говорят, до сих пор хранится первый поцелуй — замороженный во времени, чтобы никогда не растаять.

КОНЕЦ

Мы пришли к финалу второй истории, и переходим на следующую. Напоминаю, не забудьте поставить лайк и подписаться на автора.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Цирк пламенных судеб

Приступим к новой истории? Не забудьте проверить, поставили ли лайк и подписались ли на автора? Моя муза скучает без поддержки.

Встречаем! ЦИРК ПЛАМЕННЫХ СУДЕБ

Беглянка Индирра нашла спасение под пестрыми куполами "Пламенных Судеб". Но ее приют – не просто цирк. Это логово Игниса, могущественного Духа Огня, чья ослепительная сила и гипнотическая красота скрывают древнее проклятие: его пламя питается болью.

Властный, саркастичный, невероятно притягательный Игнис видит в деревенской девушке лишь искру любопытства. Он берет ее в ученицы, и уроки магии огня превращаются в опасный танец на грани ожога и наслаждения. Каждое прикосновение оставляет на коже Индирры не только следы пламени, но и всепоглощающее влечение. Она узнает его страшную тайну: чтобы жить вечно, он должен причинять страдания. Чтобы любить его – она рискует стать пеплом.

Это история о темном очаровании, жгучей страсти и цене истинной силы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1 Беглянка в ночи

Луна, холодная и острая, как серп старосты Готама, резала мрак над спящей деревней Буйволовичи. Воздух, еще недавно пропитанный терпким запахом свадебного кваса и дешевыми духами свах, теперь звенел тишиной, нарушаемой лишь далеким лаем сторожевых псов. Но в этой тишине таилась буря. Буря, что кипела в груди Индирры, прижавшейся спиной к шершавому стволу вековой сосны на краю леса.

Она

дышала

. Не просто вдыхала сырой ночной воздух, смешанный с ароматом хвои и прелой листвы. Она втягивала его глубоко, жадно, как утопающий – глоток свободы. Каждый вдох обжигал легкие холодом, но это было сладко. Сладко, как никогда не был сладок мед на столе Готама, который завтра должен был стать ее мужем.

Хозяином

. Тяжелое слово, липкое, как деготь, обволакивало ее мысли все эти недели. Готам. Староста с глазами мутными, как болотная жижа, и руками, привыкшими хватать и ломать. Его взгляд, скользивший по ней на смотринах, словно оценивал скотину – жирная ли, крепкая ли, будет ли много телят приносить. Невеста. Покупка. Вещь.

Ярость, острая и чистая, как лезвие ножа, что она украла из его же кухни (ножик небольшой, с костяной ручкой, но такой тяжелый в кармане ее рваного платья), подкатила к горлу комом. Она сглотнула его, стиснув зубы до хруста.

Нет

. Никогда. Она не станет его вещью. Не будет терпеть его пьяные прикосновения, его тупые шутки, его кулаки.

Воспоминания о том, как он «шутя» сжал ее запястье на прошлой неделе, оставив синяк, похожий на грязное пятно, заставило ее содрогнуться. Боль была ничто по сравнению с унижением, с чувством ловушки, что сжималась вокруг нее все туже.

Побег был отчаянным, лишенным изящества. Пока гости в ее избе (нет, уже не

ее

, а Готама!) орали пьяные песни, она выскользнула в сени. Сердце колотилось так, что казалось, вырвется из груди и застрянет в горле. В кармане глухо звякнули украденные монеты – жалкие медяки, собранные потихоньку за месяцы, спрятанные в щели половицы. И документы. Старая, пожелтевшая метрика, доказывающая, что она, Индирра, существует. Без них – никто.

В темноте сеней ее пальцы нащупали еще один предмет – маленький, зашитый в тряпицу мешочек с сушеными кореньями и травами, знахарские секреты бабушки Нитьи. Знания, а не вещи. Единственное настоящее наследство.

Лес встретил ее мраком и шепотом. Каждый шорох под ногами – хруст ветки, шуршание листвы – казался громовым раскатом. Босые ноги (башмаки бы замедляли, оставляли следы!) цеплялись за корни, кололись о шишки, вязли в холодной грязи. Платье, ее лучшее, единственное не заплатанное платье, которое она надела для «праздника», рвалось о колючие ветки, цеплялось за сучья. Ткань, еще недавно пахнущая мылом и солнцем, теперь впитывала запахи ночи: сырость, грибную прель, страх.

Она бежала, не зная куда, только

от

. От Буйволочей, от Готама, от жизни, которая казалась длинной, темной тюремной камерой.

Но лес, казалось, сговорился с теми, от кого она бежала. Где-то далеко, за спиной, послышался конский топот. Сначала глухой, словно под землей, потом четче, злее. Крики. Грубые мужские голоса, сливающиеся в один протяжный вой.

Погоня!

Холодный ужас, острее любого ножа, впился ей в спину. Сердце ушло в пятки, ноги стали ватными. Она споткнулась, упала грудью на мох, вдохнув запах земли и гнили. Слезы, горькие и жгучие, подступили к глазам.

Нет! Не сейчас! Не после всего!

Она вскочила, не чувствуя содранных коленей, и рванула вперед, слепая от паники. Ветки хлестали по лицу, царапали кожу. Воздух свистел в ушах. Топот сзади нарастал, как гром приближающейся грозы. Казалось, вот-вот почувствует на затылке горячее дыхание коня, услышит хриплый смех Готама или его приспешников.

И вдруг… лес расступился.

Не в переносном смысле. Буквально. Деревья, темные и угрюмые, будто отшатнулись, открывая поляну. Но это была не просто поляна.

Это был

остров

. Остров света, цвета и жизни, вырвавшийся из самого сердца мрака.

На поляне, как диковинные грибы после дождя, выросли яркие, пестрые фургоны. Некоторые были расписаны витиеватыми узорами – золотыми птицами, синими волнами, зелеными драконами. Другие выглядели старыми, потертыми, но от этого не менее таинственными.

Между фургонами горели костры – не просто костры, а целые снопы пламени в железных жаровнях, отбрасывающие пляшущие тени на стены шатров. Шатров было несколько, но один выделялся. Он был огромен, темно-красного, почти багрового цвета, и над его входом пылала, казалось, сама ночь, выложенная из сотен маленьких огоньков, вывеска:

«ПЛАМЕННЫЕ СУДЬБЫ»

ОГНЕННОЕ ШОУ ИГНИСА

Слово «Игнис» горело особенно ярко, пульсируя теплым, почти живым светом. Маяк. Это был самый настоящий маяк в кромешной тьме ее отчаяния.

Индирра замерла на опушке, ошеломленная, забыв на миг о погоне. Воздух здесь пахнул иначе. Не сыростью леса, а дымом, жареными каштанами, чем-то сладким, пряным и неуловимо чужим.

Она слышала смех – не пьяный гогот буйволочинских мужиков, а легкий, мелодичный, женский. Слышала тихий перебор струн, странную, завораживающую музыку, которую ветерок доносил обрывками. Видела силуэты людей – гибких, ловких, одетых в необычные, пестрые одежды. Они двигались с непринужденной грацией, которой не знали в ее деревне.

Надежда, дикая и необузданная, вспыхнула в груди ярче костров на поляне.

Спасение?

Но погоня была уже близко. Лошадиное ржание прозвучало прямо за спиной, в чаще. Крики стали различимыми:

– Видал? Туда метнулась, стерва!

– Не уйдет! Лес знаем как свои пять пальцев!

Индирра, не раздумывая, рванула к ближайшему костру, где сидели несколько женщин, чистившие картошку удивительно длинными ножами. Их темные, проницательные глаза мгновенно устремились на нее. В них не было ни страха, ни удивления, лишь холодная настороженность и быстрая оценка. Индирра почувствовала себя затравленным зверем, вышедшим на свет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Помогите! – выдохнула она, голос сорванный, хриплый от бега и страха. – Пожалуйста… спрятаться…

Одна из женщин, пожилая, с лицом, изрезанным морщинами, как старой картой, медленно поднялась. Ее взгляд скользнул по рваному платью Индирры, по ее босым, грязным ногам, по царапинам на лице, задержался на испуганных, но все еще полных немой ярости глазах. Она ничего не сказала. Просто медленно покачала головой. Жест был понятен без слов:

Чужая. Проблема. Не наша.

Отчаяние снова накатило, горькой волной. Они не помогут. Они видят в ней только грязь и беду. Топот лошадей грохотал уже на опушке. Еще секунда – и ее увидят. Ее схватят. Отвезут назад. К Готаму…

Внезапно, словно по невидимому сигналу, люди у костров замерли. Музыка стихла. Даже пламя в жаровнях, казалось, притушило свой пыл. Все взгляды, острые и недобрые, были устремлены на опушку, откуда выехали двое верховых. Мужики из Буйволовичей, знакомые лица, раздутые от злости и погони. Их глаза жадно выискивали в темноте.

Индирра прижалась к колесу ближайшего фургона, стараясь слиться с тенью. Сердце бешено колотилось, стуча в висках, в горле, везде. Она чувствовала запах конского пота и перегара, доносившийся от преследователей. Чувствовала холодок стали украденного ножа у бедра.

Бороться? Умереть здесь?

– Эй, вы! – гаркнул один из мужиков, обращаясь к цыганам. – Видели девку? Белокурую, в светлом платье, рваном? Беглянка!

Пожилая женщина у костра медленно повернулась к нему. Ее лицо было непроницаемо.

– Ночью в лесу много теней бродит, добрый человек, – проговорила она голосом, сухим, как шелест осенних листьев. – А мы свои дела делаем. Свадьбу справляем. – Она кивнула в сторону темно-красного шатра с пылающей вывеской. – Не до чужих беглянок нам.

Мужик что-то буркнул, недовольно оглядывая поляну. Его взгляд скользнул мимо фургонов, мимо теней, мимо Индирры, притаившейся у колеса. Он не видел ее. Или не хотел видеть, не желая связываться с чужаками в их же таинственном лагере.

– Ладно! – рявкнул он. – Коли видели – держите. Наша она. Старостина. Пойдем, Петро! В другую сторону глянем!

Они развернули коней и исчезли в темноте леса так же внезапно, как и появились. Топот затих вдали.

Тишина на поляне повисла густая, звенящая. Индирра не решалась пошевелиться. Она чувствовала на себе десятки глаз. Взгляды были разные: любопытные, подозрительные, равнодушные, откровенно враждебные. Никто не спешил предложить ей помощи или хотя бы куска хлеба.

Она сделала шаг вперед, к пожилой женщине, к костру. Ноги дрожали.

– Я… я могу работать, – прошептала она, пытаясь вложить в голос всю свою отчаянную решимость. – Убирать… готовить… что угодно. Мне не надо много. Только… только не гоните. Пожалуйста. – Она вытащила из кармана жалкую горсть медяков. – У меня есть… немного…

Женщина посмотрела на монеты, потом снова на Индирру. Ее взгляд скользнул к темно-красному шатру, где горело имя «Игнис», потом вернулся к бледному, испачканному лицу беглянки. Что-то мелькнуло в глубине ее темных глаз. Не жалость. Скорее… расчет? Любопытство? Или отголосок давно забытого собственного страха?

– Работа? – женщина хрипло рассмеялась. – У нас каждый ребенок умеет и убрать, и приготовить, и лошадь украсть, и карты надуть. Что ты умеешь

особенного

, девка из леса? Что ты можешь дать «Пламенным Судьбам»?

Индирра стояла, сжимая медяки в потной ладони. Украденный нож давил на бедро. Зашитый мешочек с травами щекотал кожу под платьем. Внутри все горело – и страх, и стыд, и та самая ярость, что придала ей сил бежать. Она не знала, что ответить. Она была никем. Беглянкой. Голой душой перед чужим, ярким, страшным миром.

Ее взгляд снова непроизвольно потянулся к огромному шатру. К пылающим буквам:

«ОГНЕННОЕ ШОУ ИГНИСА»

. Тепло от далеких костров ласкало ее замерзшую кожу. Запахи дыма и пряностей кружили голову. Музыка снова зазвучала, тише, загадочнее.

Здесь, в этом острове света посреди враждебной тьмы, было

опасно

. Она чувствовала это каждой клеточкой. Но здесь же была

возможность

. Возможность не вернуться назад. Возможность сгореть? Возможно. Но лучше яркий, короткий всполох, чем долгая, темная гниль.

Она выпрямила спину, подняла подбородок, глядя в непроницаемые глаза цыганки. Внутри все еще трепетало, но голос, когда она заговорила, звучал тверже, чем она ожидала:

– Я учусь быстро. И… я не боюсь огня.

Слова повисли в воздухе, смешавшись с треском пламени и странной музыкой. Ответа не последовало. Только взгляды, все так же пристальные, все так же недобрые. Но шатер с пылающим именем манил, обещая неведомое, страшное и манящее будущее.

Индирра сделала еще один шаг вперед, в круг света костра. Шаг в неизвестность. Шаг к «Пламенным Судьбам».

Дороги назад больше не было.

Глава 2 Первый ожог

Утро в лагере «Пламенных Суддеб» пахло пеплом, кофе с кардамоном и чем-то неуловимо металлическим.

Индирра провела ночь, свернувшись калачиком на жестких досках пустого фургона под присмотром все той же пожилой цыганки, которую звали Мавра. Никто не предлагал ей еды или питья, никто не заговаривал. Она была незваным камнем в пестром узоре их жизни.

Ее слова о том, что она «не боится огня», повисли в воздухе, но не были отвергнуты. Мавра лишь хмыкнула и кивнула в сторону багрового шатра: «Там решают. Придешь на рассвете. Один раз».

Теперь Индирра стояла перед тяжелым полотнищем входа, сотканным, казалось, из самой ночи и залитым багрянцем. Рука дрожала, когда она коснулась грубой ткани. Оттуда веяло сухим, концентрированным жаром, как из устья печи, и запахом… не просто дыма. Запахом раскаленного металла, озона после грозы и чего-то древнего, звериного.

Она вдохнула, пытаясь заглушить ком страха в горле, вспомнила ярость, гнавшую ее прочь от Буйволовичей, и толкнула полотно внутрь.

Тишина. Густая, звенящая, как натянутая струна. И темнота.

После яркого утреннего солнца она ослепла. Лишь где-то в глубине огромного шатра мерцали угли, как глаза спящего дракона. Воздух был горячим, плотным, им было трудно дышать. Каждый вдох обжигал легкие.

Она сделала шаг вперед, потом еще один, босые ноги вязли в чем-то мягком и сыпучем – пепле. Глубоком, как снег зимой. Он поглощал звук шагов, делая ее движение призрачным.

– Деревенская мышка забрела в логово льва? – Голос раздался неожиданно, резко, как хлопок бича. Он вибрировал в горячем воздухе, обволакивал, казалось, исходил сразу ото всюду и ниоткуда. Голос с оттенком медного звона и холодной, отточенной стали. – Или уже передумала и пришла с повинной головой к своему женишку?

Индирра вздрогнула, замерла, вглядываясь в темноту. Оттуда, из области мерцающих углей, отделилась высокая фигура. Он двигался бесшумно, ступая по пеплу, как по ковру.

Сначала она разглядела лишь силуэт: широкие плечи, узкие бедра, плавность хищника. Потом, по мере его приближения, детали проступали из полумрака, подсвеченные слабым багровым сиянием, которое, казалось, исходило от него самого.

Волосы.

Они были первым, что поразило. Не просто рыжие. Они горели. Цвета расплавленной меди, последних лучей заката, пролитого вина. Длинные, беспорядочные пряди ниспадали на высокий лоб и острые скулы, обрамляя лицо, высеченное будто из светлого мрамора, но с золотистым отливом.

Лицо неземной красоты и абсолютного, ледяного презрения. Высокие скулы, прямой нос с легкой горбинкой, придававшей чертам жестокость, и губы – тонкие, изогнутые в насмешливом полумесяце. Но главное – глаза.

Глаза цвета жидкого золота, горячие и бездонные, как само пламя. В них не было ни капли человеческого тепла, лишь холодная оценка и нескрываемое любопытство хищника, нашедшего диковинную букашку.

Это был Игнис. Владыка этого шатра. Дух огня, принявший облик человека.

Он остановился в двух шагах от нее. Ростом он был намного выше, и Индирра почувствовала себя совсем маленькой, беззащитной. От него исходил жар, как от открытой топки.

Он был одет просто – черные, облегающие штаны из грубой ткани и свободная рубаха с глубоким вырезом, открывавшим мощную шею и начало грудной клетки. На груди, прямо над сердцем, темнел причудливый шрам, похожий на застывший язык пламени.

Его руки, сильные, с длинными пальцами, были свободны. Но Индирра инстинктивно знала – пламя было в них всегда. Оно дремало под кожей.

– Н-нет, – выдавила она, заставляя голос не дрожать. – Я не вернусь. Я… пришла работать.

Он рассмеялся. Звук был красивым, мелодичным, но абсолютно лишенным веселья. Как звон разбитого стекла.

– Работать? – Он медленно обошел ее, изучая, как вещь на базаре. Его взгляд скользнул по ее рваному платью, по грязи на ногах, по синяку на запястье – подарку старосты. – Вижу. Опытная работница. Что ты умеешь, мышка? Прясть? Доить коров? Рожать крепких детей для своего господина? – Каждое слово било, как хлыст, отточенное сарказмом. – Здесь не пастбище. Здесь – огонь. Он не прощает ошибок. Он пожирает глупцов.

Индирра стиснула кулаки, чувствуя, как ярость, знакомая и спасительная, поднимается из глубины, согревая холод страха.

– Я сказала Мавре, что учусь быстро. И не боюсь. – Она подняла подбородок, встречая его золотой, жгучий взгляд. – Докажите, что я глупа. Или дайте шанс.

Его брови, такого же медного оттенка, что и волосы, чуть приподнялись. В глазах мелькнуло что-то – не уважение, но… интерес? Как у кота, увидевшего, что мышка зашипела.

– Ого, – протянул он тихо, почти ласково, но в этом звуке таилась опасность. – В мышиной норке нашлась искорка. Любопытно. – Он внезапно шагнул ближе. Жар от его тела стал почти невыносимым. Индирра почувствовала, как на лбу выступает испарина, мгновенно высыхая. – Ты хочешь прикоснуться к огню, девочка? Поиграть с тем, что может обратить тебя в горстку пепла за мгновение?

Она не отступила. Дыхание перехватило, но ноги словно вросли в пепел.

– Да.

Он снова рассмеялся, на этот раз короче, резче.

– Хорошо. Начнем с малого. Покажи мне свои руки.

Индирра медленно подняла дрожащие руки, ладонями вверх. Кожа на них была грубой от работы, с мелкими царапинами и заусенцами. Руки служанки. Руки беглянки.

Игнис скользнул взглядом по линиям ладоней, по выступающим костяшкам пальцев. Его собственные пальцы слегка шевельнулись. И тогда она увидела

их

. Маленькие, почти невидимые искорки, проскальзывающие между его пальцами, как живые светлячки. Они не обжигали, просто светились теплым янтарным светом.

– Деревенская робость, – произнес он снова, и в его голосе зазвучала привычная насмешка, но теперь смешанная с каким-то… инструкторским тоном. – Она в тебе, как ржавчина. Скрипит каждым движением. Огонь чувствует страх. Он питается им. Но он презирает робость. – Он медленно, будто нехотя, поднял свою правую руку. Искры между пальцами вспыхнули ярче. – Ты хочешь не бояться? Начни с малого. Прими его. Позволь ему коснуться тебя. Без дрожи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он поднес кончик указательного пальца к ее левому запястью, туда, где бился частый, испуганный пульс. Индирра застыла, затаив дыхание. Она видела, как на самом кончике его пальца сгустился крошечный шарик чистого, бело-золотого света. Он был невероятно красив и смертельно опасен. Жар от него обжигал кожу на расстоянии сантиметра.

– Не отдергивай, – его голос прозвучал низко, почти гипнотически. – Это всего лишь искра. Меньше, чем комар. Но если ты дрогнешь… она может стать пламенем.

Индирра сжала зубы до боли. Внутри все кричало, чтобы она отпрыгнула. Вспомнились сказки о духах огня, сжигающих неосторожных.

Но она вспомнила и тупость Готама, и грязь Буйволовичей, и холод леса, и погоню.

Лучше пепел, чем рабыня.

Она заставила свои мышцы окаменеть, уставившись на крошечное солнце на кончике его пальца.

Не дрогнуть.

Прикосновение было быстрым, как укус змеи. Ошеломляюще горячим. Острота боли ворвалась в запястье, яркая и чистая, заставив ее вскрикнуть – коротко, сдавленно. Она

не

отдернула руку, но все тело напряглось, как струна.

Игнис убрал палец. На ее бледной коже, прямо над пульсирующей веной, остался след. Не ожог в привычном смысле. Это был идеальный, миниатюрный язычок пламени, выжженный на коже. Он светился изнутри слабым золотистым светом, как только что остывающий металл.

Боль была жгучей, но странно… локализованной. Исходящей от самого знака.

– Первый ожог, – констатировал Игнис, его голос снова стал холодным, отстраненным. Золотые глаза без эмоций смотрели на свою работу. – Знак ученицы. Пока временный. Как и твоя решимость, я подозреваю.

Но тут Индирра, все еще глотая воздух и сжимая кулак здоровой рукой, чтобы не вскрикнуть снова, увидела нечто мимолетное.

Как только он убрал палец, создавший татуировку, что-то промелькнуло в его осанке. Почти неуловимое. Легкая, мгновенная проседь в золоте его глаз. Будто пламя в них на миг потускнело, стало менее яростным. Или… усталым?

Тень, быстрая, как взмах крыла летучей мыши, скользнула по его резким чертам, углубив морщинки у глаз. Он сделал едва заметный вдох, чуть шире обычного, как человек, несущий тяжесть, о которой не говорит.

Его пальцы, только что излучавшие жар и свет, непроизвольно сжались в слабый кулак на долю секунды, прежде чем расслабиться. Это длилось меньше мига. Мига, которого хватило бы, чтобы моргнуть.

Игнис уже смотрел на нее своим обычным, насмешливо-презрительным взглядом, будто ничего не произошло. Но Индирра

увидела

. Увидела эту мгновенную утечку силы, эту крошечную плату за крошечную магию. Усталость? Пустоту? Боль? Она не знала. Но это был первый проблеск чего-то хрупкого под броней сарказма и власти.

– Дерев… деревенская робость, – снова начала она, голос дрожал от боли и адреналина, но она заставила его звучать, – она… проходит после первого ожога?

Его губы снова искривились в усмешке, но в глубине золотых глаз шевельнулся новый виток любопытства.

– О, милая мышка, – прошептал он, и в его голосе появился новый оттенок – опасный, бархатистый. – Это был лишь

первый

ожог. Самый маленький. Робость – это сорняк. Она прорастает снова и снова. И чтобы выжечь ее под корень… – Он медленно провел пальцем по воздуху в сантиметре от ее щеки. Индирра почувствовала волну жара, заставившую ее кожу покрыться мурашками. – …нужен настоящий огонь. Готовься. Уроки начинаются завтра на рассвете. Не опаздывай. Огонь не ждет трусов.

Он развернулся и растворился в темноте шатра так же бесшумно, как появился, оставив ее одну посреди моря пепла, с пульсирующим знаком огня на запястье и с сотней новых вопросов, жгучих, как только что полученный ожог. Боль была реальной. Знак – огненным и странно живым. А в памяти ярко горел тот миг его мгновенной, скрытой слабости – первый намек на бездну под ослепительной маской Духа Огня.

Глава 3 Танец на углях

Лагерь «Пламенных Судеб» погрузился в сон, окутанный серебристой дымкой лунного света и тишиной, нарушаемой лишь потрескиванием догорающих костров да храпом лошадей. Воздух был прохладным, почти холодным после дневного зноя, и пропитанным ароматами древесного дыма, сушеных трав и далекой свободы.

Но для Индирры ночь только начиналась.

Ее сердце бешено колотилось в такт шагам, уводящим ее от спящих фургонов к багровому шатру Игниса. Знак-язычок на запястье пульсировал слабым теплом, напоминая о первом ожоге, о его золотых глазах и той мимолетной тени усталости.

Он велел прийти на рассвете, но ее разбудил тихий свист за стеной фургона – как будто ветер играл в щели, но слишком мелодично, нарочито.

Она поняла:

сейчас

. Испытание не терпит расписаний.

Шатер встретил ее не темной тишиной, как в прошлый раз, а мрачным, зловещим свечением.

В самом центре огромного пространства, на очищенном от пепла участке земли, пылало кострище. Но не обычное. Это было ложе из раскаленных добела углей.

Они горели ровным, яростным светом, без дыма, лишь с тихим шипением, напоминающим дыхание спящего дракона. Жар волнами расходился по шатру, заставляя воздух дрожать, как над раскаленной сковородой.

В этом аду, стоя спиной к ней, неподвижный, как идол, возвышался Игнис.

Он был бос, одет лишь в просторные черные штаны, обтягивающие узкие бедра. Его спина, широкая и мускулистая, была обнажена, и лунный свет, пробивавшийся сквозь щели в пологе, скользил по рельефу мышц, подсвечивая их медным отливом. Его медно-огненные волосы были стянуты на затылке, обнажая сильную шею. От него исходила не просто жара – он был

источником

жара, ядром этого маленького солнца у ее ног.

– Опоздала, – его голос прозвучал ровно, без интонации, но гулко раскатился под куполом шатра. Он не обернулся. – Рассвет еще далеко. Страх сковывает ноги, мышка?

Индирра вдохнула воздух, обжигающий гортань.

– Я здесь, – ее голос звучал хрипло, но твердо.

Она сбросила грубые башмаки, подаренные Маврой, и старую шаль. Под ней было лишь простое льняное платье, короткое, до колен, не стесняющее движений. Босые ноги почувствовали тепло пола даже на расстоянии от углей.

– Что нужно делать?

Игнис медленно повернулся. Его лицо в отсветах адского пламени казалось вырезанным из темного янтаря. Золотые глаза горели холодным, оценивающим светом.

– Идти, – сказал он просто. – По огню. Шаг за шагом. Без спешки. Без страха. Вернее… – Его губы тронула знакомая насмешливая усмешка. –

Со

страхом. Но укрощенным. Превращенным в топливо. Только так можно пройти по углям и не сгореть.

Он сделал шаг к краю угольного ложа. Индирра увидела, как его босые ступни, казалось, впитывают жар, а не страдают от него. Кожа на них была гладкой, без следов ожогов. Он поднял руку, и над раскаленной поверхностью заплясали крошечные огненные вихри, подчиняясь движению его пальцев.

– Огонь – это жизнь, – его голос зазвучал гипнотически, ритмично. – Дыхание земли. Он чувствует твой страх, твою неуверенность. Он пожирает слабость. Но он уважает силу. Уважает

управляемый

огонь внутри тебя. – Он посмотрел прямо на нее. – Ты чувствуешь его? Тот маленький огонек, что зажегся в тебе, когда ты сказала "нет" своей старой жизни? Раздуй его. Сделай щитом. Позволь ему течь по венам, а не сжигать изнутри.

Индирра закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться. Она вспоминала ярость, гнавшую ее из Буйволовичей. Решимость стоять перед ним, несмотря на страх. Тепло знака на запястье.

Внутри, глубоко в груди, что-то отозвалось – крошечная, трепетная искра. Она попыталась представить, как она растет, разливается теплом по телу, обволакивает кожу невидимой защитой.

– Открой глаза. Иди, – приказал Игнис.

Он стоял у противоположного края углей, его фигура была силуэтом на фоне пылающего ада.

Индирра подошла к краю. Жар бил в лицо, высушивая слезы, которые она даже не заметила. Угли светились ослепительно белым в центре, переходя в оранжевый и кроваво-красный по краям. Шипение стало громче, угрожающим. Ноги отказывались слушаться. Страх, холодный и липкий, сковывал мышцы. Но где-то там, под грудью, та самая искра дернулась, напоминая о себе.

Она сделала первый шаг.

Боль. Острая, молниеносная, как удар раскаленного ножа, вонзилась в подошву. Она вскрикнула, инстинктивно отдернула ногу. Сердце бешено заколотилось.

Безумие! Он сожжет меня заживо!

– Страх – лучшее топливо, Индирра, – голос Игниса донесся сквозь шипение углей. Он звучал спокойно, почти отстраненно. – Но только если ты направляешь его. Не беги

от

боли. Прими ее. Сделай частью своего огня. Иди. Медленно.

Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Вспомнила презрительный взгляд Готама. Холодную грязь леса под босыми ногами. Отчаяние перед яркими фургонами.

Этот огонь – мой выбор. Моя свобода или моя могила.

Она сосредоточилась на той внутренней искре, заставила ее вспыхнуть ярче, представить, как тепло струится вниз, к ступням.

Сделала шаг. Снова. Боль была адской, пронзительной, но она не отдернула ногу.

Она

перенесла

вес. Поставила ногу на следующий уголек. Шипение усилилось. Запах… не горелой плоти, а скорее раскаленного камня и чего-то древнего, минерального.

Она шла. Шаг за шагом. Каждый шаг был агонией. Каждый – победой. Жар поднимался по ногам, пылал в крови. Пульсирующий знак на запястье горел теперь в такт ее шагам. Она видела только угли перед собой, мерцающий пепел под ногами. Мир сузился до этого пылающего моста и голоса, звучавшего где-то впереди, направляющего, как гипнотический ритм барабана.

– Да… Так… Дыши… Глубоко… Чувствуй огонь под ногами. Он не враг. Он… партнер… в танце…

Она была почти на середине. Жар стал невыносимым. Воздух обжигал легкие. Внутренняя искра, казалось, колебалась под натиском внешнего пламени. И тогда она оступилась. Не из-за страха. Из-за усталости, из-за ослепляющей боли, из-за крошечного, незаметного глазу неровного уголька. Ее нога соскользнула в сторону, потеряв опору.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она почувствовала, как тело, потеряв равновесие, падает вниз, прямо в пекло белых углей. Ужас, чистый и первобытный, вырвал из груди беззвучный крик. Она зажмурилась, ожидая всепоглощающей агонии.

Но вместо удара о раскаленную твердь ее поймали. Сильные руки обхватили ее за талию и грудь, резко выдернув из падения вверх и на себя. Она врезалась в твердую, обнаженную грудь, обжигающе горячую, как печь.

Запах озона, раскаленного металла и чего-то дикого, первозданного, ударил в нос. Ее ноги болтались в сантиметрах над шипящими углями.

Он держал ее. Игнис. Прижал к себе так плотно, что она чувствовала каждый мускул его торса, бешеный ритм его сердца, стучавшего удивительно… по-человечески?

Жар от его кожи был почти таким же интенсивным, как от углей внизу. Их тела слились в одном порыве, в одном инстинкте спасения и близости, рожденной адом.

Его дыхание, горячее, обжигало ее щеку. Его руки, охватившие ее, были невероятно сильными, но… она почувствовала нечто странное. Его пальцы, прижатые к ее боку и спине, были

холодными

. Не ледяными, но прохладными, как металл в тени, на фоне всепоглощающего жара его тела и шатра. Это было так неожиданно, так диссонировало, что на миг перебило даже панический страх.

Он не сразу отпустил ее. Золотые глаза, огромные и непостижимо глубокие вблизи, смотрели прямо в ее расширенные от ужаса зрачки. В них не было насмешки. Была… концентрация? И что-то еще. Темное, бурлящее, как само пламя под ними. В этом взгляде было столько первобытной силы и необъяснимой притягательности, что у Индирры перехватило дыхание сильнее, чем от падения.

Медленно, не сводя с нее глаз, он опустил ее на безопасный край угольного ложа, где глубокий пепел смягчил жар земли.

Ее ноги подкосились, она едва устояла, цепляясь за его предплечья. Его кожа под ее пальцами была гладкой и все той же странной, контрастной прохладой.

Он не отстранялся. Его рука скользнула вниз, обхватив ее лодыжку – ту самую, которой она оступилась. Прикосновение было твердым, безжалостным в своей точности. Боль, забытая на миг в объятиях, вновь вонзилась в нее – щиколотка горела, кожа была обожжена, пульсировала.

– Страх – лучшее топливо, – прошептал он, его голос был низким, хриплым, как шелест углей.

Он провел большим пальцем прямо по обожженной коже ее щиколотки. Боль смешалась с чем-то иным – пронзительным ощущением, которое побежало вверх по ноге, заставив ее содрогнуться.

Его палец не обжигал. Он был все той же аномальной прохладой, приносящей почти болезненное облегчение на раскаленную кожу.

– Ты научилась гнать его вперед. Заставить работать на себя.

Его палец задержался на ожоге, и Индирра почувствовала, как под его прикосновением боль чуть притухает, заменяясь странным, глубоким покалыванием.

– Но ты еще не готова танцевать с ним

внутри

огня. Не готова пустить его в самое сердце.

Он отпустил ее ногу. Ощущение его прохладных пальцев и приглушенной боли осталось. Он отступил на шаг, его лицо снова стало маской властного, саркастичного учителя. Но Индирра уже видела мимолетную тень чего-то другого. Вв его глазах, когда он смотрел на ее ожог… Не было ли это искрой… сожаления? Или это был лишь отсвет пылающих углей?

– На сегодня хватит, – сказал он резко, поворачиваясь спиной к углям. Он поднял руку, и пламя на ложе вдруг схлопнулось, угли мгновенно потемнели, покрываясь пеплом, лишь слабо тлея в центре. Жар в шатре стал спадать. – Уходи. И пусть этот ожог напоминает тебе: один неверный шаг – и танец закончен. Навсегда.

Индирра стояла, дрожа всем телом. Боль в щиколотке была реальной, огненной. Знак на запястье горел синхронно с ней.

Но сильнее всего горело воспоминание. Память о падении в его объятия. О нечеловеческой силе его рук. О пронизывающем золотом взгляде, в котором не было насмешки. О странной, контрастной прохладе его прикосновений на ее обожженной коже. И о его словах, произнесенных шепотом, который обжег сильнее углей:

"Ты еще не готова"

.

Она не была готова. Она это знала. Но впервые с момента побега из Буйволовичей она почувствовала не только страх и ярость. Она почувствовала нечто опасное, манящее и невероятно сложное. Желание вернуться.

Вернуться в этот жаркий шатер. Вернуться к огню. Вернуться к

нему

. Чтобы доказать. Себе? Ему? Что она сможет научиться не просто ходить по углям. Но и танцевать с самим Духом Огня. Даже если этот танец оставит шрамы глубже, чем ожог на щиколотке.

Глава 4 Кровь и пепел

Цирк «Пламенные Судьбы» был живым существом, пульсирующим ритмом тамбуринов, криками восторженной толпы и всполохами невероятных огней.

Но для Индирры этот вечер стал первым, когда она ощутила себя не чужим придатком, а... частью чего-то большего. Не артисткой, нет. Пока лишь тенью у кулис, подающей реквизит, убирающей пепел после номеров. Но она была

внутри

этого магического механизма. И главным его сердцем, его ядром, был Он.

Шоу Игниса.

Она наблюдала за ним из-за тяжелого бархатного занавеса, спрятавшись в густой тени.

Он был богом на арене. Пламя не просто слушалось его – оно

было

им. Оно лилось из его рук водопадами золота и багрянца, взвивалось ввысь фениксами, обвивало его тело живыми змеями света, не причиняя вреда.

Он шагал по ковру из раскаленных углей, будто по утренней росе, его смех – низкий, чарующий – смешивался с шипением пламени и восторженными воплями толпы. Его костюм – черная кожа, расшитая крошечными зеркальцами, отражавшими тысячи огней – превращал его в ходячую звезду. Его медные волосы пылали в отсветах.

Золотые глаза метали молнии в зал, гипнотизируя, завораживая. Он излучал такую мощь, такую абсолютную власть над стихией, что у Индирры перехватывало дыхание.

Страх смешивался с восхищением, с чем-то острым и запретным, что кольнуло внизу живота, когда он, проходя близко к кулисам, бросил мимолетный, испепеляющий взгляд прямо в ее укрытие. Он

знал

, что она там.

После финального салюта, когда огненный дракон, выдохнутый им, растворился в дыму под гром оваций, Индирра почувствовала странную опустошенность. Магия рассеялась, оставив лишь запах гари, пота и воска.

Она помогала убирать арену, ее движения были механическими. Щиколотка, обожженная во время ночной тренировки, ныла под повязкой, напоминая о его прикосновении, о той пронзительной прохладе его пальцев на раскаленной коже. О его словах: "Ты еще не готова".

Она несла корзину с остывшими, почерневшими углями в сторону задних выходов, мимо ряда маленьких, завешанных тканью гримерок. Большинство уже опустели, артисты спешили к кострам и праздничному ужину после удачного шоу. Но из-за тяжелой, темной занавески самой дальней гримерки – той, что принадлежала Игнису – доносился звук. Не звук триумфа. Сдавленный стон. Глухой, как от боли.

Индирра замерла. Корзина с углями вдруг стала невыносимо тяжелой. Разум кричал:

Уйди! Не лезь!

Но ноги, будто движимые тем же необъяснимым влечением, что тянуло ее к огню, понесли ее вперед.

Она бесшумно поставила корзину, краем глаза отметив, как пепел на ее руках смешался с потом, оставив серые разводы.

Осторожно, затаив дыхание, она раздвинула тяжелую ткань занавески ровно настолько, чтобы заглянуть внутрь.

Игнис сидел спиной к выходу на низком табурете. Его великолепный кожаный камзол был сброшен на пол. Он был обнажен по пояс. В тусклом свете единственной керосиновой лампы его спина, мощная и рельефная, казалась высеченной из бронзы.

Но не это привлекло ее взгляд. В его правой руке, сильной и уверенной, был кинжал.

Не орудие сцены. Настоящий. Древний. Клинок из темного, тускло мерцающего металла, похожего на обсидиан, с рукоятью, выточенной из желтоватой кости, покрытой странными, переплетающимися рунами. Лезвие было узким, смертельно острым.

Индирра замерла, леденея от предчувствия. Она видела напряжение в его широких плечах. Видела, как его левая рука, сжатая в кулак, лежит на колене. И видела, как он подносит острие кожаной ладони своей правой руки.

Движение было быстрым, точным, лишенным колебаний. Глубокий, ровный разрез. Темная, почти черная в тусклом свете, кровь хлынула обильно, заструившись по запястью и каплями упав на грязный деревянный пол.

Индирра подавила вскрик, впиваясь пальцами в ткань занавески. Боль должна была быть адской. Но Игнис не издал ни звука. Только его спина чуть сильнее выгнулась, мускулы напряглись, как тетива.

И тогда произошло нечто невообразимое.

Кровь… не просто текла. Она

шипела

. Словно капли падали не на дерево, а на раскаленную плиту.

И там, где она касалась кожи у края раны, где должна была быть открытая плоть… появлялся

пепел

. Серый, мелкий, как пыль. Он высыпался из разреза, смешиваясь с темной кровью, будто рана была наполнена не плотью и кровью, а горсткой холодного пепла.

И по мере того как пепел высыпался, разрез…

затягивался

. Не как живая плоть, заживающая. А как трещина в раскаленной глине, которую засыпают и утрамбовывают. Кровотечение замедлялось, останавливалось.

Кожа стягивалась, оставляя после себя лишь тонкую, темную линию – шрам, похожий на те, что она уже видела у него на груди. Шрам из пепла и застывшей крови.

Весь процесс занял считанные секунды. От глубокой, кровавой раны до тонкого, пепельного шрама.

Игнис опустил кинжал, его плечи слегка опустились. Он сделал глубокий, шумный вдох, как человек, вышедший из воды.

И в этот миг Индирра

увидела

то, что было не для ее глаз. Как только шрам затянулся, по его спине пробежала легкая, едва заметная

дрожь

. Не от боли. От чего-то другого. От опустошения? От… насыщения?

Его осанка, только что излучавшая нечеловеческую мощь на арене, на мгновение сникла. Голова чуть поникла. В свете лампы его медные волосы у виска показались на долю секунды… тусклее? Как будто пламя в них чуть пригасло.

Это была та же мимолетная тень уязвимости, что мелькнула после первого ожога на ее запястье, но теперь – усиленная, кричащая о цене. Цене его силы.

Боль. Он черпает силу из боли. Своей? Чужой?

Ужас сжал ее горло ледяной рукой. Сострадание – острое и беспомощное – кольнуло в грудь.

Но было и нечто третье. Темное, скользкое, пугающее своей силой.

Соблазн.

Соблазн такой мощи, которая покупается ценой страдания. Которая превращает кровь в пепел, а боль – в огненные фонтаны. Которая позволяет повелевать стихией.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В ее собственной груди, в глубине души, израненной неволей и страхом, что-то отозвалось на это темное знание глухим, неразумным гулом.

А если бы я могла?..

Стеклянный флакон с маслом для лампы, стоявший на тумбочке у входа, соскользнул под ее дрожащей рукой и разбился с оглушительным звоном.

Игнис вздрогнул и обернулся так быстро, что его движение было почти невидимым. Золотые глаза, еще секунду назад казавшиеся потухшими, вспыхнули яростным, хищным светом. В них не было ни усталости, ни уязвимости. Только холодная ярость и… опасность. Смертельная опасность.

– Кто там? – его голос был тихим, как шипение змеи, но он резал тишину, как тот самый кинжал.

Индирра отпрянула, но было поздно. Тяжелая занавеска отдернулась, и он предстал перед ней. Высокий, могучий, с обнаженным торсом, по которому струились капли пота, смешанные с темными подтеками крови у запястья. В его руке все еще был тот зловещий кинжал. Запах крови, железа и пепла ударил ей в нос.

– Мышка-подслушка, – он произнес ее прозвище с ледяной интонацией, в которой не осталось ни капли прежней насмешки. Только угроза.

Его взгляд скользнул по ее бледному, искаженному ужасом лицу, по ее рукам, испачканным пеплом и углем.

– Любопытная до смерти.

Он сделал шаг вперед. Индирра отступила, наткнувшись спиной на холодную стену фургона. Выхода не было. Его аура жара и силы снова сомкнулась вокруг нее, но теперь в ней не было гипнотического обаяния шоу. Теперь она душила.

– Я… я ничего… – начала она, но голос предательски сорвался.

– Ты видела, – он перебил ее, не повышая тона.

Еще один шаг. Расстояние между ними сократилось до полуметра. Она видела тонкую линию свежего шрама на его ладони, еще влажную от крови и пепла. Видела бесконечную глубину его золотых глаз, в которых теперь плясали настоящие язычки пламени.

– Видела, как Дух Огня платит по счетам. Дорого платит. Или дешево? – Его губы искривились в гримасе, не имеющей ничего общего с улыбкой. – Зависит от точки зрения.

Он поднял руку с кинжалом. Не для удара. Он медленно, с ледяной театральностью, повернул клинок в пальцах. Капли его темной крови, еще не успевшие засохнуть, стекали по обсидиановому лезвию.

Он поднес острие к ее горлу. Холод металла прикоснулся к коже чуть ниже кадыка.

Индирра вжалась в стену, застыв. Сердце бешено колотилось, глотая воздух. Ужас парализовал.

Но сквозь ужас пробивалось то самое темное любопытство, смешанное с острым, почти болезненным состраданием к нему, к этой ужасной цене его силы. И к себе – к тому, что внутри нее что-то

отозвалось

на это.

– Любопытство, – прошептал он, наклоняясь так близко, что его дыхание, горячее и пахнущее дымом, опалило ее щеку, – убило не только кошек, глупышка. Оно сожгло целые города. Сломало богов. – Острие слегка надавило, и она почувствовала острую, точечную боль – обещание того, что может последовать. – Хочешь попробовать? Узнать, каков на вкус истинный огонь? Цену истинной силы?

Индирра не отводила глаз от его лица. От шрама на его ладони. От той невысказанной, глубокой усталости, что все еще таилась где-то в глубине его взгляда, несмотря на ярость.

Страх кричал в ней, требовал закрыться, отречься, убежать. Но было и другое. Желание понять. Жалость к нему, запертому в этом цикле боли и силы. И тот опасный, темный шепот соблазна:

А что, если это единственный путь к настоящей силе? К свободе, которую не отнять?

– Боль… – ее голос был хриплым шепотом, почти неслышным. Она видела, как пламя в его глазах чуть дернулось. – Это… единственное топливо? Нет ли… другого пути?

Вопрос повис в воздухе, смешавшись с запахом крови, пепла и ее собственного страха. Его лицо не дрогнуло. Но давление острия у ее горла чуть ослабло. На долю секунды.

Золотые глаза впились в нее с такой пронзительной интенсивностью, что ей показалось, он видит не ее лицо, а самые темные уголки ее души, где прятались и страх, и сострадание, и тот опасный отклик на его тайну.

– Для меня? – его губы растянулись в безрадостной, страшной усмешке. – Нет, мышка. Путь один. Сквозь боль. Сквозь пепел. Сквозь кровь. Все остальное – иллюзия. Как огонь в ладонях глупца. Красиво, но… – Он резко отдернул кинжал, и клинок с тихим звоном вонзился в деревянную стойку рядом с ее головой, едва не задев волосы. – …обжигает только его самого.

Он развернулся и ушел вглубь гримерки, к зеркалу, оставив ее одну у стены, дрожащую, с холодным пятном от клинка на горле и с огненным хаосом в душе.

Она знала его страшную тайну. И эта тайна была не просто источником его силы. Она была ключом к его плену.

И теперь Индирра не могла отделаться от мысли: если единственный путь к его силе лежит через боль… что она готова была бы отдать, чтобы однажды разделить эту силу? Или… чтобы освободить его от нее?

Мысль была безумной. Но ожог на щиколотке пульсировал, знак на запястье горел, а в глазах стоял образ его спины, напряженной под ударом кинжала, и той мимолетной, всепоглощающей усталости, что следовала за ритуалом. Сострадание и темный соблазн сплелись в тугой узел, который, она чувствовала, уже нельзя было развязать.

Глава 5: Песня пепла и знамение огня

Лагерь жил в предвкушении Солнцестояния. Воздух вибрировал от стука молотков, возводящих праздничные помосты, смеха женщин, плетущих гирлянды из полевых цветов и алых лент, и пряных запахов готовящихся угощений.

Но для Индирры мир сузился до жгучей тайны, открытой в душной гримерке.

Образ Игниса с кинжалом, его кровь, превращающаяся в пепел, и его вопрос:

"Хочешь попробовать?"

– преследовали ее.

Соблазн темной силы и острое сострадание сплелись в тугой, болезненный узел под грудиной. Знак на запястье, обычно лишь теплый, теперь иногда пульсировал в такт ее мыслям, напоминая о его прикосновении.

Именно в этом состоянии смятения ее нашла Мавра. Старая цыганка появилась бесшумно, как тень, возле фургона, где Индирра пыталась отдраить до блеска медные подсвечники от шоу Игниса.

– Дитя леса, – голос Мавры был сухим, как шелест прошлогодней листвы, но в нем не было обычной отстраненности. Была… настороженность? – Луна на ущербе, ночь тиха. Время спросить у Огня о дорогах, что впереди. Пойдем.

Это не было предложением. Это был приказ, облеченный в ритуальную форму.

Индирра почувствовала ледяную полосу страха вдоль позвоночника. Предчувствие?

Но отказаться было равносильно признанию в слабости, в страхе перед знанием. А страх был топливом. Топливом для огня… и для ее собственной решимости понять.

Она молча отложила тряпку, вытерла руки о грубую ткань платья, оставив медные разводы, и последовала за сгорбленной фигурой.

Мавра привела ее не к своему фургону, а к небольшой, отдаленной поляне у самого края леса. Здесь уже было приготовлено место ритуала. Не ковер с картами Таро.

Посредине поляны, на голой земле, горел небольшой, но очень горячий костер из сухих, смолистых веток. Рядом стоял низкий треножник из кованого железа, а на нем – небольшая, глубокая чугунная чаша с толстыми стенками.

Внутри чаши что-то темное и тяжелое уже плавилось на жарком огне костра, издавая тихое, зловещее шипение и испуская едкий металлический запах. Олово. Индирра узнала запах.

– Гадание на расплавленной судьбе, – прошептала Мавра, ее темные, как смоль, глаза отражали прыгающие языки пламени. – Огонь плавит металл, металл принимает форму грядущего. Читать будем по бликам, по пару, по тому, как остывает истина. Садись. Не шевелись. Не дыши громко. Огонь слушает.

Индирра опустилась на колени на холодную землю напротив чаши, чувствуя, как жар костра обжигает лицо, а страх сковывает внутренности. Мавра взяла длинную, обугленную на конце палку и помешала расплавленное олово в чаше.

Оно зашипело яростнее, забулькало, заискрилось крошечными брызгами смертельно горячего металла.

Старуха забормотала что-то на странном, гортанном языке, похожем на шум ветра в пещерах. Ее движения стали резче, почти танцующими вокруг треножника.

– Вопрос в сердце твоем, дитя, – проговорила она, внезапно перейдя на понятный язык, но не глядя на Индирру. Ее взгляд был прикован к бурлящей серебристо-серой поверхности металла. – Вопрос о пути. О пламени. О цене. Огонь ответит.

Она резко выдернула палку и отступила на шаг. На мгновение в чаше установилась почти зеркальная гладь.

Индирра затаила дыхание. И тогда на поверхности расплавленного олова начали появляться образы. Не четкие картинки, а тени, блики, силуэты, рожденные игрой пламени костра, парами и внутренним напряжением самого металла.

Сначала она увидела две фигуры. Они сливались в объятии, как в страстном танце, их очертания были плавными, почти единым целым. Сердце Индирры екнуло –

Влюбленные

.

Но фигуры светились не теплом, а ослепительно-белым, болезненным светом, как раскаленная добела сталь. И от этого света исходило не благословение, а предупреждение ожога.

Затем фигуры начали меняться.

Одна, более высокая, мужская, стала излучать все больше этого ослепительного, пожирающего света. Другая, женская, казалось, таяла в его сиянии, ее контуры расплывались, становились прозрачными, как дым.

И тогда из глубин чаши, из самого сердца расплавленного металла, выросла Башня. Не крепкая, каменная, а огненная. Сложенная из яростных, багровых языков пламени. Она росла стремительно, поглощая фигуры.

Женская тень растворилась в ее основании без следа.

Мужская фигура осталась стоять на самой вершине огненной Башни, одинокая, ослепительно-белая, но… Индирра вгляделась. Фигура не стояла твердо. Она была искажена, как будто ее дергали невидимые нити боли, а ослепительный свет вокруг нее не горел ровно, а пульсировал, как открытая рана. И с вершины Башни падали искры-слезы, застывая в серый пепел еще в воздухе.

Внезапно поверхность олова вскипела с громким, шипящим бульканьем. Образы исказились, смешались в хаос огня и теней. Пар, густой и едкий, вырвался из чаши, обдав Индирру волной невыносимого жара и запахом горящего металла и… горькой золы. Она закашлялась, закрывая лицо руками, слезящиеся глаза.

Когда пар рассеялся, Мавра стояла над остывающей, почерневшей массой в чаше. Ее лицо было каменным. Она взяла щипцы, аккуратно вынула слиток – причудливый, корявый, с выступами, напоминающими искаженные лица и языки пламени – и бросила его в ведро с водой. Шипение было громким и окончательным.

– Его пламя сожжет тебя, – проговорила Мавра тихо, но каждое слово падало, как молот на наковальню.

Она повернулась к Индирре, и в ее глубоких глазах не было жалости. Была древняя, беспощадная правда.

– Если ты отдашь сердце. Ты станешь маслом в его светильнике. Пищей для его вечного огня. Он – Башня из Пламени. Возведенная на пепле. И ты будешь следующим слоем пепла, дитя, если не убежишь. Сгоришь дотла. И оставишь его еще выше. И еще… более одиноким.

Индирра сидела на коленях, оцепенев. Образы из чаши – ослепительная фигура, растворяющаяся в дыму, пульсирующий свет, похожий на боль, огненная Башня – жгли сетчатку сильнее настоящего пламени.

Слова Мавры впивались в душу, как ножи.

"Пищей для его вечного огня"

. Прямо как та кровь, превращающаяся в пепел…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

"Оставишь его еще выше. И еще… более одиноким"

. Этот образ искаженной фигуры на вершине… Это был он? Запертый в своей силе? В своей боли?

Страх был ледяным. Но глубже страха копошилось что-то иное. Острое, режущее

сострадание

. И упрямый вопрос:

А если не убежать? Если попытаться… потушить эту Башню?

Она не знала, как долго просидела так, пока холод земли не проник сквозь тонкую ткань платья.

Она встала, не глядя на Мавру, и побрела прочь, вглубь лагеря, не видя ярких фургонов, не слыша праздничной суеты. В ушах стоял шипящий звук вскипающего олова и леденящие слова предсказания.

Ночь опустилась густая, бархатная. Индирра не могла уснуть. Образы из чаши и слова Мавры гнались за ней в темноте фургона. Она вышла наружу, жадно глотая прохладный ночной воздух, пытаясь смыть запах гари и пепла с обоняния и из памяти. Лагерь спал. Даже костры догорали, лишь изредка вспыхивая угольком.

Она бродила бесцельно, ноги сами несли ее прочь от спящих фургонов, к дальнему краю поляны, где начинался лес. И тут она услышала.

Музыку. Не веселые мотивы цирка. Не гитарные переборы. Это была песня. Монотонная, протяжная, исполняемая низким мужским голосом, почти без аккомпанемента – лишь тихий перебор струн, похожий на шелест ветра в сухих листьях.

Голос был узнаваем. Медный, глубокий, с привычной властной ноткой. Но сейчас в нем не было ни сарказма, ни силы. Только невыразимая тоска. Тоска, пронизывающая до костей, древняя, как сами горы.

Индирра замерла, спрятавшись за толстым стволом старого дуба. В лунном свете, падающем на маленькую полянку у ручья, она увидела его. Игнис.

Он сидел на большом валуне, спиной к лагерю, лицом к темному лесу. В его руках была простая деревянная дудочка, но он не играл на ней. Она просто лежала на коленях. Он пел. На том же странном, гортанном языке, что и Мавра во время ритуала.

"Ай, лой, лой, ягорочка..."

(Ой, пламя, пламя, ягодка моя...)

"На пепелище росточек..."

(На пепелище росток...)

"Ягода ала, колюча..."

(Ягода алая, колючая...)

"Вечный огонь – маячок..."

(Вечный огонь – маяк...)

"Сердце сожгла, обуглила..."

(Сердце сожгла, обуглила...)

"Пепел в ладонях ношу..."

(Пепел в ладонях ношу...)

"Вечный огонь не угаснет..."

(Вечный огонь не угаснет...)

"Пока есть что жечь в тиши..."

(Пока есть что жечь в тиши...)

Слова были чужими, но чувство пробивалось сквозь язык. Бесконечная усталость. Боль потери. Принятие вечного проклятия. Одиночество на вершине Башни из собственного пламени.

Индирра прижала ладонь ко рту, чтобы не выдать себя всхлипом. Она видела, как его плечи, обычно такие прямые и уверенные, слегка ссутулились под тяжестью невидимой ноши. Видела, как лунный свет серебрил медно-огненные волосы, делая их вдруг… обычными. Просто волосами. Видела профиль – гордый нос, сильный подбородок – но теперь тень на нем лежала не от власти, а от глубокой, вековой печали.

Это был тот самый человек из видения в олове. Искаженный болью. Одинокий на своей огненной вершине. Кормящий Вечный Огонь тем, что должно было принадлежать любви.

"Пепел в ладонях ношу..."

Песня оборвалась на полуслове. Игнис не пошевелился, будто застыл. Затем он медленно поднял голову, не оборачиваясь, но его поза мгновенно изменилась – спина выпрямилась, плечи расправились. Тоска исчезла, смытая привычной маской.

– Вылезай, мышка, – его голос прозвучал резко, но без прежней ледяной ярости. Была лишь усталая раздраженность. – Или цыганские баллады так очаровали твое деревенское ушко?

Индирра, застигнутая врасплох, вышла из-за дерева. Сердце колотилось. Она видела его без прикрас. Слышала его боль. Теперь он видел, что она видела и слышала. Между ними повисло тяжелое, насыщенное невысказанным молчание.

– Мавра… – начала она, не зная, что сказать, желая как-то заговорить этот провал. – Она… гадала мне. На олове.

Игнис повернулся на камне. Его золотые глаза в лунном свете казались почти серебристыми. Безразличными.

– А. Старухины страшилки. – Он махнул рукой, и между его пальцами проскочила крошечная искра, осветившая на миг его насмешливо-презрительное выражение лица. – И что же нашептала тебе старая ворона? Грядущие беды? Погибель от огня? Несчастную любовь?

Индирра молчала. Как сказать ему про Влюбленных и Башню? Про пепел и Вечный Огонь? Про его собственную песню?

– Она сказала… что твое пламя сожжет меня, если… – она запнулась, – если я отдам сердце. Показала… карты. Влюбленные. И Башню. В огне.

На лице Игниса не дрогнул ни один мускул. Но в его глазах, в самой их глубине, где секунду назад было лишь презрение, мелькнуло что-то быстрое и острое. Как вспышка гнева? Или… страха?

– Карты? – он произнес слово тихо. Слишком тихо. – Какие карты?

– В чаше… из олова… я видела образы. Как карты. Влюбленные… и Башня. Огненная Башня.

Он встал с камня. В его движении была внезапная, сокрушительная сила. Он шагнул к ней, не приближаясь вплотную, но его присутствие вдруг заполнило всю поляну, стало давящим.

– Образы в олове? – Его голос был низким, опасным. – И ты веришь этим теням? Этим старушечьим бредням? – Он резко повернулся, будто не в силах смотреть на нее. – Она всегда суетится из-за ерунды! Предсказывает гибель, несчастья, как будто в жизни и без них мало!

Он поднял руку. Не к ней. К темноте леса. На его ладони вспыхнул не крошечный огонек, а шар пламени. Багровый, яростный, размером с яблоко. Он горел не светом, а яростью.

Игнис швырнул его не глядя, куда-то в сторону лагеря, в темноту, где, Индирра знала, Мавра хранила свои ритуальные принадлежности, в том числе и старую, потертую колоду Таро.

Шар пламени пролетел бесшумно, как падающая звезда, и исчез во мраке. Через мгновение оттуда, из-за фургонов, где стоял фургон Мавры, вспыхнул яркий, но быстро погасший свет. Донесся едкий запах горелой бумаги и дерева. И все.

– Видишь? – Игнис обернулся к Индирре. Его лицо было каменным, но в глазах все еще бушевали невидимые бури. – Ерунда сгорела. Как и должно быть. Не ищи судьбу в пепле и тенях, мышка. Игра с огнем опасна сама по себе. Без помощи старых ворон. – Он бросил на землю деревянную дудочку. Звук был громким в ночной тишине. – Иди спать. Завтра угли будут горячее. И я – менее терпим к любопытным дурочкам.

Он ушел, растворившись в темноте так же быстро, как появился, оставив Индирру одну на лунной поляне с запахом гари в ноздрях и огненным хаосом в сердце.

Она знала – он не сжег просто "ерунду". Он сжег предупреждение.

Предупреждение, которое напугало его. И в этом страхе, в этой ярости, в этой древней песне тоски она увидела то, что было страшнее и реальнее любых пророчеств: его собственную, немую борьбу с судьбой, начертанной в расплавленном олове и спетой в тишине ночи. И она поняла, что ее сердце уже не принадлежит ей полностью. Оно качнулось на опасной грани – между страхом сгореть и жаждой понять пламя, которое могло и убить, и согреть в ледяной вышине одиночества.

Глава 6 Ночь огненных лилий

Летнее солнцестояние ворвалось в лагерь «Пламенных Судеб» буйством красок, огней и необузданной радости.

Воздух гудел от смеха, звенел от ударов тамбуринов и звяканья монет в шляпе у пляшущего медведя, наряженного в пестрый ковер.

Гигантские костры, больше похожие на жерла вулканов, пылали на краю поляны, отбрасывая пляшущие тени на расписные фургоны. Запахи жареного мяса, пряного вина, меда и горящей смолы смешивались в опьяняющий коктейль.

Даже воздух казался живым, вибрирующим от энергии самой короткой ночи в году.

Индирра, затерянная в толпе, чувствовала себя одновременно частью этого безумия и сторонним наблюдателем. Ее щиколотка под повязкой ныла напоминанием о «танце на углях», а знак на запястье пульсировал теплом, будто откликаясь на общий жар праздника.

Пророчество Мавры и ночная песня Игниса висели над ней темным облаком, но сегодняшняя ночь, казалось, требовала забыть. Одеться в лучшее (простое синее платье, подаренное одной из циркачек), вплести в волосы полевые цветы и… раствориться.

Она наблюдала за танцорами, их тела извивались в огненных спиралях, ловко жонглируя факелами. Смеялась над клоуном, чья рыжая борода дымилась после неудачного трюка. Пробовала сладкий, как нектар, пряный напиток из глиняной кружки. Но ее взгляд постоянно скользил по толпе, ища медно-огненную гриву. Он был центром этого мира, его солнцем. И сегодня ночью он должен был сиять ярче всех.

Он появился, как всегда, внезапно и эффектно. Не из толпы, а из самого сердца самого большого костра. Пламя взметнулось ввысь фонтаном, сформировав арку, и Игнис шагнул сквозь нее, не тронутый огнем.

Он был одет в черное – шелковистые брюки и рубаху с глубоким вырезом, открывавшим шрам-пламя на груди. Но сегодня к нему добавились детали: тяжелый серебряный браслет в виде змеи на запястье, и в руках он держал… сверток. Небольшой, затянутый в черную ткань, мерцающую на свету костра, как крыло жука.

Толпа затихла на мгновение, завороженная, потом взорвалась аплодисментами и криками.

Игнис улыбнулся – не саркастичной усмешкой, а широко, ослепительно, как само солнце. Его золотые глаза метнулись по толпе, выискивая кого-то. И остановились на Индирре.

Она почувствовала этот взгляд, как физическое прикосновение – горячее, цепкое. Он двинулся к ней, и толпа расступилась, как вода перед ножом корабля.

– Мышка, – его голос прозвучал громко, так, чтобы слышали все, но интимно, обращаясь только к ней. В его глазах играли искры настоящего веселья и… предвкушения. – Солнцестояние требует жертв красоты. А ты все еще ходишь в тряпье лесной беглянки. Пора меняться.

Он протянул ей сверток. Индирра, застигнутая врасплох, под всеобщее любопытное гудение, взяла его. Ткань была гладкой, прохладной и тяжелой.

– Открой, – скомандовал Игнис, и в его тоне снова зазвучали знакомые нотки властности, но смягченные праздничным настроением.

Она развязала шнурки. Черная ткань спала, обнажив то, что лежало внутри.

Индирра ахнула.

Это было не платье в привычном смысле. Это был… жидкий свет.

Материал, переливающийся всеми оттенками пламени: от глубокого багрового у основания до ослепительно-золотого наверху. Он струился у нее в руках, как вода, но был плотным, ощутимым. Казалось, он дышит, мерцая изнутри собственным мягким светом. На ощупь он был нежным, как шелк, но с едва уловимым теплом.

– Для тебя, – сказал Игнис, и его взгляд стал пристальным, изучающим ее реакцию. – «Огненная Лилия». Одевайся. Ночь коротка, а танцы длинны.

Индирра, краснея под сотнями взглядов, поспешила к ближайшему фургону, чтобы переодеться.

Надевать его было… странно. Материал не имел швов, застежек. Он просто обвил ее тело, как живое существо, когда она прикоснулась к нему. Он прильнул к коже, подчеркивая каждую линию, каждую кривую, но не стесняя движений. Он был невесомым и в то же время ощутимым – вторым слоем кожи, излучающим тепло.

Она посмотрела в осколок зеркала. Отражение заставило ее сердце бешено забиться. Платье сидело безупречно.

Оно светилось изнутри мягким золотистым светом, делая ее кожу перламутровой, а глаза – огромными и темными. Она чувствовала себя одновременно невероятно красивой и невероятно уязвимой. Как подарок, который может обжечь.

Когда она вышла, толпа ахнула. Игнис стоял там же, его золотые глаза загорелись ярче костров, когда он окинул ее взглядом. В этом взгляде было восхищение, обладание и… вызов.

– Идет, – прошептал кто-то из толпы.

Игнис протянул ей руку.

– Танец, мышка? Или боишься, что платье воспламенится?

Его вызов зажег в ней знакомую ярость, смешанную с волнением. Она положила свою руку на его. Его пальцы сомкнулись вокруг ее запястья – твердо, властно. Знак-язычок под его прикосновением вспыхнул ярким золотом, как маленькое солнышко.

Он повел ее к самому большому костру, где уже кружились пары под дикую, завораживающую музыку цимбал и скрипок. Но как только они вступили в круг света, музыка для Индирры перестала существовать. Существовал только он. И пламя костра. И невероятное ощущение платья на ее коже.

Танец начался. Игнис вел ее уверенно, сильно, его тело двигалось с хищной грацией. Он был огнем – неукротимым, мощным. Она пыталась следовать, но платье… Платье жило своей жизнью. Вернее, жило по

его

воле.

Он сжал ее талию чуть сильнее, притягивая ближе, и в тот же миг ткань на ее спине и бедрах обтянулась, став почти второй кожей, подчеркнув каждый изгиб, каждое движение мышц под ней.

Она почувствовала себя обнаженной перед его взглядом, перед взглядами толпы. Стыдливый румянец залил ее щеки.

– Не прячься, – прошептал он ей на ухо, его дыхание обожгло кожу. – Ты прекрасна. Как факел в ночи.

Он откинулся назад в танцевальном па, и платье мгновенно отреагировало. Материал на груди и плечах стал струиться свободнее, как вода, обнажая ключицы, часть плеч, создавая иллюзию, что оно вот-вот соскользнет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Индирра инстинктивно рванулась вперед, к нему, чтобы не потерять опору, но это было частью па. Он поймал ее, усмехаясь.

– Видишь? Оно слушается. Как и все вокруг.

Его слова, его полный контроль над тканью, обволакивающей ее тело, вызывали бурю чувств. Восхищение его силой. Восторг от того, как он видит ее. И острое, унизительное ощущение беспомощности.

Она была куклой в его руках, закутанной в сотканный им же огонь. Объектом его воли. Это возбуждало и пугало одновременно.

Он кружил ее, их тела то сближались почти вплотную, то отдалялись.

С каждым притяжением платье сжималось, облегая, как перчатка, с каждым отдалением – струилось, заигрывая с обнажением. Его руки скользили по ее бокам, бедрам, спине, и казалось, он управлял не только тканью, но и ее собственными реакциями.

Жар разливался по телу из каждой точки прикосновения, из самого платья, из его взгляда. Знак на запястье пылал.

Музыка набирала бешеный темп. Ритм бил в виски, сливаясь с бешеным стуком сердца. Игнис вдруг притянул ее так близко, что их тела слились от бедер до груди. Она почувствовала всю его силу, его жар, жесткую ткань его рубахи и твердые мышцы под ней.

Его дыхание смешалось с ее. Золотые глаза горели в полумраке у ее лица, отражая отблески костра и ее собственное отражение – растерянное, возбужденное.

– Устала от любопытных глаз? – прошептал он, и его губы чуть коснулись ее виска. Электрический разряд пробежал по коже. Платье на ее спине вдруг сжалось еще сильнее, заставляя выгнуться, прижаться грудью к нему. – Пойдем туда, где глаз только двое. Тысяча пар. Но все – твои.

Не дожидаясь ответа, он резко развернул ее и повел прочь от костра, от толпы, вглубь лагеря. Индирра едва поспевала, ноги подкашивались от адреналина, от его прикосновений, от магии платья.

Он вел ее к своему фургону – самому большому, самому загадочному, расписанному золотыми драконами и багровыми спиралями.

Он распахнул дверь, втолкнул ее внутрь и захлопнул за собой. Тишина фургона оглушила после шума праздника. И тут Индирра замерла, пораженная.

Стены, все стены, потолок, даже часть пола – были зеркалами. Чистыми, темными, как ночные озера, они отражали бесконечность. Бесконечность копий ее фигуры в струящемся платье огня. Бесконечность его могучей фигуры в черном. Они стояли в центре калейдоскопа из самих себя.

– Двое? – усмехнулся Игнис, его голос гулко отразился в зеркальном лабиринте. – Или целая вселенная?

Он шагнул к ней. В отражениях это было похоже на наступление армии темных богов. Платье на ее теле заволновалось, заструилось быстрее, ярче, как будто реагируя на его приближение и на ее собственный нарастающий страх и возбуждение. Золотой свет внутри него заиграл багровыми всполохами.

– Ты… ты управляешь им, – прошептала она, глядя на его отражение, приближающееся сзади. – Как игрушкой.

– Не игрушкой, – его голос прозвучал прямо у ее уха. Он стоял сзади, не касаясь, но жар от его тела был осязаем. – Топливом. Ты вся горишь, мышка. От страха? От гнева? От… желания?

Его руки медленно легли ей на плечи. Через тончайшую ткань платья его прикосновение обожгло. Платье мгновенно отозвалось: ткань на груди и животе стала тонкой, почти прозрачной, обрисовывая контуры тела под ним, а на спине сжалась, прижимая ее к нему. Она почувствовала всю длину его тела вдоль своей спины, твердость мышц, тепло. Его дыхание опалило шею.

– Я не… – начала она, но голос сорвался.

– Не ври зеркалам, – он прошептал, а его руки скользнули с плеч вниз, по рукам, к ее запястьям. Он поднял ее руки, заставляя ее увидеть в бесчисленных отражениях, как платье обтекает ее поднятые руки, как светится знак. – Они видят правду. Видят, как ты дрожишь. Видят, как твой огонь отвечает моему.

Он повернул ее к себе. Его золотые глаза пылали в полумраке фургона, освещенного лишь внутренним светом платья и отраженным пламенем знака на ее запястье. В зеркалах их отражения множились, сливаясь в бесконечных объятиях и поцелуях, которые еще не случились.

– Страх – топливо, – прошептал он, его губы чуть коснулись ее виска, затем скулы.

Каждое прикосновение было как искра. Платье на ее груди стянулось, подчеркивая жесткие соски под тканью, выдавая ее возбуждение.

– Гнев – топливо. Но это… – его губы нашли ее шею, чуть ниже уха, и он прикусил кожу, не больно, но достаточно, чтобы она вскрикнула и выгнулась, прижимаясь к нему всем телом. В зеркалах отразилось, как платье вспыхнуло ярко-багровым. – …это – чистое пламя. И оно мое.

Его руки опустились на ее бедра, крепко держа, а затем одна рука скользнула вверх, под струящуюся ткань платья. Его пальцы, горячие и шершавые, коснулись обнаженной кожи живота.

Индирра вздрогнула, как от удара током. Зеркала отразили, как ее глаза широко раскрылись, как губы приоткрылись в беззвучном стоне. Платье заструилось по телу, словно пытаясь то прикрыть, то обнажить путь его руке.

– Ты видишь? – он заставил ее посмотреть в одно из зеркал прямо перед ними.

Видеть себя: растрепанную, с пылающими щеками, с платьем, сияющим, как закат, с его рукой под тканью, скользящей все выше. Видеть его лицо у своего плеча – властное, прекрасное, с горящими глазами.

– Видишь, как ты горишь для меня? Как твое тело поет под моими пальцами?

Его пальцы нашли подъем груди, скользнули по чувствительной коже, едва коснувшись соска.

Индирра вскрикнула, ее голова откинулась назад на его плечо. Платье на груди растворилось, став почти невесомой дымкой, лишь подчеркивая то, что теперь было открыто его взгляду и взгляду тысяч их зеркальных двойников.

Жар охватил ее, исходящий изнутри, от его прикосновений, от платья, от его взгляда в зеркале.

– Игнис… – она прошептала его имя, и это было одновременно и мольбой, и признанием.

Он развернул ее к себе, оторвав от зеркал, но они все еще были окружены своими бесчисленными отражениями.

Его губы нашли ее губы.

Это был не поцелуй. Это было завоевание. Горячее, властное, безжалостное.

В нем было пламя костра, ярость борьбы и темный мед ночи Солнцестояния.

Она ответила с такой же яростью, кусая его губы, впиваясь пальцами в его волосы, срывая с него шелковую рубаху.

Зеркала множили их борьбу-объятие, их слившиеся тела, его руки, срывающие с нее остатки иллюзорной защиты платья, ее пальцы, впивающиеся в его спину с шрамами-пламенями.

Платье, словно живое, стекало с нее, как вода, ложась у ног золотисто-багровой лужей света.

Теперь отражалась только их кожа – его золотисто-бронзовая, покрытая шрамами и силой, ее – бледная, как лунный свет, с ожогом на щиколотке и пылающим знаком на запястье. Их тела сплелись на разбросанных подушках перед зеркальной стеной, и тысячи отражений зафиксировали каждое движение, каждый стон, каждое прикосновение.

Он был огнем, обжигающим, неумолимым.

Каждое прикосновение его губ, его рук, его тела зажигало в ней новые очаги пламени. Он исследовал ее с властным любопытством, сжигая стыд, оставляя только животную жажду.

Его пальцы, его язык находили места, о которых она не подозревала, заставляя ее выгибаться и стонать, глядя в бесконечные зеркала на свое отражение – дикое, покоренное, прекрасное в своем неистовстве.

Она отвечала ему с той же дерзостью, кусая его плечо, проводя ногтями по шраму на груди, чувствуя, как он вздрагивает, как его дыхание срывается. Знак на ее запястье горел, как маленькая звезда, синхронно с бешеным ритмом ее сердца.

Когда он вошел в нее, это было как падение в костер. Больно, ослепительно, необратимо.

Она вскрикнула, впиваясь ногтями ему в спину, ее тело сопротивлялось вторжению, но тут же охватило его, потянуло глубже. Он замер на мгновение, его золотые глаза впились в ее, в отражения вокруг – в них мелькнуло нечто большее, чем страсть. Удивление? Признание? Затем он начал двигаться. Медленно сначала, давая ей привыкнуть, но с каждым толчком набирая силу, ритм.

Он вел их танец теперь здесь, в этом зеркальном аду-раю, и каждое движение отражалось и множилось до бесконечности. Она видела свое лицо, искаженное наслаждением, его напряженную шею, как их тела сливались в едином порыве. Звуки – ее стоны, его хриплое дыхание, влажный шум их соединения – отражались от зеркал, создавая жутковато-чувственную симфонию.

Он ускорился. Волны наслаждения накатывали на нее, горячие и тяжелые, рождаясь в самой глубине и разливаясь по всему телу. Она цеплялась за него, теряя себя в зеркальном лабиринте их тел, в его глазах, пылающих так близко. Пламя собиралось внизу живота, сжимаясь, готовое взорваться.

– Смотри! – он хрипло прошептал, заставляя ее открыть глаза, смотрящие в зеркало перед ними. – Смотри, как ты горишь! Как ты прекрасна в своем падении!

Он толкнул в нее особенно сильно и глубоко. И пламя взорвалось.

Она закричала, ее тело выгнулось, неистово сжимая его внутри.

Тысячи отражений зафиксировали ее экстаз – рот, открытый в беззвучном крике, глаза, закатившиеся, тело, затрепетавшее в последних конвульсиях наслаждения.

Он последовал за ней почти сразу, с глухим стоном, вонзившись в нее до предела, его тело напряглось, как лук, и он излил в нее поток жара, который показался ей жидким огнем.

Они рухнули на подушки, сплетенные, покрытые потом, дышащие навзрыд.

Зеркала вокруг тихо отражали их усталое, опустошенное, но странно умиротворенное после бури единение. Платье-огонь лежало сбоку, все еще слабо мерцая, как тлеющий уголек. Знак на ее запястье пульсировал ровным, теплым светом.

Игнис лежал на спине, одна рука все еще обнимала ее, другая была закинута за голову. Его глаза были закрыты, но на губах играла странная, усталая улыбка. Он выглядел… удовлетворенным. И, возможно, на мгновение, свободным от той тени, что обычно висела над ним.

Индирра прижалась щекой к его груди, слушая бешеный стук его сердца, постепенно замедляющийся. В зеркалах их отражения, спокойные теперь, казалось, наблюдали за ними. Тысячи пар глаз. Но ей было не страшно. Было… цельно.

Она отдала ему свое тело в эту ночь Солнцестояния. Отдала ли она сердце? Пророчество Мавры всплыло в памяти, но казалось далеким, нереальным на фоне этого жара, этой близости, этой немой связи, отразившейся в бесконечности зеркал. Он взял ее огонь. И дал ей свой. И теперь они горели вместе. Насколько хватит топлива? Этот вопрос остался за пределами зеркального фургона, в прохладной ночи праздника, который еще не закончился.

Глава 7 Эхо пепла и шепот теней

Город Ветров стоял на скалах, омываемых свинцовыми волнами северного моря. Воздух здесь был другим – соленым, резким, пропитанным запахом рыбы, дегтя и вековой меланхолии. Цирк «Пламенные Судьбы» раскинул шатры на старой рыночной площади, но праздничная суета лагеря здесь казалась чужеродной, натянутой.

Ветер, вечный спутник города, выл в щелях фургонов, словно предупреждая. Индирра чувствовала это с первых шагов по булыжным мостовым. Взгляды местных жителей, острые и недобрые, скользили по артистам, но чаще всего – задерживались на Игнисе и… на ней. В них было не просто любопытство. Было

знание

. И осуждение.

– Здесь не любят огонь, мышка, – бросил Игнис как-то утром, наблюдая, как она пытается раздуть костер для завтрака под настороженными взглядами старух у колодца.

Его лицо было непроницаемо, но в золотых глазах светилась знакомая тень – смесь презрения и… настороженности?

– Они помнят. Огонь здесь однажды вышел из-под контроля. Оставил шрамы.

Он не стал пояснять, но Индирра догадалась: это место было связано с

ней

, с Кинэрой. Ее имя цыгане шептали ночью и еле слышно, словно оно было под запретом. Естественно, она полюбопытствовала, кто это такая. На нее замахали руками и со страхом огляделись – нет ли рядом

его

. И велели никогда это имя не произносить. Если она, конечно, не хочет навлечь на себя гнев огненного. Индирра только поняла, что девушка была в составе цирковой труппы, но погибла. Как – она не узнала.

Предчувствие холодной тяжестью легло на сердце.

Вечернее шоу проходило под аккомпанемент не только аплодисментов, но и настороженного шепота, доносившегося с задних рядов. Когда Игнис вышел на арену, шепот стал громче, сливаясь в зловещий гул.

Индирра, стоя за кулисами, видела, как его спина напряглась, как пламя в его руках вспыхнуло чуть ярче, чуть яростнее, чем обычно. Он танцевал с огнем как одержимый, превратив представление не в шоу, а в вызов. В демонстрацию силы перед теми, кто осмеливался шептаться. Индирра видела, как лица в первых рядах бледнели, как люди отводили глаза, осеняли себя защитой. Они видели в нем не артиста. Видели призрак своего горя.

И тогда она увидела

его

. В проходе между рядами, опершись на резную трость, стоял мужчина.

Высокий, стройный, одетый с изысканной, но слегка поношенной элегантностью – темно-синий бархатный сюртук, белоснежная рубашка, печальные глаза цвета штормового моря.

Его лицо, когда-то, наверное, красивое, было изборождено тонкими морщинками страдания и ранней сединой у висков. Его взгляд был прикован не к Игнису, а… к ней. Взгляд тяжелый, полный такой бездонной скорби и чего-то еще… признания? Он знал ее. Или знал,

кто она для Игниса

.

После шоу, когда Игнис исчез в своей гримерке, вероятно, чтобы заплатить привычную кровавую цену за сегодняшнюю ярость, Индирра вышла подышать.

Городская площадь опустела, лишь ветер гонял клочья афиш «Пламенных Судеб». Она направилась к обрыву, откуда открывался вид на бушующее море, пытаясь смыть с себя напряжение и тяжелые взгляды.

– Он не сказал вам, куда привел вас цирк? – Голос прозвучал за ее спиной, тихо, но отчетливо сквозь вой ветра.

Тот мужчина вышел из тени колоннады ратуши. Его шаги были бесшумными, как у кошки:

– В город своей последней любви… или своей последней… жертвы?

Индирра обернулась, сердце екнуло. Она попятилась, наткнувшись на холодный камень парапета.

– Отойдите. Я вас не знаю.

– Марко. Хотя мое имя вам ничего не скажет. Но скажет другое. Его вы знаете или узнаете. – Мужчина сделал шаг ближе. Его глаза, вблизи казавшиеся бездонными и усталыми, изучали ее лицо с мучительной интенсивностью. – Я вижу… он уже оставил на вас свой знак. – Его взгляд скользнул к ее запястью, где язычок пламени пульсировал тревожно. – И, судя по вашему виду после вчерашнего Солнцестояния… не только знак.

Индирра вспыхнула от стыда и гнева.

– Это не ваше дело!

– О, но это самое что ни на есть мое дело, девочка, – его голос зазвучал с горькой усмешкой.

Он достал из внутреннего кармана сюртука небольшой предмет, висевший на тонкой серебряной цепочке.

Медальон. Старинный, серебряный, с причудливой гравировкой.

Он щелкнул крышечкой. Внутри, под стеклом, лежала не миниатюра, а… прядь волос. Ярко-рыжих, как мед на солнце, но тусклых, безжизненных.

– Кинэра, – прошептал он, и в этом имени была целая вселенная боли. Его палец с нежностью, граничащей с отчаянием, коснулся стекла. – Моя Кинэра. Она тоже носила знак огня на запястье. Она тоже светилась изнутри после его прикосновений. Она тоже думала, что он… особенный. Неповторимый. Любовь всей ее короткой жизни.

Индирра смотрела на прядь волос. Такие же огненные, как у Игниса. Сердце сжалось от леденящего предчувствия.

– Что… что с ней случилось?

– Случилось? – Марко резко захлопнул медальон, спрятав его, как самое дорогое и самое больное. Его глаза вспыхнули. – Он сжег ее! Как сжигает все, к чему прикасается! Его пламя не греет, девочка. Оно пожирает! Оно требует пищи! Постоянной, жаркой, мучительной пищи! Боль! Страдание! Агония! Чужую или свою – ему все равно!

Он шагнул так близко, что Индирра почувствовала запах его одеколона – лаванда и морская соль, и под ним – запах старой печали.

– Он бессмертен, пока питается болью других. Пока есть такие, как вы, готовые отдать ему свои сердца, свои тела, свою… боль. Кинэра отдала все. И превратилась в пепел. Буквально. Осталась лишь эта прядь… да воспоминания, которые жгут сильнее любого костра.

Его слова падали, как раскаленные угли, на ее душу. Она вспомнила гримерку, кровь, превращающуюся в пепел. Вспомнила мимолетную усталость на его лице после магии. Вспомнила пророчество Мавры.

"Пищей для его вечного огня"

. Игнис не отрицал этого. Он лишь сказал, что это его путь.

– Он не хотел… – попыталась она защитить то, что было между ними в зеркальном фургоне, ту близость, что казалась настоящей.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Не хотел? – Марко засмеялся, и это был страшный, безрадостный звук. – Он не может иначе! Его сила – это проклятие! Он прикован к ней цепями боли! И чтобы выжить, он будет ломать. Ломать жизни. Ломать сердца. Как сломал мое, когда увел ее! Как сломал ее, когда сжег дотла! – В его глазах стояли слезы ярости и неподдельной скорби. Он был не просто мстителем. Он был

вдовцом

, чье горе не утихло за годы. – Он сожжет и тебя, – прошептал он с леденящей уверенностью.

Его рука с неожиданной быстротой взметнулась к ее плечу. Холодные пальцы вцепились в тонкий ремешок ее простого платья (огненное она надела лишь на шоу).

Резким движением он сорвал бретельку вниз, обнажив плечо и часть груди.

Индирра вскрикнула, пытаясь прикрыться, но он схватил ее руку.

– Посмотри! – он прошипел, заставляя ее смотреть на обнаженную кожу. – Ты уже горишь? Уже чувствуешь, как твоя плоть начинает тлеть изнутри? Как он будет кормиться твоей болью, твоим страхом потерять его, твоей агонией, когда поймешь, что ты – лишь дрова для его вечного огня? Как сжег мою Кинэру!

Его лицо было искажено болью и ненавистью, но в его хватке не было сексуального насилия. Было отчаянное желание донести, предупредить, спасти. Он тряс ее, а холодный металл медальона с волосами Кинэры прижался к ее обнаженной коже, как печать смерти.

– Отпустите! – вырвалось у нее, и она рванулась с такой силой, что он, застигнутый врасплох, выпустил ее.

Она попятилась, прижимая порванное платье к груди, сердце бешено колотилось. Страх перед ним смешивался с ужасом от его слов и… со жгучим состраданием к его боли. И к себе.

Марко не стал преследовать. Он стоял, тяжело дыша, сжимая медальон в руке, как якорь спасения.

– Беги, девочка, – его голос внезапно стал просто усталым, сломленным. – Пока не поздно. Пока не стала еще одним призраком, который будет преследовать его по ночам. Как они преследуют меня.

Он повернулся и зашагал прочь, его силуэт растворился в наступающих сумерках и враждебных тенях Города Ветров.

Индирра бежала обратно в лагерь, не чувствуя камней под ногами. Воздух вокруг казался густым от шепота. Шепота горожан? Или…

других

? Она слышала их еще с вечера – едва уловимые вздохи на ветру, плач, смешанный с шипением гаснущего угля.

Тени между фургонами казались гуще, в них мерещились очертания – стройная фигура с огненными волосами, печальные глаза, руки, протянутые в немой мольбе или обвинении.

Призраки?

Продукт ее расшатанных нервов? Или эхо прошлых жертв Игниса, притянутое болью Марко и памятью этого проклятого места?

Она ворвалась в свой фургон, захлопнула дверь, прислонилась к ней спиной, пытаясь отдышаться. Знак на запястье горел, как раскаленный уголек. Обнаженное плечо, где коснулся холодный медальон, леденело. В голове гудели слова Марко:

"Он сожжет тебя! Как сжег мою Кинэру!"

И его предсмертный крик:

"Пока не стала еще одним призраком!"

Она упала на жесткую койку, зарывшись лицом в подушку, пытаясь заглушить хаос в душе. Страх. Сомнение. Жалость к Марко. Неверие в то, что Игнис мог… Но она видела ритуал с кинжалом. Видела цену силы. Чувствовала его темную, всепоглощающую страсть. Любила ли он Кинэру? Или она была лишь… пищей? Станет ли она, Индирра, следующей порцией?

И тогда, в тревожном полусне, на грани изнеможения, она увидела ее. Кинэру. Не как призрак, а как живую.

Она стояла у окна фургона, которого не было, омытая лунным светом. Та самая, с огненными волосами из медальона, но не тусклыми – сияющими, как у Игниса. Она была одета в струящееся платье цвета заката, похожее на то огненное, что подарил ей Игнис.

Она улыбалась, но в ее глазах была бездонная печаль.

Она не говорила. Она лишь подняла руку, показав на свое запястье. Там горел знак – не маленький язычок, как у Индирры, а целая спираль пламени, охватывающая руку до локтя. Знак сиял ослепительно, болезненно ярко.

Затем Кинэра повернулась и указала пальцем… в пустоту за окном. Туда, где должен был быть фургон Игниса. И ее фигура начала рассыпаться. Не в дым. В искры.

В миллионы золотисто-багровых искр, которые закрутились вихрем и угасли, оставив в воздухе лишь запах… горького пепла и сладкой горечи утраченной любви.

Индирра вскрикнула и села на койке. Сердце бешено колотилось. В фургоне было пусто. Лишь лунный свет струился через щели. Но запах пепла висел в воздухе. Реальный. Осязаемый. И знак на ее запястье пылал, как никогда раньше, синхронно с бешеным ритмом ее сердца, напоминая о спирали пламени на руке призрака.

Это было не сновидение. Это было предупреждение. От тех, кто уже прошел этот путь. От тех, чья боль стала топливом для Вечного Огня. От Кинэры.

Она прижала ладонь к пылающему знаку. Больно. Горячо. Как первый ожог. Но теперь это был ожог не просто от огня. Это был ожог от знания. Горького, страшного, но неотвратимого.

Игнис был проклят. И ее сердце, отданное ему в ночь Солнцестояния, могло стать последним топливом в его печи.

Или… ключом к его освобождению? Мысль была безумной. Но после видения Кинэры, после горящих слов Марко, после шепота этого города безнадежность боролась в ней с новым, отчаянным упрямством. Она не хотела быть пеплом. Но и убежать… уже не могла. Огонь в ее сердце и на запястье был зажжен. И погасить его мог только он. Даже если это будет последнее, что он сделает.

Глава 8: Анатомия пламени и грань боли

После города Ветров воздух в лагере «Пламенных Судеб» сгустился, как дым после ливня. Шепот о Кинэре, тяжелый взгляд Марко и призрачное видение в фургоне висели над Индиррой черной пеленой.

Знак на запястье горел постоянным, тревожным теплом, напоминая о спирали пламени на руке призрака. Но бежать? Бегство казалось предательством – не только Игниса, но и той искры собственной силы, что он зажег в ней. Она пришла к нему не за любовью, а за свободой. И теперь свобода требовала понимания огня во всех его проявлениях. Даже самого опасного.

Игнис, казалось, ощущал ее смятение. Его тренировки стали жестче, требовательнее. Меньше словесных дуэлей, больше концентрации. Сегодняшний урок проходил в его фургоне – в том самом, зеркальном логове, где они слились в ночь Солнцестояния. Но атмосфера была иной. Не страстной, а… хирургической.

– Огонь – он не только в руках, мышка, – его голос звучал низко, методично.

Он стоял перед ней, обнаженный по пояс. Лунный свет и отблески от зеркал скользили по рельефу мышц, по шрамам-пламеням на груди и спине.

– Он в крови. В дыхании. В самой сердцевине. Чтобы управлять им, нужно стать им. Понять его анатомию. Его голод.

Он положил руку ей на живот, чуть ниже диафрагмы. Прикосновение было твердым, профессиональным, но его пальцы излучали привычный жар. Знак на ее запястье дернулся в ответ.

– Здесь. Источник. Печь. Топка. Чувствуешь тепло? Тот самый огонек, что зажгла, убегая от женишка? Раздувай его. Не руками. Дыханием.

Индирра закрыла глаза, стараясь отбросить тревожные мысли. Она сосредоточилась на точке под его ладонью. На крошечной искре решимости, ярости, желания жить по-своему.

Она вдохнула глубоко, медленно, представляя, как воздух раздувает тлеющий уголек. Выдохнула – плавно, концентрируя тепло внизу живота. Повторила. И снова.

– Да, – одобрил он, его рука чуть сильнее прижалась. – Глубже. Медленнее. Представь, как пламя растекается по жилам. Как свет заполняет каждую клетку.

Она дышала, входя в ритм. Тепло под его рукой росло, становилось осязаемым, приятно тяжелым. Оно разливалось по животу, поднималось к груди. Знак на запястье засиял ярче. В зеркалах вокруг она видела свое лицо – сосредоточенное, с чуть приоткрытыми губами, озаренное внутренним светом. Видела его – статую из бронзы и пламени, внимательно следящую за ней.

– Хорошо, – прошептал он, и его рука скользнула выше, к ее груди, чуть ниже ключиц. – Теперь… канал. Путь. По нему огонь идет к рукам. К сердцу. К губам. Дыши… и веди его. Сюда.

Его пальцы легли на ее грудину. Жар от его прикосновения смешался с ее внутренним теплом, усилив его. Она вдохнула, направляя поток тепла вверх, к его пальцам. Выдохнула – и почувствовала, как что-то проскакивает между ее кожей и его пальцами. Маленькая, золотистая искра, как тогда в самом начале. Она ахнула от неожиданности.

Игнис усмехнулся, коротко, беззвучно.

– Прогресс. Теперь… губы. Ворота. Через них огонь может входить… и выходить. Самый опасный путь. И самый сильный.

Он подошел ближе. Слишком близко. Его дыхание, горячее и пахнущее дымом, смешалось с ее. Золотые глаза были прикованы к ее губам.

– Дыши, – приказал он, и его губы были в сантиметре от ее. – Вдохни мой огонь. Выдохни свой.

Она замерла, ошеломленная близостью, вспомнив их последний поцелуй здесь же, в этом зеркальном аду-раю. Страх (топливо!) смешался с волнением.

Она вдохнула. Вдыхая запах его кожи, дыма, дикой силы. И в тот же миг его губы накрыли ее.

Этот поцелуй не был завоеванием. Это было

передачей

. Через прикосновение губ, через общее дыхание, он вдыхал в нее частичку своего пламени.

Она почувствовала не жар, а искры. Мириады крошечных, острых, электрических искр, проникающих сквозь губы в кровь, бегущих по венам навстречу ее собственному разгоревшемуся огню.

Она вскрикнула в поцелуй, и это был крик не боли, а изумления, смешанного с наслаждением. Ее тело выгнулось навстречу ему, руки инстинктивно впились в его плечи.

Он оторвался, его дыхание сбилось. Золотые глаза горели нечеловеческой яркостью.

– Теперь… выдохни, – прохрипел он. – Выдохни огонь.

Она не думала. Она подчинилась инстинкту, дикому порыву, рожденному его искрами внутри. Она выдохнула ему в губы. И не просто воздух. Из ее губ вырвался тонкий ручеек золотистого пламени, как дыхание дракона. Оно коснулось его губ, его подбородка, рассыпалось искрами.

Игнис вздрогнул, как от удара. Его глаза вспыхнули так ярко, что ослепили. На его губах, куда коснулось ее пламя, остался легкий, дымчатый след. Он не отпрянул. Наоборот, его руки сжали ее талию почти болезненно.

– Боги… – вырвалось у него, голос был хриплым от чего-то большего, чем удивление. Восхищение? Жажда? – Ты учишься… слишком быстро.

Ее руки все еще были на его плечах. Ее пальцы скользили по горячей, как раскаленный металл, коже. Внутри нее бушевал пожар, разожженный его поцелуем, его искрами, ее собственным выдохом-пламенем. Она видела шрам на его груди – тот самый, в форме языка пламени. Без мысли, движимая чистой, огненной потребностью ощутить, соединиться, она прижала ладонь прямо к нему. К центру шрама.

И случилось.

Ее внутренний огонь, раздутый дыханием и его искрами, рванул наружу не через губы, а через пальцы. Тонкая, ослепительно-белая полоска пламени вырвалась из ее кончиков и выжгла линию на его коже.

Не просто оставила красный след. Она прожгла тонкую, извилистую линию, похожую на ветку, отходящую от основного шрама-пламени. Запах паленой кожи, едкий и острый, ударил в нос.

Игнис взревел.

Не от боли. От шока, смешанного с чем-то невероятным. Его тело напряглось, как тетива, мускулы под кожей вздулись буграми. Голова откинулась назад, обнажив мощную шею, на которой играли сухожилия.

Его глаза вспыхнули, как два миниатюрных солнца, заливая зеркальный фургон ослепительным, бело-золотым светом. На его лице застыла гримаса – невыразимая смесь агонии и экстаза.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Боль от ожога была реальной, физической, но в ней было и нечто иное. Глубокое, вибрационное наслаждение, как будто ее пламя коснулось не кожи, а самой сути его силы, его проклятия. Как будто оно накормило голодного зверя внутри него не болью, а чистой, необузданной энергией.

– Ты… – он захрипел, его руки сжали ее так, что кости затрещали. Он притянул ее к себе, их тела слились воедино – ее дрожащее от шока и внезапной силы, его – напряженное, как раскаленная сталь, излучающее невероятный жар. – …учишься слишком… ДЬЯВОЛЬСКИ быстро!

Его губы нашли ее снова. Но это не был поцелуй передачи. Это был пожар. Голодный, яростный, всепоглощающий.

Его язык вторгся в ее рот, требуя ответа, требуя ее огня, ее сущности. Его руки рвали ее простое платье, как бумагу, обнажая кожу, которая тут же покрылась мурашками от его жара и от собственного возбуждения. В зеркалах отражались их слившиеся фигуры, ее рука все еще прижатая к его груди, к только что выжженному узору, который слабо тлел, как угольки.

Он поднял ее, как перышко, и бросил на груду подушек у зеркальной стены. Его глаза пылали, в них не осталось ни учителя, ни сарказма. Только первобытная потребность. Потребность в ней. В ее огне. В той силе, что она только что проявила.

– Ты видела? – он рухнул на нее, его вес пригвоздил ее к полу, его бедра раздвинули ее ноги. – Видела, что ты сделала? Ты коснулась ядра! Ты накормила не болью! Ты… – он не договорил, его губы обжигали ее шею, грудь, живот. Его руки, шершавые и горячие, исследовали ее тело с дерзкой быстротой, зажигая новые очаги пламени под кожей. – Ты другая. Ты… опасная.

Индирра не сопротивлялась. Она горела.

Горела от его прикосновений, от осознания своей силы, от той немыслимой смеси боли и наслаждения на его лице, когда она выжгла узор.

Она обвила его ногами, впилась пальцами в его спину, чувствуя под ними шрамы, старые и только что нанесенный ею. Она хотела этого огня. Хотела его силы. Хотела его темной, опасной сущности. Даже если это погубит ее.

Он вошел в нее резко, без прелюдий, заполнив до предела. Боль смешалась с невероятным чувством полноты, власти. Он был внутри нее. Его пламя горело в ее крови.

Она крикнула, выгнувшись, и в ответ он зарычал, как зверь, и начал двигаться. Не как в ту ночь Солнцестояния – с властной театральностью. Сейчас это был шторм.

Яростный, неистовый, лишенный контроля.

Каждый толчок был глубоким, требовательным. Его руки держали ее бедра, пальцы впивались в плоть, оставляя синяки, которые тут же заливал жар.

Зеркала отражали бешеный ритм их соединения, его напряженную спину, ее запрокинутую голову, ее руку, все еще лежащую на его груди над тлеющим узором.

Она чувствовала, как ее внутренний огонь, раздутый им же, собирается в тугой, раскаленный шар внизу живота. Каждое его движение, каждый стон, каждое прикосновение его губ к ее коже подливали масла в этот костер.

Знак на запястье пылал, как маяк в ночи. Она видела в зеркале его лицо над собой – искаженное наслаждением, но в глубине золотых глаз горело что-то дикое, почти испуганное ее силой, ее ответным огнем.

– Гори! – прохрипел он, ускоряясь, его дыхание стало рваным, как у загнанного зверя. – Гори со мной!

Она не могла сдержаться. Пламя рвануло из нее, сжимая его внутри, заставляя его вскрикнуть от неожиданной волны ее экстаза.

Ее тело затрепетало в неконтролируемых спазмах, белое пламя наслаждения ослепило ее, отразившись в тысячах зеркал.

Он последовал за ней почти сразу, с глухим рыком, вонзившись в нее до предела, его тело выгнулось, и он излил в нее поток огня, который казался не семенем, а расплавленным металлом.

Они рухнули, сплетенные, покрытые потом, дышащие навзрыд. Зеркала тихо отражали их усталое опустошение. Жар медленно спадал, оставляя липкую прохладу и ломоту в мышцах. Знак на ее запястье все еще горел, но теперь ровным, теплым светом. Н

а его груди, поверх старого шрама-пламени, четко выделялся новый узор – тонкая, извилистая ветвь, выжженная ее пальцами. Она была красной, воспаленной, но уже не дымилась. Как татуировка из боли и невероятной близости.

Игнис лежал на спине, его рука была заброшена на лоб. Он молчал.

Его дыхание выравнивалось. Но в его глазах, когда он наконец открыл их и посмотрел в зеркальный потолок, не было удовлетворения. Была тревога. Та самая, что мелькнула в момент экстаза. Тревога перед скоростью ее обучения. Перед силой, которую она неосознанно проявила. Перед тем, как их огни слились не в унисон, а в опасный, непредсказуемый взрыв.

Он повернул голову, его золотые глаза встретились с ее в отражении.

– Слишком быстро, – повторил он шепотом, но теперь это звучало не как комплимент. Как предостережение. Предостережение ей? Или самому себе? – Завтра… угли будут холоднее. Надо замедлиться.

Но Индирра, глядя на выжженный ею узор на его груди, на его тревожные глаза, понимала: замедлиться уже невозможно. Она коснулась ядра его силы. И ядро отозвалось.

Теперь их связь была не просто страстью или ученичеством. Это была взаимозависимость. Готовил ли он ее как новую жертву? Или она, сама того не ведая, нашла ключ к его проклятию? Одна мысль пугала, другая – зажигала новую искру надежды. Опасной, как само пламя.

Глава 9 Пепел ярости и иллюзия спасения

Город Ветров не отпускал. Его холодное дыхание, пропитанное солью и памятью, цеплялось за фургоны «Пламенных Судеб», шептало в щелях шатров.

Индирра чувствовала его даже на арене, под ослепляющими лучами прожекторов и ревом толпы, которая сегодня казалась особенно ненасытной, особенно жаждущей зрелищ.

После урока в зеркальном фургоне, после того, как она выжгла узор на его груди, связь с Игнисом стала током высокого напряжения – притягивающим и обжигающим одновременно. Знак на запястье пульсировал в такт ее тревожному сердцу.

Шоу было накалено до предела. Игнис, казалось, бросал вызов самому городу, его мрачным воспоминаниям. Его номера с огнем были не просто трюками – это были акты доминирования. Он заставлял пламя выстраиваться в арки над головами зрителей, взрывать фонтаны искр у самых ног скептиков, танцевал по углям, которые раскалялись до ослепительной белизны.

Его золотые глаза метали молнии, а медно-огненные волосы пылали в свете софитов.

Он был богом, демоном, хозяином стихии, и город, затаив дыхание, вынужден был признать его власть.

Индирра помогала с реквизитом, ее роль была незначительной – подать факел, убрать пепел. Но ее взгляд не отрывался от него. От нового узора на его груди, скрытого сейчас под черной кожей камзола, который она выжгла. От тени, мелькавшей в его взгляде – тревоги? Предчувствия?

И тогда она увидела клетку. Ее прикатили на арену для номера с «огненным львом» – чучелом, оживляемым иллюзиями и потоками пламени.

Но клетка была необычной. Старая, кованая, с толстыми прутьями, покрытыми странными, переплетающимися рунами. Они были знакомы. Такие же, как на медальоне Марко!

Индирру бросило в холод. Она инстинктивно шагнула назад, но было поздно. Игнис, в разгаре номера, создавая огненного феникса над клеткой, жестом указал ей:

– Мышка! Факел к основанию! Быстро!

Это была часть сценария. Поднести зажженный факел к скрытой полости у основания клетки, чтобы пламя «оживило» льва изнутри. Но когда она наклонилась, ее нога наступила на что-то скользкое – масло? – и она поскользнулась.

Факел вырвался из рук, ударился о прутья клетки у самого основания… и вспыхнул не естественным пламенем, а ядовито-зеленым огнем, который с треском побежал по руническим узорам на прутьях.

Замок клетки щелкнул, дверь распахнулась… но не наружу. Она захлопнулась, когда Индирра, пытаясь удержать равновесие, инстинктивно сделала шаг вперед. И оказалась внутри.

– Нет! – крикнул Игнис, но его голос потонул в грохоте.

Зеленое пламя, пробежав по рунам, превратилось в стену огня, охватившую клетку со всех сторон. Не просто огонь. Липкий, едкий, шипящий, как тысяча змей. Он источал не жар, а морозное зловоние гнили и серы.

Прутья раскалились докрасна за секунды. Индирра вжалась в центр клетки, закашлявшись от удушливого дыма. Паника сжала горло ледяными пальцами.

Это была ловушка. Марко. И руны на клетке… они были усилены, направлены на нее.

Она чувствовала, как знак на запястье бьется в истерике, как ее внутренний огонь, только что спокойный, бурлит в ответ на угрозу, но не может пробиться сквозь чадящую зеленую мглу.

– Индирра! – раздался крик. Не Игниса. Это был Марко.

Он появился словно из ниоткуда, сбоку от арены, его лицо было искажено искренним ужасом. Он рванулся к клетке, не обращая внимания на зеленое пламя, на раскаленные прутья.

– Держись! Я тебя вытащу!

Он схватил длинный шест, валявшийся поблизости, и с силой ударил по замку. Шест обуглился и сломался. Марко вскрикнул от боли, отшвырнув обгоревший обломок, его рука дымилась. Он был беззащитен перед этим пламенем! Но его глаза… в них горела отчаянная решимость.

Он рванулся вперед, к самым прутьям, словно собирался разорвать их голыми руками, невзирая на боль. В этот момент он выглядел не мстителем, а героем, готовым погибнуть, чтобы спасти ее от участи Кинэры. И это было так убедительно!

Сердце Индирры сжалось от внезапной, дикой надежды.

Он попытался! Он пострадал! Он не враг!

– НЕ ТРОГАЙ ЕЕ! – Рев Игниса потряс арену. Нечеловеческий. Звериный.

Он стоял перед клеткой, но не смотрел на Марко. Его взгляд был прикован к Индирре, запертой в зеленом аду. Его тело содрогалось. И тогда его пламя изменилось. Ярко-золотые, багровые языки, танцующие у него в ладонях, вдруг почернели. Не темнели. Стали абсолютно черными, как ночь без звезд, как сажа, как сама смерть.

Они втягивали свет, а не излучали его. Воздух вокруг него заколебался, стал вязким, тяжелым. Запах озона и гари сменился запахом гроба, старой земли и тлена. Толпа завыла от ужаса, люди бросились к выходам.

Игнис поднял руки. Черное пламя взметнулось ввысь, сформировав два огромных, извивающихся щупальца. Они обрушились на зеленую клетку не с жаром, а с ледяным свирепым ударом.

Зеленое пламя взвыло, затрещало, как ломаемый лед, и рассыпалось. Не погасло. Распалось на миллионы ядовито-зеленых искр, которые тут же угасли в воздухе. Раскаленные докрасна прутья клетки искривились, будто от чудовищного давления, и с грохотом разошлись в стороны, как сломанные спички.

Прежде чем Индирра успела упасть от обрушившегося потока холодного, чистого воздуха, черные щупальца пламени обвили ее талию и вырвали из разрушенной клетки.

Она приземлилась не на жесткие доски арены, а на руки Игниса. Он держал ее, его лицо было в сантиметре от ее.

Черные языки пламени все еще лизали его руки, его плечи, но не жгли ее. Они были ледяными, как прикосновение смерти. Его золотые глаза, обычно пылающие, были черными безднами. Полными первозданной ярости и чего-то еще… животного страха за нее.

– Ты… цела? – его голос был хриплым скрежетом, чужим.

Она кивнула, не в силах вымолвить слово, дрожа всем телом.

Он прижал ее к себе так крепко, что было больно. Его черное пламя начало медленно угасать, втягиваясь обратно в него, оставляя на его коже и на ее одежде тонкий слой пепла – холодного, серого, как прах.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Затем его взгляд метнулся туда, где стоял Марко. Но там никого не было. Лишь обгоревший обломок шеста валялся на арене. Иллюзионист исчез, как дым. Его «спасение» было спектаклем. Фальшивым, но таким убедительным в момент паники!

Ночь после шоу была тихой и мертвой. Лагерь замер. Страх перед черным пламенем Игниса витал в воздухе гуще дыма.

Индирра сидела в своем фургоне, обняв колени, все еще дрожа. Она смывала с себя пепел и запах серы, но ощущение ледяного прикосновения черного пламени и горячих рук Игниса оставалось.

Знак на запястье горел тревожно, напоминая о выжженном узоре на его груди. Она видела его ярость. Видела его страх. И видела фальшь в глазах Марко, который так ловко сыграл героя.

Скрип дверцы заставил ее вздрогнуть.

Без стука, тяжелая дверь открылась, и в проеме встал он. Игнис.

Он был без камзола, в простой черной рубахе, расстегнутой на груди. На смуглой коже четко выделялись два шрама-пламени – старый и новый, выжженный ею.

Его волосы были растрепаны, лицо – бледным под загаром, а в золотых глазах, вернувших свой цвет, бушевали остатки той черной бури, смешанные с чем-то темным, невысказанным.

Он пах дымом, пеплом и дикой силой.

– Ты… цела? – он повторил свой вопрос с арены, но теперь голос был глуше, хриплым.

Он не вошел, остановившись на пороге, как хищник, оценивающий добычу.

– Цела, – прошептала Индирра, вставая. Ее собственный голос дрожал.

Он шагнул внутрь, захлопнул дверь. Фургон наполнился его присутствием, его жаром, его яростью, которая все еще вибрировала в воздухе.

– Он тронул тебя? – спросил он резко, его взгляд скользнул к ее порванной бретельке (новая, после той, что сорвал Марко в городе), к возможным синякам. – Марко. Когда «спасал».

– Нет, – ответила она честно. – Только… играл. Как всегда.

Игнис издал звук, похожий на рычание. Он подошел к ней так близко, что она почувствовала жар его тела, запах его гнева.

– Играл… с твоей жизнью. Ради чего? Чтобы напугать? Чтобы показать, какой я монстр? – Его рука взметнулась, не для удара, а к ее лицу. Горячие пальцы грубо провели по ее щеке, смахивая невидимую грязь. – Он видел черное пламя. Теперь он знает, на что я способен, когда… – он запнулся, его пальцы сжали ее подбородок, заставляя смотреть в его глаза, – …когда трогают мое.

Его слова, его прикосновение, его ярость, направленная на Марко, но обжигающая ее, – все это смешалось в Индирре. Страх перед его силой. Гнев на Марко за подлость. И дикое, неконтролируемое возбуждение от его власти, от его абсолютной, разрушительной реакции на угрозу

ей

.

Она не думала. Она действовала.

Ее рука взметнулась в ответ. Не чтобы оттолкнуть. Чтобы сорвать с него рубаху.

Ткань поддалась с треском, обнажив мощную грудь, шрамы, выжженный ею узор. Его глаза расширились от шока, но он не остановил ее.

Она прижала ладонь к выжженной ветви на его груди – не нежно. Жестко. Как бы подтверждая свое право на этот знак, на эту связь, на его ярость, направленную в ее защиту.

– Он играл с огнем, – прошипела она, ее голос звучал хрипло, как у него. – И ты его сжег. Черным пламенем. Теперь он знает.

Его дыхание перехватило. Ярость в его глазах сменилась на мгновение чем-то другим – изумлением, признанием ее дерзости. Затем оно вернулось, но преображенное. Не разрушительное. Созидательное. Голодное.

– Да, – прохрипел он, и его руки схватили ее за талию, притянув так, что их тела врезались друг в друга. – Сжег. И сейчас… я горю.

Его губы нашли ее с яростью, сравнимой с той, что разрушила клетку.

Это не был поцелуй. Это было нападение. Губы, зубы, язык – все требовало, завоевывало, наказывало и вознаграждало одновременно.

Он сорвал с нее остатки одежды, его руки не ласкали – они метили, оставляя синяки на бедрах, на груди, на ягодицах, утверждая владение.

Индирра отвечала с той же дикой энергией. Она царапала его спину, впивалась зубами в плечо, чувствуя соленый вкус его кожи, срывала с него штаны. Их борьба была танцем ярости и вожделения на краю пропасти.

Он поднял ее и бросил на грубый деревянный пол фургона. Боль от удара смешалась с острым удовольствием. Он рухнул на нее, его колени раздвинули ее ноги, его руки приковали ее запястья к полу по обе стороны головы. Его глаза, пылающие золотым огнем в полумраке, смотрели на нее без тени снисхождения. Только голод и вызов.

– Ты хотела огня, мышка? – он прошипел, его бедра прижались к ее лобку, жесткое возбуждение впивалось в нежную плоть. – Получи его. Весь. Гори со мной в этом пепле!

Он вошел в нее одним резким, безжалостным толчком. Больно. Глубоко. До самых пределов.

Она вскрикнула, выгнувшись, но не отстраняясь, а наоборот – сжимая его бедрами, принимая всю его ярость, всю его мощь. Он не стал ждать, пока она привыкнет. Он начал двигаться сразу – с бешеной, разрушительной силой.

Каждый толчок вгонял ее в жесткий пол, каждый отход – оставлял ощущение пустоты, которое тут же заполнялось новым, еще более яростным вторжением. Его руки сжимали ее запястья, его губы обжигали шею, грудь, плечи укусами и поцелуями, которые были больнее и слаще любого прикосновения раньше.

В этом не было нежности ночи Солнцестояния или опасной игры урока в зеркальном фургоне. Это было разрядкой адреналина, страха, ярости. Это был секс на пепле разрушенной клетки, на фоне фальшивого спасения Марко, под знаком черного пламени, что он вызвал.

Зеркал не было, но они отражались друг в друге – в его золотых глазах, полных первобытной власти, в ее темных, расширенных от боли и нарастающего безумия наслаждения.

Он ускорялся, его дыхание стало хриплым, как у зверя. Его пальцы впились в ее запястья так, что кости затрещали. Знак на ней пылал, как уголь в кузнице. Волны огненного удовольствия начали накатывать на нее, рождаясь не в нежности, а в самой глубине этого грубого соединения, в трениях, в боли, в его хриплых приказах:

– Гори! Гори для меня! Отдай весь свой огонь!

Она не сдерживалась. Крик экстаза вырвался из ее горла, когда волна накрыла с головой. Ее тело затрепетало, сжимая его внутри с невероятной силой, выжимая из него стон, смешанный с рыком.

Он рухнул на нее, вонзившись до предела, его тело выгнулось в последнем, мощном толчке, и он излил в нее поток жара, который казался не семенем, а расплавленной лавой его ярости и страсти.

Они лежали на полу, сплетенные, покрытые потом, пеплом с его рук и ее слезами, дыша навзрыд. Ярость ушла, оставив пустоту и странную, горестную близость. Он не отпускал ее запястья сразу.

Его пальцы разжались медленно, оставив на коже темные, четкие отпечатки. Он поднялся на локти, его золотые глаза, теперь потухшие, усталые, смотрели на ее лицо, на следы его страсти – покусанные губы, синяк на ключице, слезы на ресницах.

– Цела? – спросил он в третий раз, но теперь это был шепот, полный немого вопроса.

Цела ли она после него? После этой бури?

Индирра кивнула, не в силах говорить.

Она прижалась лицом к его груди, к шрамам, к выжженной ею ветви.

Больно. Там, где кожа терлась о выжженный узор. Но она прижималась сильнее. Он не спас ее нежно. Он спас ее черным пламенем. И взял ее с яростью. Но он взял ее живую.

И в этом грубом соединении на пепле страха и лжи было что-то более настоящее, чем все зеркальные иллюзии Солнцестояния. Что-то опасное, как само пламя. Что-то, что могло и сжечь, и согреть в ледяном дыхании Ветров. Она не знала, что их ждет. Но знала, что убежать уже не сможет. И не захочет. Даже если пепел станет ее уделом.

Глава 10 Сердце из пепла

Рассвет после ночи ярости был серым и безрадостным. Холодный ветер с моря пробирался сквозь щели фургона, заставляя Индирру ежиться под грубым одеялом. Тело ныло – синяки от его пальцев, ломота в мышцах от жесткого пола, глубокая, сладкая боль там, где он владел ею с такой разрушительной силой.

На запястье знак горел ровным, но тревожным теплом. На душе лежал тяжелый камень – смесь остаточного возбуждения, стыда и жгучего вопроса:

Что дальше?

Игнис исчез на рассвете, оставив лишь запах дыма, пепла и мужчины на подушке рядом и на ее коже. Фургон казался пустым и чужим без его всепоглощающего присутствия.

Индирра встала, ощущая каждую мышцу, и начала убирать следы ночи – смятые одеяла, порванную одежду, тонкий слой серого пепла, осевший на полу и мебели после его черного пламени. Она мыла пол, стараясь стереть память о яростном соитии, но ощущение его рук, его веса, его вторжения оставалось.

Именно под койкой, двигая ее, чтобы вымести скопившийся там мусор и пепел, она нащупала что-то твердое и холодное. Не камень. Металлическую застежку.

Она наклонилась, раздвинув слой пыли и пепла. В полу, почти незаметно, была врезана небольшая металлическая панель с потайной задвижкой. Любопытство, сильнее страха и усталости, заставило ее нажать.

Панель бесшумно отъехала в сторону, открывая неглубокую нишу. Внутри лежал предмет, завернутый в выцветшую черную ткань.

Индирра вытащила его. Ткань была прочной, но ветхой, пропитанной запахом старой кожи, дыма и… печали.

Она развернула сверток. На ее ладони оказался дневник. Небольшая книга в толстом кожаном переплете, потертом до дыр по углам, с массивными железными застежками, похожими на миниатюрные кандалы.

Кожа была темной, почти черной, и на ощупь казалась необычно теплой, даже спустя годы, проведенные в темноте. На обложке не было надписи. Только выжженный символ – стилизованное пламя, заключенное в круг, как в клетку.

Сердце Индирры забилось тревожно. Это было его. Тайное. Спрятанное. То, что он не хотел, чтобы кто-либо видел.

Знак на ее запястье пульсировал в такт ее мыслям, как будто предупреждая.

Не открывай. Не лезь.

Но она уже не могла остановиться. Она

должна

была знать. Правду, стоящую за черным пламенем, за ритуалом с кинжалом, за болью в его глазах после магии и после их страсти.

Она расстегнула тяжелые застежки. Страницы были пожелтевшими, хрупкими, исписанными сильными, угловатыми буквами. Чернила местами выцвели, местами расплылись от времени или… слез?

Она начала читать. Сначала с трудом, потом все быстрее, погружаясь в прошлое, написанное его рукой.

"...Сегодня старый Бориво сказал: 'Огонь выбирает сильных, Игнац. Но сила требует платы. Ты уверен, что готов?' Я смеялся. Глупец. Какая плата может быть страшнее нищеты, болезней, смерти? Я видел, как умирает мать. От лихорадки, что сожрала ее за неделю. Я не хочу так. Никогда. Я хочу силу. Вечный огонь. Пусть плата будет хоть душой..."

Игнац? Его человеческое имя. Индирра почувствовала странный укол. Он был

реальным

. Не духом. Человеком. С матерью. Со страхом смерти.

"...Ритуал на перекрестке трех дорог. Луна в зените. Бориво чертит знаки моей кровью. Больно. Как будто режут по живому. Но я терплю. Он дает мне чашу. Внутри – не вино. Расплавленное золото? Нет. Это... пламя. Жидкое, живое. Я должен выпить. Я пью. Горло, желудок – все горит. Я падаю. Вижу Бориво – он стареет на глазах, превращается в пыль. Его сила... переходит ко мне? Я кричу. От боли. От восторга. Я чувствую ОГОНЬ в венах! Я... бессмертен?..."

Индирра сглотнула ком в горле. Он

продал

душу. Не метафорически. Буквально. Выпил живой огонь ценою жизни другого. Чтобы избежать смерти.

"...Прошли годы. Сила... она изумительна. Я повелеваю пламенем. Я не старею. Но Бориво не сказал... о ГОЛОДЕ. Огонь внутри требует... подпитки. Не дров. Боли. Страдания. Сначала чужие – я иду на войны, в чумные города. Боль насыщает. Но ненадолго. Потом... я понял. Глубже. Сильнее. Боль тех, кто... любит. Кто отдает сердце. Их любовь... это чистейшее топливо. Их боль от потери себя во мне... их агония, когда пламя пожирает их изнутри... Ничто не сравнится. Я пытался сопротивляться. Не подпускать близко. Но они идут. Как мотыльки. И я... я слаб. Я беру. И они... гаснут. Оставляя лишь пепел в моей ладони и новый шрам на сердце..."

Страницы переворачивались все быстрее. Имена. Женские имена. Эскизы лиц – нежные, улыбающиеся, потом искаженные болью. Описания их гибели – не от его руки напрямую. Они сгорали изнутри. Их любовь к нему, их связь с его огнем становилась их погребальным костром.

Кинэра была лишь одной из многих. Последней перед... Индиррой. Описание Кинэры было особенно подробным, особенно болезненным:

"...Кинэра. Ее волосы... как закат над морем. Ее смех... Он согревал. Она была сильной. Умной. Она догадывалась о цене. Но все равно... отдала сердце. Я пытался оттолкнуть. Черным пламенем. Яростью. Но она видела... пустоту под маской. Она жалела. ЖАЛЕЛА! И это... это подлило масла в огонь. Ее пламя внутри меня разгорелось ярче всех. И сожрало ее быстрее. Однажды утром... я проснулся рядом с горсткой теплого пепла. И с этим..."

На полях был нарисован шрам-спираль на запястье, точь-в-точь как у призрака Кинэры.

"...Ее последний дар. И вечное напоминание".

Индирра уронила дневник. Он упал на пол с глухим стуком, раскрывшись на последней, относительно свежей записи:

"...Она пришла. Лесная беглянка. С яростью в глазах и искрой внутри. Опасная. Она учится слишком быстро. Она коснулась ядра. Ее пламя... оно другое. Оно не только берет. Оно... отдает? Или это ловушка? Новый вид боли? Я боюсь. Боюсь ее силы. Боюсь ее слабости. Боюсь, что она... станет следующим слоем пепла. И боюсь... что если она не станет... то стану я? Смертным? Слабым? Пустым? Что страшнее? Вечный огонь на костях любви... или тишина могилы после него? Выбора нет. Только путь сквозь боль..."

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Тишина в фургоне стала гулкой. Индирра стояла, прислонившись к стене, дрожа всем телом. Весь ужас пророчеств, слов Марко, видения Кинэры – все это оказалось правдой. Хуже правды.

Он был не просто духом, питающимся болью. Он был проклятым. Человеком, запертым в вечном цикле: сила взамен боли, бессмертие взамен любви, превращающейся в пепел. Он не убивал их по своей воле. Он убивал их своим существованием. Их любовь к нему была смертным приговором.

Страх за себя был леденящим, первобытным. Она видела пепел Кинэры в его записях. Она чувствовала его силу, его голод. Она отдала ему тело, доверие, частицу сердца. Она была следующей в очереди на сожжение. Знак на запястье пылал, как сигнальная ракета.

Но сильнее страха за себя было сострадание. Острое, режущее, до тошноты. Она видела его отчаяние в дневнике. Его попытки сопротивляться. Его страх перед вечным одиночеством на вершине костра из любимых.

Он был жертвой своей собственной сделки. Запертым в золотой клетке бессмертия, где единственная пища – разрушение того, к чему тянулась душа.

Он боялся за нее. Но он боялся и стать смертным. Слабым. Обычным. После столетий силы – это было равносильно смерти. Что он без своего пламени? Кто он? Игнац, который боялся лихорадки? Он предпочел бы пепел? Ее пепел?

Слезы, горячие и горькие, потекли по ее щекам. Она плакала не только от страха за себя. Она плакала за него. За его бесконечную, проклятую ношу. За его выбор, который не был выбором. За его страх потерять все, что он знал, став смертным и слабым.

Он был монстром, но монстром, созданным отчаянием и страхом смерти. И она... она любила этого монстра. Частично. Опасно. Безрассудно. И эта любовь могла убить их обоих.

– Ты прочитала достаточно, – голос прозвучал за ее спиной, тихо, но с такой ледяной тяжестью, что воздух в фургоне словно сгустился.

Индирра вздрогнула, как от удара кнутом, и медленно обернулась.

Игнис стоял в дверях. Он не был яростным, как вчера. Он был...

пустым

. Его лицо – маской из бледного мрамора. Золотые глаза, обычно пылающие, были тусклыми, бездонными колодцами, в которых не отражался даже свет.

Он смотрел не на нее. На дневник, лежащий у ее ног. На раскрытую страницу с его последней записью о ней.

Его руки висели вдоль тела, пальцы слегка сжаты в кулаки. От него не исходило привычного жара. Только холодная, мертвенная тяжесть.

– Теперь ты знаешь анатомию не только пламени, – он произнес каждое слово четко, отчеканивая, как ножом по камню. – Но и моего проклятия. Анатомию сердца из пепла.

Он сделал шаг внутрь, дверь захлопнулась за ним сама собой. Он не приближался. Просто стоял, смотря на нее через тень фургона.

– Теперь твой выбор, Индирра, – его голос был шепотом, но он резал уши. – Беги. Пока не стало поздно. Пока мой огонь не потянулся к твоему сердцу, как к единственному топливу, способному утолить вечный голод. Беги далеко. Забудь о цирке. Обо мне. И живи. – В его глазах мелькнула искра чего-то – боли? Или это был лишь отсвет? – Или… – он сделал паузу, и воздух снова наполнился напряжением, – …останься. Стань следующим слоем пепла на моей совести. Или… – он запнулся, и в его голосе впервые прозвучала неуверенность, почти надежда, страшная своей хрупкостью, – …стань тем, кто погасит этот огонь. Навсегда. Зная, что после… я стану лишь тенью. Смертным. Бессильным. Ничем.

Он не предлагал ей любви. Он предлагал выбор между двумя смертями. Ее – быстрой, в пламени его проклятия. Или его – медленной, в нищете забвения и человеческой слабости. Или... третий путь? Погасить огонь? Он сам не верил в него. Это было отчаяние. Мольба, замаскированная под вызов.

Индирра смотрела на него. На этого могучего, прекрасного, проклятого духа огня, стоящего в тени своего фургона, опустошенного знанием, что его тайна раскрыта. Она видела страх в его опустевших глазах. Страх не за нее. Страх за себя. За свое бессмертие, ставшее тюрьмой. За возможную смертность, ставшую новой тюрьмой.

И ее сердце, разрывающееся между ужасом и любовью, между инстинктом самосохранения и жгучим желанием спасти его, ответило раньше разума.

Она не побежала. Она сделала шаг к нему. Потом еще один. Подняла с пола дневник – эту тяжелую книгу боли и проклятий – и протянула ему. Не как возврат украденного. Как символ. Принятия. Или начала пути.

– Я не боюсь пепла, – прошептала она, ее голос дрожал, но был тверд. Знак на ее запястье горел ярко, освещая ее лицо в полумраке. – Я боюсь пустоты в твоих глазах. И тишины после того, как погаснет последний огонь.

Он не взял дневник. Он смотрел на нее. На ее протянутую руку. На знак пламени. На слезы на ее щеках – слезы не только страха, но и жалости к нему. В его золотых глазах, таких пустых мгновение назад, вспыхнул крошечный, дрожащий огонек. Не силы. Не голода. Надежды? Или просто отражение ее собственного пламени?

Он медленно поднял руку. Не к дневнику. К ее лицу. Его пальцы, теплые теперь, дрогнули, прежде чем коснуться слезы на ее щеке. Прикосновение было легким, как дуновение ветра над тлеющим угольком.

– Тогда, мышка, – прошептал он, и в его голосе снова появился знакомый, хриплый оттенок – смесь сарказма и чего-то бесконечно усталого, – …готовься к самому опасному уроку. Уроку тушения Вечного Огня. Цена за ошибку… – его пальцы скользнули к ее пылающему знаку, – …будет выше, чем ты можешь представить. Для нас обоих.

Выбор был сделан. Не им. Ею. Она выбрала не бегство. Не жертву. Она выбрала борьбу.

Борьбу с его проклятием. Ценой, которая могла оказаться их жизнями. Или их вечностью.

Фургон снова наполнился напряжением, но теперь это было напряжение не раскрытой тайны, а начала новой, немыслимо опасной главы. Главы, где ученица решила стать спасительницей своего губительного учителя.

Глава 11 Жертва Огненной Луны

Полная Луна висела над лагерем «Пламенных Судеб» огромным, багровым диском. Не серебристым, как обычно, а кроваво-красным – Огненная Луна, редкое явление, когда ночное светило сквозь дымку пожарищ или пыльных бурь обретает цвет раскаленного металла.

Цыгане называли ее «Оком Дракона», временем, когда граница между мирами истончается, а древняя магия обретает невиданную силу.

Воздух был неподвижным, густым, пропитанным запахом сухих трав, жженой полыни и тревожным ожиданием. Костры горели не весело – они пылали ровным, почти зловещим светом, а дым стелился по земле низкой, цепкой пеленой.

Индирра чувствовала тяжесть этого вечера каждой клеточкой. Знак на запястье не пульсировал – он горел ровным, тревожным пламенем, отбрасывая багровые блики на кожу.

Игнис исчез с полудня, его фургон стоял запертым, темным и безмолвным. Мавра, старая цыганка, с утра ходила с каменным лицом, отдавая приказы шепотом. Артисты цирка, обычно шумные и веселые, двигались тихо, избегая встреч с Индиррой. В их глазах читалось не враждебность, а страх и вымученная решимость. Она понимала: ритуал этой ночи касался не только ее. Касался самого сердца цирка – Игниса. И его силы, от которой они все зависели.

Они пришли за ней на закате. Не Мавра. Четверо мужчин – коренастых, молчаливых, с глазами, избегающими ее взгляда. Они не объясняли. Просто жестом указали следовать.

Индирра не сопротивлялась. Страх сжимал горло, но сильнее был холодный, острый гнев.

Гнев на их покорность, на их готовность принести ее в жертву ради сохранения статус-кво. Гнев и… понимание. Они боялись потерять Игниса. Боялись остаться без защиты, без чуда, без хлеба. Как она боялась за него, читая дневник. Выбор был безжалостным: она или его сила.

Ритуал происходил на пустыре за лагерем. Здесь уже собрались почти все цыгане. Они стояли молча, образуя широкий круг вокруг центра. Центра, от которого веяло леденящим душу священным ужасом.

Это был не просто столб. Это был древний огненный алтарь. Вырубленная из черного, пористого камня колонна, покрытая выветренными, но все еще различимыми рунами – спиралями, языками пламени, стилизованными драконами.

У ее основания горел не костер, а чаша. Огромная, чугунная, заполненная не углями, а жидким огнем. Он не шипел, не бурлил – он пульсировал багровым и золотым светом, как огромное сердце, вырванное из груди земли.

От него исходил не жар, а морозное сияние, заставляющее зубы стучать. Воздух над чашей дрожал, искажаясь, как над раскаленным камнем в мороз.

Рядом с алтарем стояла Мавра. Она была облачена не в обычные одежды, а в тяжелое, выцветшее платье из темно-красного бархата, расшитое черными нитями, изображающими пожирающих себя змей.

На шее у нее висели десятки амулетов – кости, зубы, сушеные травы в мешочках, крошечные кинжалы. В руках она держала длинный посох, увенчанный черепом какого-то мелкого зверька с вставленными в глазницы тлеющими угольками.

– Приведи жертву Огню, – проговорила Мавра голосом, не своим – низким, гулким, словно из-под земли.

Мужчины толкнули Индирру вперед.

Она оцепенела, глядя на пульсирующую чашу, на жуткий алтарь. Это был не ритуал очищения. Это было приношение. Ее – Огню.

Как замену Игнису? Как попытку утолить вечный голод его силы, сохранив его самого для цирка?

Ужас парализовал.

– Нет! – вырвалось у нее, но голос был слабым, потерянным в мертвой тишине круга.

– Свяжите ее с Алтарем Предков, – неумолимо произнесла Мавра. – Пусть Огненная Луна видит дар. Пусть Древний Огонь решает – достойна ли она стать пищей Вечного Пламени вместо Пастыря.

Мужчины схватили Индирру. Их руки были грубыми, безжалостными. Они притащили ее к черной колонне. Камень под пальцами был ледяным, вопреки пульсирующей чаше рядом. Ее руки заломили назад, прижали к шершавой поверхности алтаря.

Грубая, пропитанная чем-то маслянистым и горьким веревка впилась в запястья, в лодыжки, когда они привязали ее к колонне, спиной к камню, лицом к чаше с жидким огнем и к толпе. Знак на запястье под веревкой горел так ярко, что, казалось, прожигает кожу. Больно. Унизительно. Страшно.

Мавра подняла посох. Угольки в глазницах черепа вспыхнули ярче.

– О, Древний Огонь! – ее голос зазвучал громко, на странном, певучем языке романи, полном гортанных звуков и шипения. – Пастырь наш слабеет! Его Пламя гаснет, ибо Сердце его отравлено привязанностью к смертной! Мы приносим тебе эту! – она ткнула посохом в сторону Индирры. – Душу, опаленную его знаком, но не сожженную! Возьми ее пламя! Возьми ее боль! Возьми ее жизнь! Насыться и оставь нам Пастыря! Сохрани силу цирка! Сохрани пляску огня!

Толпа подхватила последние слова, негромким, монотонным напевом:

–

Сохрани Пастыря! Сохрани Пляску!

Индирра зажмурилась. Это было хуже, чем она думала. Они не просто «очищали» ее. Они предлагали ее в качестве искупительной жертвы древней силе, питающей Игниса, чтобы та оставила его самого в покое. Чтобы его сила сохранилась… ценой ее сожжения.

Мавра опустила посох в пульсирующую чашу. Жидкий огонь не обжег дерево. Он обвил посох, как живая змея, и пополз вверх, к черепу. Глазницы вспыхнули не угольками, а двумя ядовито-зелеными огоньками. Старуха направила посох на Индирру.

– Гори, дитя, – прошептала она, и в ее голосе прозвучала неподдельная жалость, смешанная с фанатичной решимостью. – Гори ради него. Ради нас всех.

Из кончика посоха вырвался тонкий язык багрового пламени. Не того теплого, что у Игниса. Холодного, липкого, как кровь. Он потянулся к Индирре, к ее груди, прямо к сердцу.

Индирра вжалась в холодный камень, ожидая всепоглощающей боли. Но пламя… не жгло. Оно лизало ее кожу. Холодными, отвратительными прикосновениями, как язык гигантской ящерицы. Оно струилось по ее шее, между грудями, по животу, оставляя за собой не ожоги, а ледяные полосы, покрытые инеем. И с каждым прикосновением она видела их.

Тени

.

Неясные очертания в клубах дыма, поднимающегося от чаши. Женские силуэты. Десятки. Их лица были размыты страданием, но в некоторых она узнавала черты из дневника Игниса. А одна… была яркой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ярко-рыжие волосы, печальные глаза. Кинэра. Она стояла ближе всех, ее призрачная рука протянута к Индирре. Не в угрозе. В предупреждении. Ее беззвучные губы шевелились:

"Беги... Пока не поздно... Он не сможет... удержать..."

Холод пламени проникал под кожу, сковывал мышцы, леденил душу. Знак на запястье под веревкой бешено пылал, пытаясь противостоять, но древняя магия ритуала подавляла его.

Индирра чувствовала, как что-то вытягивается из нее. Не жизнь. Не душу. Связь. Ту самую нить, что протянулась от знака на ее запястье к шраму на его груди. Ее воспоминания о нем – о сарказме, о ярости, о страсти, о той мимолетной уязвимости – стали тускнеть, замещаясь ледяной пустотой.

Ритуал работал. Огонь забирал ее связь с Игнисом, чтобы передать ее древней силе в чаше. Чтобы сделать ее чистой жертвой.

– Нет! – закричала она уже не от страха, а от отчаяния. От потери его. – Нет!

И тогда случилось.

Он появился не из толпы. Он материализовался из самого воздуха перед алтарем, из клубов едкого дыма.

Игнис.

Но не тот, кого она знала. Он был бос, одет лишь в простые черные штаны. Его медно-огненные волосы казались тусклыми, безжизненными. Лицо – страшно бледным, с впалыми щеками. Но глаза… глаза горели черным огнем. Тем самым, что разрушил клетку. Но теперь в них не было ярости. Была агония.

– ПРЕКРАТИТЕ! – его голос грохнул, как удар грома, заставив содрогнуться землю.

Пламя с посоха Мавры дернулось и потускнело. Толпа отпрянула с криками ужаса.

Игнис не смотрел на них. Он смотрел на Индирру, привязанную к алтарю, на багровое пламя, лижущее ее кожу, оставляя ледяные узоры. На призраков в дыму, особенно на Кинэру.

В его черных глазах было столько боли, столько немой мольбы, что Индирре захотелось плакать.

– Она не ваша жертва, – прохрипел он, делая шаг к алтарю. Его ноги подкашивались. – Она… моя. Моя ошибка. Моя… – он не договорил.

Мавра, оправившись от шока, вскинула посох.

– Пастырь! Не мешай! Это для тебя! Для твоей Силы! Мы спасаем тебя!

– Вы губите НАС! – закричал он в ответ, и в его голосе прозвучала нечеловеческая тоска. Он протянул руку не к Индирре. К чаше с пульсирующим жидким огнем. – Вы не понимаете! Огонь не возьмет замену! Он возьмет ВСЕХ!

И он втянул в себя пламя.

Не то, что лизало Индирру. Все пламя из чаши. Весь пульсирующий, жидкий, древний огонь. Он устремился к его протянутой ладони тонким, багрово-золотым потоком и влился в него. Не как сила. Как яд.

Игнис взревел. Звук был ужасающим – нечеловеческим воплем чистейшей, невыносимой агонии. Его тело выгнулось дугой. Мышцы вздулись под кожей, как канаты. Голова откинулась назад, обнажив напряженную шею.

Черное пламя в его глазах вспыхнуло ослепительно ярко, а затем погасло, оставив лишь золото, залитое болью. По его коже, от ладони, втянувшей огонь, поползли трещины. Не кровоточащие. Светящиеся. Как раскаленная лава под тонкой коркой земли. Из них сочился не кровь, а свет – ослепительно-белый, болезненный.

Он пал на колени перед алтарем, сотрясаясь от немых рыданий. Его руки впились в землю, пальцы выворачивались от судорог. Он не смотрел на Индирру. Он не мог. Все его существо было охвачено невыносимой мукой. Он впитал в себя не просто огонь. Он впитал сам ритуал, направленный на разрыв их связи, на ее жертвоприношение.

И этот древний, чужеродный огонь жег его изнутри не как топливо, а как яд, как раскаленные иглы, вонзающиеся в каждую клетку его бессмертной сущности. Он платил цену за ее спасение. Цену своей плоти и своего духа.

Призраки в дыму заволновались, закружились быстрее. Кинэра протянула руку уже к нему, и в ее глазах была не только печаль, но и… понимание? Словно она знала, что он выберет именно так.

Индирра рванула привязи. Веревки, ослабленные шоком мужчин, державших их, или магией самого крика Игниса, поддались. Она сорвалась с алтаря, не чувствуя ледяных полос на коже, оставленных ритуальным пламенем. Она бросилась к нему.

– Игнис!

Она упала перед ним на колени, ее руки дрожащими пальцами коснулись его лица.

Кожа под ее прикосновением была горячее раскаленного железа.

Он вздрогнул, как от удара, но не оттолкнул. Его золотые глаза, затуманенные болью, нашли ее. В них не было упрека. Была только бесконечная усталость и что-то похожее на облегчение.

– Глупая… мышка, – прошептал он, и капли пота, смешанные со светящимися слезами, стекали по его вискам. – Теперь… ты видишь… настоящую цену? Не только пепла… но и… спасения?

Он рухнул вперед, теряя сознание, его голова упала ей на колени. Тело пылало, как уголек. Трещины на коже слабо светились, пульсируя в такт его прерывистому дыханию. Власть ритуала была сломлена его жертвой.

Цыгане стояли в оцепенении, Мавра опустила посох, ее лицо было серым от ужаса и прозрения. Они хотели сохранить его силу. Они едва не убили его болью.

Индирра прижала его горячую голову к груди, не боясь обжечься. Знак на ее запястье, теперь свободный, горел ярко, но не больно. Он тянулся к нему, к его боли, пытаясь… что? Помочь? Поделиться силой? Она не знала. Но она знала одно: выбор, сделанный у фургона, привел их сюда. К этой боли. К этой жертве. И назад пути не было. Только вперед. Сквозь огонь его проклятия и ее любви.

Она смотрела на его бессознательное лицо, искаженное страданием, и чувствовала не страх. Жалость. И ту самую опасную, всепоглощающую решимость. Спасти его. Даже если это последнее, что она сделает. Даже если цена будет ее собственным сердцем, превращенным в пепел.

Глава 12: Танец искр и пепла

Дни после ритуала Огненной Луны тянулись, как густой, больной дым. Игнис не умер. Он выжил. Но выжил тенью. Тенью того могучего Духа Огня, каким был раньше.

Он скрывался в своем зеркальном фургоне, ставшем теперь не логовом силы, а убежищем умирающего зверя. Воздух там был спертым, пропитанным запахом лекарственных трав (которые Мавра, сраженная раскаянием, приносила тайком), старой крови и… угасания. Зеркала, некогда множившие его власть, теперь отражали лишь жалкую картину.

Его тело, всегда бывшее воплощением силы и контроля, было изувечено. Трещины, оставленные древним огнем ритуала, не заживали. Они зияли темными, воспаленными полосами на его смуглой коже, как карта страданий. Иногда из них сочился не свет, а гной и сукровица. Его пламя… оно едва теплилось.

Когда он пытался вызвать искру, из пальцев вырывался лишь слабый, коптящий дымок, оставляющий на коже болезненные, черные ожоги, которые заживали мучительно долго, как у обычного человека.

Его медно-огненные волосы потускнели, стали ломкими, у висков пробилась седина. Самое страшное – его глаза. Золото в них померкло, став тусклым, как потускневшая латунь. В них не было сарказма, не было ярости. Только глубокая, всепоглощающая усталость и немой вопрос:

Зачем?

Индирра стала его тенью. Она ухаживала за ним, меняла повязки на самых страшных ранах, кормила с ложки, когда он был слишком слаб. Она видела, как он ненавидит свою немощь, как сжимает кулаки, пытаясь вызвать хоть искру былой силы, и как бессильно роняет руку, когда получается лишь очередной болезненный волдырь на ладони.

Она видела, как он смотрит на свои шрамы в зеркалах – старые, от жертв, и новые, от его жертвы ради нее. И в этом взгляде была не гордость. Была тоска по утраченной мощи. По своему проклятому, но знакомому

я

.

Знак на ее запястье горел теперь не тревожно, а настойчиво. Как сердце, бьющееся в унисон с его агонией. Он тянулся к нему, излучая тепло, пытаясь согреть его угасающую сущность. Индирра чувствовала это. Чувствовала, как ее собственная внутренняя искра, разожженная им же, бурлит, требуя действия. Требуя жертвы.

Однажды вечером, когда она накладывала свежую мазь на глубокую трещину на его плече (она плохо пахла, как гниющая плоть), он не выдержал. Его рука, некогда сильная, а теперь тонкая и проступающая венами, схватила ее за запястье. Не больно. Слабо. Но с отчаянной решимостью.

– Хватит, – прошептал он, его голос был хриплым, как шелест сухих листьев. – Оставь меня, Индирра. Уйди. Пока… пока еще можешь. Пока я не стал… обузой. Пока ты не возненавидела меня за эту… немощь.

Она посмотрела на его руку, держащую ее за пылающий знак. На его потухшие глаза. На его страдающее тело. И ее решение созрело. Окончательно. Безумно. Необходимо.

– Нет, – сказала она тихо, но так, что он вздрогнул. – Я не уйду. Но я не могу смотреть, как ты угасаешь. Как боль пожирает тебя изнутри.

Она высвободила запястье и положила свою ладонь ему на грудь, поверх старого шрама-пламени. Знак на ее руке вспыхнул ярче.

– Ты кормил Огонь болью других. Болью любви. Возьми мою. Возьми мою боль. Мою жизнь. Если это вернет тебе силу… я отдаю.

Его глаза расширились. Не от жадности. От ужаса. Он попытался оттолкнуть ее руку, но сил не хватило.

– Ты… с ума сошла? – он закашлялся, долго, мучительно. – После всего, что ты прочитала? После того, что видела? Я не… не стану тем, кого ты возненавидишь! Я не превращу тебя в пепел! Не стану тюремщиком твоей боли ради своей… жалкой искры!

– Это не жалкая искра! – вскрикнула она, и в ее голосе впервые зазвучала ярость. Ярость против его смирения, против его готовности сгнить в ничтожестве. – Это ты! Твой огонь! Твоя сила! Твоя суть! И я не предлагаю тебе стать тюремщиком! Я предлагаю… танец. Последний танец. Где моя боль станет твоим пламенем. Где твоя агония… станет нашим экстазом. Где мы сольемся не в пепел… а в нечто новое. Или умрем, пытаясь.

Он смотрел на нее, пораженный. На ее пылающий знак. На ее глаза, полные не страха, а безумной решимости и… любви. Той самой любви, что была смертельным ядом для его проклятия. Но теперь… теперь она предлагала ее не как жертву, а как партнерство. Как трансформацию.

– Ты… безумна, – прошептал он, но в его потухших глазах мелькнул крошечный огонек. Не силы. Интереса. Вызова. Признания ее дерзости. – Последний танец? На краю могилы? Или на краю возрождения?

– На краю всего, – ответила она, вставая. Она протянула ему руку. Не для поддержки. Для приглашения. – Танцуй со мной, Игнис. Как тогда на углях. Как тогда в зеркалах. Только теперь… пусть огонь будет внутри. Пусть боль… станет мостом.

Он колебался мгновение. Потом его худая, покрытая шрамами рука медленно поднялась и вложилась в ее. Его пальцы были горячими от лихорадки. Но прикосновение было твердым. Решительным.

Они стояли посреди зеркального фургона. Не было музыки. Только их прерывистое дыхание и тиканье часов, отсчитывающих последние секунды чего-то старого.

Индирра сделала первый шаг. Медленный, нерешительный. Он последовал за ней. Его движения были скованными, болезненными. Каждый шаг давался с усилием. Но он шел.

Она притянула его ближе. Их тела соприкоснулись. Его кожа под тонкой рубашкой была горячей, шершавой от шрамов и трещин. Ее платье было тонким, льняным. Знак на ее запястье, прижатый к его спине, пылал. И тогда началось.

Слабая, неконтролируемая искорка вырвалась из его ладони, лежащей на ее талии. Она впилась ей в кожу чуть ниже ребер. Острая, жгучая боль всколыхнулась. Индирра вскрикнула.

Но прежде чем крик смолк, боль… превратилась. Она не утихла. Она расплылась горячей, тяжелой волной по ее животу, опустилась вниз, к промежности, заставив ее содрогнуться от неожиданного, пронзительного наслаждения. Как будто ожог открыл шлюзы для потока чистого экстаза.

– Ох… – вырвалось у нее, и она прижалась к нему сильнее, не отстраняясь, в поисках… большего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Игнис вздрогнул. Он почувствовал? Через прикосновение? Через их связь? Его глаза, тусклые, расширились.

Он сделал еще шаг, поворачивая ее. Его нога запнулась, он чуть не упал, инстинктивно схватив ее за плечо. Из его пальцев брызнули крошечные, черные искры-слезы. Они обожгли ее кожу на плече и шее. Боль была острой, как укусы ос. Но мгновенно, как и в первый раз, она растворилась в волне сладкого, томного жара, разлившегося по груди, заставившего соски налиться и болезненно обостриться под тканью платья.

Она застонала, запрокинув голову.

– Чувствуешь? – прошептал он, его голос был хриплым, но в нем появился новый оттенок – изумление, смешанное с пробуждающейся жаждой. – Твоя боль… она… оживляет?

Он не ждал ответа. Он наклонился, его губы нашли место на ее шее, где черные искры оставили маленькие, тлеющие точки. Он не поцеловал. Он прикоснулся языком. Горячим, шершавым.

Боль от ожога смешалась с влажным жаром его прикосновения и снова трансформировалась. На этот раз в электрический разряд, побежавший по позвоночнику прямо вниз, к уже влажной, пульсирующей точке между ног.

Она вскрикнула, впиваясь пальцами в его спину, чувствуя под ними бугры шрамов и липкую влагу воспаленных трещин.

Их танец перестал быть хаотичным. Он стал ритуалом. Каждое движение, каждое прикосновение порождало искру его угасающего, неконтролируемого пламени. Каждая искра обжигала ее кожу – на бедре, на бедре, на внутренней стороне запястья. И каждая боль мгновенно превращалась в волну все более сильного, всепоглощающего экстаза.

Он не управлял огнем. Он отдавался ему. И она отдавалась боли-наслаждению. Они кружились медленно, в такт их тяжелому дыханию, в такт бешеному стуку их сердец.

Зеркала вокруг множили их фигуры – его изможденную, покрытую шрамами, но излучающую новую, странную энергию; ее – гибкую, залитую потом, с пылающим знаком, с крошечными дымящимися точками ожогов на коже, которые были не ранами, а вратами в бездну наслаждения.

Он сорвал с нее платье. Ткань спала легко, обнажая кожу, покрытую пятнами от его искр – красными, чуть обугленными, но странно… сияющими изнутри теплым светом. Каждое пятно было эпицентром бушующего внутри нее пламени желания. Он смотрел на нее не с вожделением хищника. С благоговением алхимика, видящего, как свинец боли превращается в золото экстаза.

Его одежда пала следом. Его тело было картой разрушения – шрамы, трещины, воспаления. Но теперь, в отсветах ее знака и его собственных, редких искр, оно выглядело не жалко. Оно выглядело сакрально. Как жертвенный алтарь. Как поле битвы, где рождается нечто новое.

Он опустил ее на груду подушек перед зеркальной стеной. Не с яростью, как тогда после спасения из клетки. С бесконечной, трепетной нежностью, смешанной с отчаянной потребностью.

Прижался губами к одному из ожогов на ее груди. Больно. Горячо. Затем – волна экстаза, заставившая ее выгнуться и застонать.

Его язык скользнул ниже, к другому ожогу на животе. Снова боль-превращение, волна жара, залившая внутренности. Он исследовал ее тело, как карту сокровищ, каждое место, тронутое его неконтролируемым пламенем, становясь источником нового витка наслаждения.

– Индирра… – прошептал он, его губы были у самого чувствительного ожога – на внутренней стороне бедра, близко к тому месту, где пульсировала вся ее сущность. – Моя… последняя искра…

Он не вошел в нее сразу. Он слился с ней. Его тело покрыло ее, их кожа соприкоснулась по всей поверхности. Его шрамы, его трещины прижались к ее ожогам. И это было не просто прикосновение. Это было замыкание цепи. Знак на ее запястье вспыхнул ослепительно. По его телу пробежали слабые, но золотистые искры – впервые за долгие дни не черные, не дымные. Чистые. Едва заметные, но живые.

Боль от соприкосновения его воспаленных ран с ее чувствительной кожей была острой. Но она тут же растворилась в океане экстаза, который захлестнул их обоих.

Она почувствовала, как его немощное тело напряглось, наполнилось силой, идущей от нее, через точки их ожоговых связей. Он почувствовал, как ее экстаз питает не только ее, но и его, заживляя, согревая ледяные глубины его угасающей сущности.

– Теперь… – прохрипел он, его глаза, теперь снова яркие, золотые, смотрели в ее. – …войди в огонь. Добровольно.

Он вошел в нее. Медленно. Глубоко. Не как завоеватель. Как молящий, входящий в святилище. Каждый сантиметр его продвижения был наполнен не только физическим ощущением, но и энергией.

Его пламя, слабое, но очищенное их связью, встретилось с ее внутренним огнем, разожженным болью-наслаждением. Не для уничтожения. Для слияния.

Они начали двигаться. Медленно. Ритмично. Каждое движение его бедер было молитвой. Каждый ответный толчок ее тела – причастием.

Ожоги на ее коже, там, где он касался ее, где они терлись о подушки, светились теплым светом, питая их соединение. Его шрамы на груди, прижатые к ее груди, пульсировали в такт, не болью, а жизнью.

В зеркалах их отражения сливались в единый силуэт, озаренный изнутри золотистым сиянием – сиянием знака, сиянием ожогов, сиянием их объединенных сущностей.

Наслаждение нарастало не волнами. Оно нарастало пожаром. Рожденное не только в точках эрогенных, но в каждой клетке, в каждой точке их соприкосновения, в каждой трансформированной искре боли.

Индирра чувствовала, как ее внутренний огонь, ее жизнь, ее сущность течет в него через точки их связи, через их соединение. Не умирая. Преобразуясь. Становясь частью его возрождающегося пламени.

Он стонал, не от боли, а от благодарности, от ощущения силы, возвращающейся не через страдание других, а через дар любви.

– Я… не сожгу тебя… – прошептал он, его губы нашли ее губы в жарком, соленом поцелуе. – Я… впитаю… твой свет…

Она не ответила словами. Она ответила телом, выгибаясь навстречу ему, отдаваясь последнему, мощному толчку. Волна экстаза, рожденная не внизу живота, а во всем их существе, во всей цепи их боли-наслаждения, накрыла их с головой.

Она крикнула, не в силах сдержаться, чувствуя, как ее внутренний огонь вырывается наружу, не уничтожая, а наполняя его, заживляя трещины, разгоняя тьму. Он вскрикнул в ответ, не человеческим голосом, а звуком возрождающегося пламени – чистым, мощным, золотистым.

Его тело выгнулось над ней, и он излил в нее не семя, а поток чистого, теплого света, который заполнил ее не болью, а блаженством и странной, вселенской усталостью.

Они рухнули, сплетенные, дыша навзрыд. Знак на ее запястье горел ровно, как никогда раньше. Его шрамы на груди больше не сочились. Они лишь слабо светились изнутри золотистым светом.

Трещины на его коже… они не исчезли. Но они были не черными, а затянутыми тонкой, перламутровой пленкой, как заживающие ожоги.

Он был все еще слаб. Но в его золотых глазах, когда он открыл их и посмотрел на нее, не было угасания. Была тишина. Глубокая, умиротворенная тишина после бури. И немой вопрос:

Что мы наделали?

Индирра прижалась к его груди, слушая его сердце – бьющееся ровно, по-человечески медленно. Она не стала пеплом. Он не стал смертным. Они стали… другими.

Их огни слились в последнем танце, где боль стала мостом, а наслаждение – топливом для новой, неизведанной формы существования. Цена была заплачена. Но путь только начинался. Путь, где последняя искра могла разжечь либо новый костер, либо окончательную тьму.

Глава 13 Пламя во тьме и кровь единства

Тишина после их последнего танца была обманчивой. Не покоем, а затишьем перед бурей. Воздух в лагере сгустился, как смола, пропитанная запахом озона и далекой грозы.

Игнис, хоть и возрожденный странным слиянием их огней в танеце, был далек от прежней мощи. Он передвигался медленно, словно сквозь воду, его движения были осторожными, будто тело помнило каждую трещину, каждый шрам. Золотые глаза светились ровным внутренним светом, но без прежней ослепительной ярости.

Сила вернулась не как бушующее пламя, а как тлеющий уголек – живой, но уязвимый. Знак на запястье Индирры пульсировал в такт его шагам, теплым, тревожным эхом.

Они вышли из фургона на вечернюю прохладу. Лагерь был пуст. Цыгане, потрясенные ритуалом Огненной Луны и последующим угасанием, а затем странным преображением Игниса, держались в стороне. Лишь Мавра иногда бросала на них долгие, нечитаемые взгляды.

Индирра шла рядом с Игнисом, ее рука лежала на его предплечье, не столько для поддержки, сколько для связи. Она чувствовала его усталость, его настороженность. Чувствовала, как его новое, хрупкое пламя реагирует на ее близость – теплея, становясь чуть ярче.

– Он придет, – прошептал Игнис внезапно, остановившись у края лагеря, откуда открывался вид на темный лес и клубящиеся на горизонте грозовые тучи. Его голос был тихим, но уверенным. – Марко. Он видел слабость. Он не упустит шанса. Это его последний акт... милосердия.

– Милосердия? – Индирра нахмурилась. – Он пытался сжечь меня заживо! Убить тебя!

– По-своему... он пытался

спасти

, – Игнис повернулся к ней, его золотые глаза в сумерках казались почти прозрачными. – От меня. От проклятия. Он любил Кинэру... и видел, как она сгорает. Он считает смерть... освобождением. Для меня. Для любого, кто попадется в мою орбиту.

Гром грохнул вдалеке, осветив лес синевато-белой вспышкой. Ветер резко усилился, завывая в щелях фургонов, срывая с деревьев последние листья. Запах грозы смешался с запахом страха.

Он появился из-за огромного дуба на опушке, как будто вызванный громом. Марко. Но не тот утонченный иллюзионист. Его одежда была темной, практичной, как у наемника.

Лицо, освещенное очередной вспышкой молнии, было искажено не ненавистью, а отчаянной решимостью.

В его руке был не посох иллюзий, а кинжал. Не обычный. Тот самый, обсидиановый, с костяной рукоятью, покрытой рунами. Кинжал, которым Игнис резал свою ладонь. Кинжал, способный впитывать боль и, возможно, наносить раны, которые не заживут даже у него.

– Так вот он, новый рассвет? – крикнул Марко, его голос резал вой ветра, полный горечи и ледяной ярости. Он шагнул вперед, кинжал направлен на Игниса. – Ты выглядишь... почти человечным, Игнис. Почти жалким. Это и есть твое освобождение? Твое искупление? Быть тенью былого?

Игнис не отступил. Он выпрямился, отодвинув руку Индирры. Его осанка обрела тень прежней власти. Золотые глаза загорелись ярче.

– Это не твое дело, Марко. Уходи. Пока можешь. Твоя месть бессмысленна.

– Бессмысленна? – Марко засмеялся, и это был страшный, сломанный звук. Он ускорил шаг. – Я видел, как она сгорает, Игнис! Кинэра! Моя Кинэра! Не от огня в очаге! От огня в

тебе

! От твоей проклятой сущности, что требует любви как дров для своей вечной печи!

Он был уже близко. Его глаза, цвета штормового моря, метали молнии гнева и... неподдельной скорби.

– Я не пришел мстить за нее! Я пришел освободить! Освободить тебя от этого ада! От необходимости пожирать тех, кто тебя любит! От вечного голода и вечной вины!

Он рванулся вперед, кинжал блеснул в свете очередной молнии, устремляясь прямо к сердцу Игниса. Удар был стремительным, точным, смертельным.

Игнис попытался отклониться, но его тело, все еще слабое, отреагировало с опозданием. Он поднял руку, чтобы блокировать, но кинжал был быстрее.

– НЕТ!

Крик вырвался не у Игниса. У Индирры.

Она не думала. Она действовала. Ее тело рванулось вперед по инерции любви, страха и того самого безумного партнерства, что они заключили в своем танце. Она бросилась между ними.

Острая, ледяная боль ворвалась в мир. Глубокая. Пронзительная. Кинжал Марко, предназначенный для сердца Игниса, вошел по самую рукоять ей в бок, чуть ниже ребер. Удар был такой силы, что она отлетела назад, врезаясь в Игниса. Они рухнули на землю вместе – он, оглушенный, она – с торчащим из тела зловещим черным клинком.

– Индирра!

Рев Игниса потряс воздух, заглушив гром. Его руки обхватили ее, пытаясь прижать, остановить невидимую жизнь, утекающую вместе с ало-черной кровью, хлеставшей из раны. Его лицо исказилось первобытным ужасом. Тем же ужасом, что был у него в ритуале, когда он впитал древний огонь.

Марко застыл, как истукан. Кинжал был выбит из его руки падением. Он смотрел на Индирру, на ее бледнеющее лицо, на кровь, заливающую ее платье и руки Игниса. В его глазах не было торжества. Было оцепенение. Шок. Осознание того, что он натворил. Он убил не монстра. Он убил невинную. Ту, кого пытался "спасти" от монстра.

– Нет... – прошептал Марко, отступая. – Я... я не хотел... тебя...

Но его голос потонул в хаосе, который начал разворачиваться.

Кровь Индирры, алая и живая, смешивалась с пеплом, который всегда покрывал руки Игниса после использования силы, а теперь осыпался с него в панике и отчаянии. Алая жидкость и серая пыль.

Жизнь и смерть. Человеческое и магическое. Они смешались на земле, на их руках, на лезвии кинжала, торчащего из раны.

И тогда загорелось.

Не пламя в привычном смысле. Символ. Огромный, сложный, сплетенный из линий чистейшего золота и глубокой тьмы, вспыхнул на земле под ними.

Он охватил падающих Игниса и Индирру, кинжал Марко, пропитанный кровью и пеплом, и даже самого Марко, стоящего в оцепенении.

Руны на кинжале засветились тем же золотом, что и символ на земле. Воздух затрепетал, наполнившись гулом тысячи невидимых голосов, шепчущих на забытом языке. Запах крови и пепла сменился запахом раскаленного металла, озона и древней земли.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Что... – начал Марко, но голос прервался.

Золотой символ вспыхнул ослепительно. Индирра почувствовала не боль. Выворачивание. Как будто сама ее сущность вытягивается из раны вместе с кровью. Она увидела Игниса – его золотые глаза расширились от шока, его тело начало светиться изнутри, как тогда в их танце, но ярче, яростнее. Она увидела нить – огненную, пульсирующую – протянувшуюся от ее знака на запястье к его шраму на груди. Нить стала толще, ярче, превращаясь в мост. И по этому мосту хлынула энергия. Ее жизнь? Его сила? Их боль? Их любовь? Все вместе.

– СВЯЗЬ! – проревел Игнис, его голос был уже не его – он звучал как гул самой земли. – ДРЕВНЕЙШЕЕ ЗАКЛЯТИЕ! КРОВЬ И ПЕПЕЛ! ДУШИ В ОДНОМ ПЛАМЕНИ!

Он прижал свою ладонь, покрытую ее кровью и своим пеплом, прямо к ее ране, к рукояти кинжала. Не чтобы вытащить. Чтобы запечатать. Золотой свет из его руки и из символа на земле хлынул в рану.

Боль исчезла, сменившись ощущением расплавленного золота, заливающего ее изнутри. Она увидела, как его глаза становятся не просто золотыми – они становятся зеркалом ее собственной души. Она увидела в них свой страх, свою любовь, свою ярость, свое отчаяние. И увидела в них свое отражение – не тело, а пламя. Чистое, яркое, сплетенное с другим пламенем – его, более темным, более древним, но столь же ярким сейчас.

Они не слились. Они сплелись. Как две лозы одного растения. Как два потока одной реки. Их сознания не смешались, а стали единым полем, где мысли текли без слов, где чувства были общими, где боль одного была болью другого, а сила одного подпитывала другого.

Она чувствовала его ужас за ее жизнь, его ярость на Марко, его древнюю усталость, его новую, хрупкую надежду. Он чувствовал ее страх, ее решимость, ее безумную любовь, ее жгучую волю к жизни. Не было "я". Было "мы". Одно пламя в двух сосудах.

Символ на земле погас так же внезапно, как и вспыхнул. Гул стих. Индирра сделала глубокий, шумный вдох. Боль в боку была... не ее. Она была их общей. Но она была терпимой. Живой.

Она посмотрела вниз. Кинжал... растворился. Оставив лишь темное пятно на ее платье и... новый знак. Не шрам. Маленький, сложный символ, выжженный на коже чуть ниже ребер – сплетение пламени и узла, похожее на руну из ритуала. Он светился слабым золотым светом. Рядом с ним, на ее коже, был отпечаток его ладони – из золотой пыли и пепла.

Игнис поднял голову. Он был бледен, истощен, но в его глазах горела новая сила. Не разрушительная. Защитная. Объединяющая. Он смотрел не на Марко. На Индирру. И в этом взгляде была вся вселенная их нового единства.

Марко стоял на коленях в нескольких шагах. Его иллюзия разрушения, его месть-освобождение обернулась кошмаром. Он видел, как они лежат, сплетенные не только телами, но и душами. Видел новый знак на ее теле. Видел золото в их глазах – одно и то же золото. Его лицо было мокрым – от дождя, хлынувшего как из ведра, или от слез?

– Я... – его голос сорвался. Он поднял руки, глядя на них, как будто впервые видя кровь – ее кровь. – Я хотел... положить конец его страданиям! – закричал он в грохот грома, его слова были обращены к небу, к лесу, к призраку Кинэры, который, казалось, витал в ливне. – Да, я хотел убить его! Но не из ненависти! Из... жалости! Чтобы он перестал быть монстром! Чтобы он перестал убивать тех, кто его любит! Чтобы он наконец обрел покой! – Он ударил кулаком по мокрой земле. – Я видел, как он страдает! Видел пустоту в его глазах после каждой потери! Я думал... смерть будет милосердием! Освобождением!

Он поднял на них глаза. В них не было злобы. Только бесконечная горечь и осознание провала.

– Но что я наделал? Я создал... нечто новое. Еще более чудовищное? Или... – он посмотрел на их сплетенные руки, на золотой знак на ее боку, – ...единственно возможное спасение?

Он медленно поднялся. Дождь хлестал по его лицу, смывая грязь и, возможно, слезы.

– Кинэра... прости меня. Я не спас ни его. Ни ее.

Он развернулся и побежал. В темный, ревущий от грома и ливня лес. Его силуэт растворился во мраке и стене воды так же быстро, как и появился. Оставив их одних – двух половин одного пламени – под холодным ливнем, на земле, где лишь золотой отпечаток ладони и сложный знак на ее коже напоминали о древнем ритуале, что навсегда изменил их судьбы.

Игнис притянул Индирру ближе, прикрывая своим телом от дождя. Его рука легла на новый знак на ее боку. Прикосновение было теплым. Знакомым. Их теплом.

– Он был прав в одном, – прошептал он, его губы коснулись ее мокрого виска. – Страдания... закончились. Для меня. Теперь... они наши общие. Как и сила. Как и жизнь. Как и этот... вечный огонь, что мы зажгли вдвоем. Готов ли ты гореть со мной, Индирра? Не в пепел. В вечность?

Она не ответила. Она прижалась к его груди, слушая стук одного сердца на двоих, чувствуя его дыхание как свое, его тепло как часть себя. Боль в боку была фоном. Главным был огонь. Единый. Неугасимый. Их Пламя во Тьме.

И пусть за горизонтом бушевала гроза, а Марко бежал в ночь с грузом новой вины, они знали – их путь только начинался. Путь одного пламени в двух сердцах. Путь, где последняя искра не угасла, а возгорелась вновь, ярче прежнего.

Глава 14 Выбор для каждого

Холодный ливень хлестал по их спутанным телам, смывая кровь, пепел и следы древнего ритуала. Но холод этот был внешним. Внутри, в самом ядре их нового, сплетенного бытия, горел костер. Не яростный пожар былой силы Игниса, а ровное, глубокое тепло

их

единого пламени.

Боль от раны на боку Индирры была приглушенным эхом, фоновым шумом в симфонии их слившихся чувств. Она чувствовала ее не только своим телом, но и его нервами – отдаленным, терпимым натяжением.

Игнис лежал на боку, прикрывая ее своим телом от косых струй дождя. Его рука, ладонью вниз, покоилась на новом знаке у нее на боку – том самом сплетении пламени и узла, выжженном кровью, пеплом и древней магией. Его пальцы слегка дрожали, но это была не прежняя дрожь угасания. Это была дрожь... принятия. Принятия связи, нового ритма, новой реальности.

– Он ошибался, – прошептал Игнис, его губы почти коснулись ее мокрого виска. Голос был тихим, но твердым, как скала под напором волн. Он говорил о Марко. – Освобождение не в смерти. Оно... здесь. – Его рука легким движением подчеркнула знак на ее коже, ощутимое доказательство их единства. – В этом сплетении. В отсутствии... пустоты.

Индирра повернула голову, встретив его взгляд. Золотые глаза больше не пылали изолированным внутренним светом. Они светились

их

светом – теплым, глубоким, человечным янтарем, в котором отражалось ее собственное лицо.

Она видела в них отражение своей усталости, своей надежды, своей безмерной любви. И видела то же самое в себе, глядя в них. Не было разделения. Было зеркало души, разбитое на два сосуда, но отражавшее одно целое.

– Страдания закончились, – повторила она его слова из ночи, голос хриплый от напряжения и дождя. – Но что теперь? – Ее рука, слабая, но упрямая, поднялась и коснулась его щеки. Кожа под пальцами была теплой, живой, но... иной. Мягче. Уязвимее. – Ты... не прежний. Сила... Она ощущала его новую силу – не бушующую стихию, а глубокий, спокойный резервуар, питаемый их связью. Но она чувствовала и другое. Глубокую, фундаментальную измененность в самой его сути.

Игнис закрыл глаза, прижимаясь щекой к ее ладони. Дрожь в его пальцах на ее боку усилилась на мгновение.

– Я чувствую... предел, – признался он шепотом, словно боясь спугнуть хрупкую истину. – Там, где раньше была бездна силы – вечный огонь, питаемый болью – теперь есть... берег. Край. Я смертен, Индирра. По-настоящему. Не как иллюзия, а как факт.

Он открыл глаза, и в них читалась не печаль, а странное, трепетное изумление.

– Эта связь... она не просто объединила нас. Она

переписала

меня. Переплавила. Вечное пламя... оно гаснет во мне. Осталось только... наше. Общее. Которое горит не болью, а... – он искал слово, его взгляд упал на ее губы, – ...жизнью. Твоей жизнью. Моей. Нашей вместе.

Он сделал паузу, собираясь с мыслями. Дождь стучал по крышам фургонов, по земле вокруг них, создавая уединенный кокон из шума.

– Марко был прав в одном. Мое прежнее бессмертие... оно требовало платы. Оно было проклятием. Чтобы вернуть его сейчас, во всей его ужасающей полноте... – Его золотые глаза, ставшие такими человечными, встретили ее взгляд с предельной серьезностью. – ...мне пришлось бы разорвать эту связь. Перечеркнуть то, что сплели кровь и пепел. И... убить наше пламя в тебе. Погасить его, чтобы мое старое, ненасытное, снова возгорелось. Это единственный путь назад. К вечному огню. К вечному голоду.

Слова повисли в сыром воздухе, тяжелые, как свинец. Индирра замерла. Не от страха за себя. От ужаса перед возможностью, которая маячила перед ним. Перед искушением вернуться в знакомую, пусть и адскую, мощь. Перед тем, что он мог выбрать.

– Ты... можешь? – прошептала она, ее сердце (их сердце?) бешено заколотилось, отдаваясь болью в боку и эхом в его груди.

Он медленно кивнул. В его взгляде не было лжи.

– Чувствую... как щель. Как трещину в новой коже. Туда можно пролезть. Вернуть все. Но для этого... – Его рука сжалась на ее боку, не причиняя боли, а ища опору. – ...нужно отвергнуть этот рассвет. Наш рассвет. Нужно снова стать Пожирателем. Теми, кого ты... возненавидишь. Кого

я

возненавижу.

Он замолчал. Тишина между ними наполнилась гулом дождя и громким стуком одного на двоих сердца. Индирра видела борьбу в его глазах. Не ту яростную схватку с судьбой, что была раньше, а тихую, глубокую внутреннюю битву. Битву между тенью древнего инстинкта выживания, зовущего к знакомой силе, пусть и проклятой, и хрупким, невероятно ценным светом того, что они обрели. Любви. Связи. Человечности.

Она не сказала ничего. Не умоляла. Не просила. Она просто смотрела на него. Впустила его в свою душу, в свой страх потерять его в бездне старой силы, в свою безусловную любовь к тому, кем он стал

с ней

. В свою веру в

их

пламя.

Игнис вздохнул. Глубоко. Шумно. Как человек, сбрасывающий невероятную тяжесть. Дрожь в его руке на ее боку стихла, сменившись твердым, теплым прикосновением. Золотой свет в его глазах не вспыхнул яростью прошлого, а заиграл мягкими, теплыми искрами – отражением ее собственной надежды.

– Нет, – произнес он тихо, но с такой окончательностью, что слово перекрыло грохот ливня. – Я не стану тем... кем был. Не стану Пожирателем. Не стану тюремщиком собственной души и палачом твоей. – Он наклонился, его лоб коснулся ее лба. Их дыхание смешалось – одно дыхание на двоих. – Я выбрал этот рассвет, Индирра. Выбрал нашу общую тень и наше общее солнце. Выбрал... быть человеком. С тобой. Пока время отпустит.

Он отстранился лишь настолько, чтобы его губы могли коснуться ее кожи. Не страстно, как прежде, а с бесконечной нежностью и... благодарностью.

Его поцелуи легли, как теплые капли, на следы их общего пути: на старый ожог от углей на ее щиколотке, на шрам от его черного пламени на предплечье, на синяки от его яростных пальцев, оставшиеся после ночи на пепле. Каждый шрам был вехой. Каждый – напоминанием.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Затем его губы опустились к самому важному месту. К сложному золотому знаку на ее боку – символу их единства, их спасения, их новой судьбы. Поцелуй был долгим, трепетным, полным священного признания.

– Ты, – прошептал он, его губы все еще касались знака, а голос вибрировал от эмоций, – ты мой последний огонь, Индирра. Последняя искра вечного пламени, что горело во тьме. Самая яркая. Самая чистая. Та, что не сожгла, а... возродила. – Он поднял глаза, и в них стояли слезы, смешиваясь с дождевой водой. Слезы не печали. Освобождения. – И ты... – его рука дрогнула, но он поднял ее, коснувшись дрожащими пальцами ее щеки, смывая дождь и кровь, – ...ты мой первый рассвет. Первый свет... без боли. Первый день... настоящей жизни. Нашей жизни.

Он поцеловал ее. Не как дух Огня, жаждущий силы. Не как учитель, утверждающий власть. Как

человек

. Как мужчина, любящий женщину.

Поцелуй был медленным, глубоким, исследующим заново знакомые губы, но открывающий в них бездну новой нежности и хрупкой надежды. В нем была горечь утраченного бессмертия, сладость обретенной свободы и безмерность любви, ради которой он отринул вечный огонь.

Индирра ответила на поцелуй, растворившись в этом новом ощущении. Она чувствовала вкус его губ – соленый от слез и дождя, земной,

человеческий

.

Чувствовала его дрожь – не от слабости, а от нахлынувших чувств, которые были теперь и ее дрожью.

Чувствовала его сердцебиение – ровное, сильное, смертное – под своей ладонью, прижатой к его груди. Там, где под мокрой тканью чувствовались шрамы: старый знак Пламени, тусклый теперь, и новая ветвь, выжженная ее рукой в порыве страсти и силы. Его сердце билось

для них

. Для их общего будущего.

Когда поцелуй закончился, они просто смотрели друг на друга в сером свете утра, пробивающемся сквозь пелену дождя.

На востоке, за тучами, угадывалось просветление. Рассвет. Его первый рассвет как смертного человека. Их первый рассвет вместе.

Игнис повернул голову, смотря на светлеющую полосу горизонта. На его усталом, исчерченном морщинками у глаз (новых,

человеческих

морщинок!) лице появилось выражение чистого изумления. Мужчина, веками знавший только искусственный свет огня и мрак вечной силы, впервые видел рождение дня как смертный. Как часть этого хрупкого, прекрасного мира.

Он снова взглянул на Индирру. Улыбнулся. Не саркастичной усмешкой духа Огня. Человеческой улыбкой. Теплой, немного грустной, бесконечно уязвимой и прекрасной. В уголках его глаз собрались лучики тех самых морщинок – морщинок от улыбки, а не от боли.

– Красиво, – прошептал он, его дрожащая рука сжала ее руку крепко, как якорь в новом, незнакомом океане жизни. – Твой рассвет, мышка.

Наш

рассвет.

Он опустил голову ей на грудь, осторожно, избегая раны, но ища близости, тепла, подтверждения реальности. Его дыхание становилось ровнее, глубже. Он засыпал. Простым, смертным сном усталого человека. Держась за ее руку, как за единственную нить, связывающую его с этим новым миром света, боли, любви и конечности. Миром, где он был просто Игнисом. Человеком. Ее мужчиной. Их пламенем, которое отныне горело не во тьме одиночества, а в свете общего утра.

Глава 15 Цирк новых судеб

Прошло полгода. Полгода, которые изменили все. Не только их. Весь цирк «Пламенные Судьбы» дышал по-новому. Воздух больше не был пропитан тревожным ожиданием боли или грохочущей мощью неукротимой стихии. Теперь он вибрировал от сосредоточенного творчества, от смеха без подтекста, от музыки, в которой слышались не только цыганская тоска, но и чистые, светлые ноты надежды.

Индирра стояла у входа в главный шатер накануне прощального шоу сезона.

Вечерний воздух был теплым, пахнущим степными травами и дальними дорогами. Она смотрела на арену, где артисты отрабатывали финальные па.

Укротительница змей – теперь настоящих, не огненных иллюзий – плавно двигалась под чарующие звуки флейты. Акробаты выстраивали пирамиду, сверкая улыбками. Даже медведь по кличке Гром, некогда угрюмый символ цирка, лениво переваливался под присмотром нового, терпеливого дрессировщика.

Сила Игниса больше не подавляла их таланты; она, преображенная, стала фундаментом, на котором каждый мог расцвести ярче.

Она почувствовала его приближение еще до того, как его тень легла рядом. Не по жаркому дуновению – того вечного жара больше не было. По вибрации связи, по теплой волне, прокатившейся по их общему знаку у нее на боку. Знак, сплетенный из пламени и узла, иногда слабо светился золотистым, особенно когда они были близки.

Игнис подошел вплотную. Он был одет не в черную кожу повелителя огня, а в темно-бордовый бархатный камзол, расшитый тонкими золотыми нитями, напоминающими язычки пламени.

Его медно-огненные волосы были аккуратно убраны назад, открывая лицо. Лицо, на котором все еще читалась сила, но очищенная от жестокости.

Золотисто-янтарные глаза светились спокойным, глубоким теплом. В уголках этих глаз за полгода легли новые, милые морщинки – от смеха, от прищура на солнце, от сосредоточенности.

И руки... его руки, когда он обнял ее сзади, прижимая к своей груди, все еще иногда легко дрожали. Напоминание о смертности. О хрупкости. О цене выбора. Но в этой дрожи не было слабости. Была трогательная уязвимость, которой она научилась не бояться, а любить.

– Готова? – спросил он, его губы коснулись ее виска.

Голос был низким, бархатистым, лишенным прежней металлической властности. Он звучал как теплый ветерок.

Она откинула голову назад, на его плечо, чувствуя биение его сердца – ровное, сильное, человеческое – сквозь ткань камзола. Ее платье для шоу – не жидкий огонь, а струящийся шелк цвета заката – мягко облегало тело, откликаясь на его дыхание.

– Готова, – прошептала она, поворачиваясь в его объятиях лицом к лицу. – Готова танцевать с тобой. С нашим огнем.

Его пальцы скользнули по ее щеке, по линии челюсти, остановились на губах. Взгляд стал пристальным, темнея от предвкушения. Не хищника, а влюбленного мужчины.

– Наш огонь... – он наклонился, его губы в сантиметре от ее. Дыхание смешалось, горячее и сладкое. – ...он требует топлива, мышка. Но не боли. А этого...

Его губы накрыли ее в медленном, исследующем поцелуе. Не яростном захвате, а нежном обещании. Поцелуе, который разжигал не пожар, а ровное, глубокое пламя где-то в самом центре ее существа, отзываясь эхом в их общем знаке.

Она ответила, впуская его вкус, его дыхание, его сущность. Их языки встретились не в битве, а в ласковом танце, разжигая жар, который струился по венам теплыми волнами.

Его рука опустилась на ее спину, прижимая ближе, и она почувствовала, как его тело откликается – твердо, желающе, но без прежней неистовой срочности. Это была страсть

смакуемая

, растянутая во времени, как дорогое вино.

Они разомкнули губы, дыхание сбитое, глаза блестящие. На губах Индирры играла улыбка – дерзкая, счастливая.

– Топлива хватит? – спросила она шепотом, ее пальцы запутались в его волосах у затылка.

Он рассмеялся, тихим, грудным смехом, который всегда заставлял ее сердце биться чаще.

– Для начала – достаточно, – пообещал он, его глаза метнули искру. – Остальное... добавим на арене.

Прощальное шоу началось не с грохота тамбуринов, а с тишины. Тишины, наполненной ожиданием. Шатер был полон. Лица зрителей светились любопытством и легкой тревогой. Все слышали слухи. О переменах. Об угасании старого огня. О новом чуде.

На арену вышли они. Не Игнис-Демон Огня и его ученица. А Игнис и Индирра. Партнеры. Любовники. Два берега одной реки.

Он поднял руку. Не резко, не властно. Плавно, как дирижер, приглашающий оркестр.

И тогда зажегся первый огонек. Не у него на ладони. Над ареной. Крошечный, теплый, золотой шарик света.

Он завис в воздухе, пульсируя, как сердце. Потом еще один. И еще. Десятки. Сотни.

Они появлялись не из ниоткуда, а словно рождались из самой темноты шатра, из дыхания зрителей, из музыки, зазвучавшей тихо – мелодичной, завораживающей, словно колыбельная для пробуждающейся стихии.

Это были не прежние огненные змеи или драконы. Это были живые огни. Существа чистого света, игривые, грациозные.

Они кружились, переплетались, образовывали сияющие гирлянды, мерцающие облака. Их свет был не ослепительным, а ласковым, окутывающим арену и зрителей в теплый, золотистый ореол. Он не обжигал – он согревал душу.

Игнис и Индирра стояли в центре этого сияющего роя. Он протянул к ней руку. Она приняла ее. Его пальцы сомкнулись вокруг ее запястья – не сковывая, а соединяя. Легкая дрожь в его пальцах передалась ей, не пугая, а напоминая о хрупкости и ценности этого мгновения.

Музыка сменила ритм. Стала пульсирующей, чувственной. И они начали танец.

Это не был танец укротителя и стихии. Это был танец равных. Два пламени, сплетенные в одно. Их движения были плавными, волнообразными, дышащими синхронно. Он вел, но не властвовал. Она следовала, но не подчинялась. Она отдавалась движению, чувствуя, как ее тело становится продолжением его мысли, его желания. Как ее гибкость отвечает его силе, ее легкость – его устойчивости.

Живые огни откликались на них. Когда Игнис проводил рукой по воздуху, огоньки выстраивались в сияющую арку над их головами. Когда Индирра взмахивала рукой, они рассыпались фейерверком искр, оседая на ее плечах и волосах, как сияющая пыльца. Когда их тела сближались в танцевальном па, почти сливаясь, огни обвивали их, как теплая, светящаяся вуаль, подчеркивая каждую линию, каждое напряжение мышц, каждую волну страсти, пробегавшую между ними.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Индирра чувствовала его руку на своей талии, твердую и надежную. Чувствовала его бедра, прижатые к ее спине в медленном вращении, чувствовала, как его дыхание опаляет ее шею.

Она откинула голову, обнажая горло, и его губы коснулись чувствительной кожи у ключицы. Статический разряд пробежал по ее телу, заставив ее выгнуться, прижимаясь к нему сильнее. Огни вокруг них вспыхнули ярче, окрасившись в теплый багрянец.

– Чувствуешь? – прошептал он ей на ухо, его голос был густым от желания. – Наше пламя... оно дышит с нами. Танцует с нами.

Он повернул ее к себе, их груди соприкоснулись через тонкие ткани. Взгляды встретились.

В его янтарных глазах горел не адский огонь, а глубокий, сконцентрированный жар любви и вожделения. Точно такой же жар пылал и в ней.

Их губы снова нашли друг друга. Поцелуй на арене, под взглядами сотен людей, был не вызовом, а естественным продолжением танца. Страстным, глубоким, влажным.

Огни завихрились вокруг них бешеным золотисто-багряным вихрем, скрывая их на мгновение от зрителей в сияющем коконе интимности.

Когда они разомкнулись, дыхание сбитое, губы влажные, на арену опустилась тишина, нарушаемая только их учащенным дыханием и тихим жужжанием огней.

Игнис поднял их сплетенные руки высоко над головой. Знак на запястье Индирры вспыхнул ярко-золотым. Знак у нее на боку ответил ему теплым свечением под шелком платья.

– Для вас! – крикнул Игнис, и его голос, лишенный прежней громовой мощи, был полон новой силы – силы искренности. – Для новых судеб! Для нашего цирка! Для любви, что сильнее огня и времени!

Огни взметнулись ввысь. Не хаотично. Сливаясь, переплетаясь, формируя гигантские, мерцающие письмена в темноте под куполом шатра. Не угрожающие руны. Имена.

ИГНИС.

ИНДИРРА.

Они горели чистым, теплым золотом, озаряя все вокруг мягким, добрым светом. Зрители замерли, а потом взорвались овациями. Не от страха или шока. От восторга. От красоты. От

ч

уда, которое было не разрушительным, а созидательным. Откровенным. Чистым.

Игнис и Индирра стояли, обнявшись, под своими сияющими именами, под дождем аплодисментов и слез радости на некоторых лицах в первых рядах.

Его рука крепко держала ее за талию. Ее рука лежала на его груди, чувствуя бешеный ритм сердца под камзолом. Дрожь в его руке, прижимавшей ее, была едва заметна, но она чувствовала ее. И любила. Как любила и этот новый свет в его глазах, и морщинки улыбки, и их общее пламя, которое грело, а не жгло.

Эпилог

Костер на краю опустевшего лагеря потрескивал, пожирая последние щепки от разобранных помостов. Мавра сидела на старом пне, кутаясь в пеструю шаль. Ее темные, как смоль, глаза были прикованы не к огню, а к колоде карт Таро в ее руках. Старые, потертые карты, пахнущие дымом и тайной.

Рука, иссохшая и покрытая прожилками, перетасовала колоду с привычной ловкостью. Потом легла на верхнюю карту. Замерла. Мавра закрыла глаза, втянув воздух, пахнущий пеплом и свободой. Потянула карту.

Влюблённые.

Яркое изображение двух фигур под благословением ангела. Гармония. Союз. Выбор, сделанный сердцем.

Вторая карта легла рядом сама собой, будто вытолкнутая невидимой силой.

Солнце.

Ослепительный диск, ребенок на белом коне, подсолнухи. Радость. Успех. Просветление. Победа жизни.

Мавра открыла глаза. Ее губы, обычно поджатые в ниточку, дрогнули. Не в усмешке. В чем-то удивительно похожем на... умиротворение. Она долго смотрела на две карты, лежащие в свете костра. На Влюблённых и Солнце. На символы того, что казалось невозможным.

– Наконец-то, – прошептала она, и в ее скрипучем голосе не было ни злорадства, ни старой горечи. Было признание

.

– Глупцы... – она покачала головой, но теперь это было скорее с нежностью, чем с презрением. – ...победившие судьбу. Своим упрямством. Своей... глупой, прекрасной любовью.

Она взяла две карты – Влюблённых и Солнце. Не глядя, бросила их в костер в прощании со старыми пророчествами, со страхами, с тенями прошлого.

Огонь костра жадно лизнул карты. Но случилось нечто странное. Бумага не почернела, не свернулась. Она засветилась изнутри тем же чистым, теплым золотом, что и живые огни на арене. Краски на картах – синие одежды Влюблённых, желтое сияние Солнца – вспыхнули невероятно ярко, затмив на мгновение пламя костра.

И тогда карты растворились. Не сгорели. Превратились в два больших, сияющих золотых мотылька. Их крылья, тончайшие и переливающиеся всеми оттенками солнечного света и пламенной страсти, трепетали в горячем воздухе над костром.

Они кружились друг вокруг друга в нежном танце, поднимаясь все выше, к темному, усыпанному звездами небу. Их золотой свет был крошечным, но невероятно стойким маячком в ночи. Символом надежды, улетающей в мир, унося с собой пепел старых страхов.

Мавра следила за ними взглядом, пока они не растворились в звездной россыпи, как две слившиеся искорки. Потом она повернулась к лагерю. К самому большому, расписанному золотыми драконами фургону, где в окне горел тусклый, теплый свет.

Там, за занавеской, в зеркальном логове, которое помнило и ярость, и боль, и черное пламя, теперь рождалась новая страсть.

Страсть смертных людей, чьи тела, освобожденные от груза вечности и проклятий, исследовали друг друга с неугасающим любопытством и нежной жаждой.

Где прикосновения были не битвой, а праздником. Где шепоты смешивались со смехом, а жар рождался не от боли, а от взаимного желания и глубокой, обжигающе-нежной близости.

Где последняя искра Вечного Пламени, превратившись в первый рассвет, горела теперь ровно и тепло, освещая путь в новую, неизведанную, прекрасную жизнь. Вместе.

КОНЕЦ

Вот такие истории поведала моя муза и уже ждет вас на новой книге "Песок и шелк" про шейхов и их возлюбленный в экзотическом сеттинге сладкочарующего Востока. Но прежде чем перейти на новую книгу, не забдуьте поставить лайк на странице книге и обязательно подпишитесь на автора, чтобы не пропустить новые истории.

Конец