Её роковая ошибка

1 глава.

Каждая девочка с детства верит в сказку – в большую любовь, сверкающее белое платье и уютный дом, наполненный смехом детей. Я не была исключением. Сколько себя помню, всегда представляла, как буду нежно любить и быть любимой, как стану заботливой мамой для своих малышей. Но моя сказка пока не спешит сбываться...

Меня зовут Ольга Донская, и в свои двадцать лет я смело иду против течения. Вопреки ожиданиям родителей (особенно отца, видевшего меня наследницей его фирмы), я выбрала кисти и краски. Сейчас я на третьем курсе художественного вуза и каждый день доказываю – моё место именно здесь, в мире творчества, где пахнет скипидаром и надеждой.

Бизнес отца треснул по всем швам, как дешёвый холст под грубым мастихином. И теперь я держу в руках не кисть, а брачный договор – тридцать страниц сухих, бездушных формулировок, где пункт четыре точка семь гласит: «Стороны обязуются сохранять видимость супружеских отношений в течение шестидесяти месяцев». Он лежит на столе, тяжелый и холодный, будто надгробие моим мечтам.

Игорь Александрович предлагает слияние. Не фирм, а жизней. Наш "ДонСтрой" и его "Орион" теперь будут значиться как "ОрДонСтрой". Словно мы строим дома, а не рушим мою судьбу кирпич за кирпичом.

— Папа, ты же знаешь, я не могу… — Мой голос сорвался, словно краска, стекающая с кисти на чистый лист. Я пыталась поймать его взгляд, вцепиться в него, но он упорно вглядывался в узор на паркете, будто там были спрятаны ответы на все его проблемы. Почему ты не видишь? Почему ты не видишь, что это убивает меня изнутри? — пронеслось в голове, жгучей болью сдавило горло. Но я сжала губы до побеления, чувствуя, как дрожат пальцы.

Сергей Геннадьевич Донской. Сорок пять лет, владелец рушившейся строительной компании «ДонСтрой». Статный темноволосый мужчина с пронзительными зелёными глазами, которые сейчас не могли встретиться с моими.

– Дочка, это наш последний шанс, – Отец произнес это так тихо, будто боялся, что слова разобьются. Его пальцы судорожно сжимали тот самый контракт, где моё будущее, мои мечты, моё тело оценены в суммы с шестью нулями. Цифры плясали перед глазами, смешиваясь со слезами.

Я закрыла глаза, и под веками всплыли картины, жуткие карикатуры на мечту:

– Белое платье (но не то, воздушное, о котором шепталась с подружками в шестнадцать, а строгий футляр для сделки)

– Кольцо (холодное, как лёд из морозилки, впивающееся в кожу)

– Его лицо (сын друзей семьи и мой хороший друг, он мне как брат…)

Контракт положили передо мной, холодный и тяжёлый, будто вылитый из чугуна. Отец исчез, не дожидаясь моего ответа, будто боялся увидеть самый момент, когда его дочь, его Оля, окончательно превращается в товар с акцизной маркой, в разменную монету.

Ты же как дочь должна… — эхом, ледяным и безжалостным, отозвался в ушах папин голос. Дочь. Да, я его дочь. Но разве это значит, что моя жизнь, моя душа, моё будущее — всего лишь валюта для его расплат? Дверь захлопнулась с глухим стуком, а я всё стояла, впиваясь ногтями в ладони до боли, чувствуя, как бессилие и ярость клокочут внутри. Сбежать. Сейчас же. Взять мольберт, папку с эскизами и исчезнуть… Но ноги приросли к полу, словно влитые в бетон его отчаяния.

Долго не думая, почти на автомате, я набрала номер, который знала наизусть ещё со школы. Сердце бешено колотилось где-то в горле. Пять гудков – Макс всегда заставлял ждать, проверяя на прочность.

Максим Игоревич Орлов. Двадцать три года, темноволосый, с глазами цвета холодного неба. Работает в фирме своего отца. Знакомы с детства, а наши семьи дружат уже очень давно. Мы с ним… мы были как брат и сестра.

— Макс... – голос мой дрогнул, предательски сдавшись. — Ты… ты в курсе?

Тишина в трубке. Густая, давящая. Потом – резкий, свистящий вдох, будто его ударили.

— В курсе. — Он произнёс это так, будто выдохнул едкий дым после долгой, мучительной затяжки. Где-то за ним слышался настойчивый шум дождя, значит, он стоял на балконе их особняка. Его вечная крепость, куда он выходил, когда злился или когда мир становился невыносимым. Как сейчас.

— И как? — прошептала я, сжимая телефон так, что корпус затрещал.

— Ты… согласен? — выдохнула я, уже зная ответ, но отчаянно цепляясь за соломинку. Скажи нет, Макс! Взбунтуйся! Вспомни, как мы тогда, на даче, сожгли эти старые дневники и смеялись, пока не заболели животы! Сделай что-нибудь!

Снова пауза. Длинная, мучительная, наполненная только шумом дождя в трубке и стуком собственного сердца.

– Оль, — Наконец прозвучал его голос, и в нём, сквозь привычную сдержанность, прорвалась такая усталость, что мне стало физически больно. – Ты… ты действительно думаешь, что у нас есть выбор?

Я закрыла глаза, ощущая, как последняя надежда тает.

– Нет. — прошептала я, и это слово обожгло губы, как кислота.Оно вырвалось тихо, но в нем был грохот рушащегося мира.

– Вот и ответ. — Его фраза прозвучала с ледяной, убийственной окончательностью. Это был приговор.

Я свернулась калачиком на холодном подоконнике, прижимая к груди телефон, на экране которого гасло имя "Макс". Тело дрожало мелкой дрожью. За окном медленно гасли огни большого города, будто он стыдился смотреть на мой позор, на мою проданную жизнь.

Пять лет. Шестьдесят месяцев. Два миллиона шестьсот двадцать восемь тысяч минут лжи. Каждая минута – пощечина моей мечте.

А что, если за эти пять лет мы… — я резко встряхнула головой, глотая подступившие горькие слезы. Нет! Не смей даже думать! Он – как брат. Брат, который теперь будет по контракту целовать меня перед камерами, обнимать для отчета, лгать всем, включая самих себя.

Я провела пальцем по холодному, заплаканному стеклу. Всё могло быть хуже, пыталась убедить себя. Максим хотя бы…

– Знает, какая я злюка без утреннего кофе.

– Помнит, как я ору матом на футбол и как плачу над глупыми мультиками.

– Однажды целых три часа просидел в очереди, чтобы купить мне те самые краски «Белые ночи», которые я так хотела.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Не любовь. Не сказка. Но и не чудовище из кошмаров. Знакомый. Предсказуемый. Почти свой. Почти…

Я сжала в ладони старый медный ключ – тот самый, что Максим вручил мне на шестнадцатилетие с таинственным видом. От двери в параллельную вселенную, где нет пап с их фирмами и мам с их ожиданиями, — соврал он тогда, сияя. На деле – ключ от чердака в его загородном доме, где мы потом тайком курили его первую сигарету и смеялись до слёз и кашля, потому что оба не умели затягиваться, а от дыма щипало глаза.

Теперь этот ключ, теплый от моей руки, лежал рядом с контрактом, этим ледяным документом. Два мира. Две реальности. Одна – мертва.

Я вздрогнула, когда дверь в комнату тихо скрипнула. Мама вошла без стука, с подносом, на котором дымился ромашковый чай – тот самый, что она всегда заваривала, когда я нервничала перед экзаменами или первыми свиданиями. Аромат детства и заботы.

Елена Сергеевна Донская. Сорок лет, но выглядит она моложе своих лет. Блондинка со светло-синими глазами. Домохозяйка, и хотя прислуги у нас никогда не было, мама всегда справлялась со всем сама, создавая уют из ничего.

Она молча подошла, поставила поднос, и её руки, привыкшие гладить мои волосы в лихорадке и завязывать банты на выпускной, обняли меня. Знакомый миндальный запах её духов внезапно смешался с едкой вонью предательства. Её руки дрожали, будто она держала не дочь, а бомбу с часовым механизмом.

– Помнишь, как ты в шесть лет вышла замуж за плюшевого мишку? – вдруг сказала она тихо, поправляя мои растрепавшиеся волосы. Голос её тоже дрожал. – Надела мою старую фату, накормила его воображаемым тортом... Ты была такой счастливой...

Я закусила губу до крови, чувствуя, как по щекам катятся предательски горячие капли. В её шутке, в этом детском воспоминании, таилась правда страшнее ночных кошмаров: Макс знал меня. Он терпел мои вечно разлитые краски, подрисовывал усы и рожки моим портретам и даже хранил залитый фиолетовой акварелью свитер как талисман на удачу. Он знал настоящую меня.

– Этот жених хотя бы настоящий, – прошептала она, целуя меня в макушку, и в её шёпоте слышалась вина и безысходность. – И он знает, что твой любимый цвет – не розовый, как думает отец, а цвет морской волны…

Мама вдруг резко схватила моё лицо в свои прохладные ладони, прижала свой лоб к моему. Её дыхание пахло валерьянкой, сном и тем же самым предательством, которое душило меня.

— Ты вытерпишь, — прошептала она с внезапной, дикой яростью затравленной волчицы. Глаза её горели. — Ты вытерпишь, Оля. Чтобы выжить. Чтобы однажды… нарисовать всё это. Нарисовать нашу боль, наш позор, их холодный расчет. Нарисовать правду.

За окном дождь внезапно стих, будто прислушался. На подносе рядом с чашкой лежало три миндальных печенья – ровно столько, сколько она всегда клала мне перед важными событиями: перед первым классом, перед первым балом… Перед продажей.

– Завтра в обед нас ждут Орловы. — Произнесла она это буднично, отводя взгляд к вазе с пышными пионами, будто речь шла о поездке на дачу за ягодами, а не о торгах за мою жизнь, за моё тело и пять лет лжи. — Нужно обсудить условия контракта… и решить, когда будет свадьба.

– Надень то голубое платье, — добавила она, поправляя и без того идеальный цветок. Голос её стал гладким, как лед. — Игорь Александрович... ценит сдержанность. И элегантность.

Ночь вползла в комнату синяками под моими глазами. Лунный свет лизал стену, вырисовывая тень оконной решётки на обоях с пионами – теперь они казались мне похоронными венками. Телефон на тумбочке вздрогнул, осветив на мгновение семейный портрет над кроватью – улыбающиеся лица, застывшие во времени. Сообщение Макса вспыхнуло на экране синим проклятием:

—

У тебя всё ещё есть тот тест на беременность, который мы украли в аптеке, когда ты была в восьмом классе? На всякий случай. Шутка.

Я впилась ногтями в экран, будто могла через стекло и расстояние дотянуться до того мальчишки, что краснел и дрожал, подсовывая мне в аптеке коробочку с кричащей надписью. Тогда мы ржали до колик, до слёз, спрятавшись за углом. Сейчас… Я представила, как через год или два он будет смотреть на такие же две роковые полоски с лицом человека, подписывающего смертный приговор. И себе, и мне.

—

Глупая шутка. Знакомая. Очень.

— Я хотел хоть как-то… поднять тебе настроение. Сорян.

— Спасибо, Макс. Я подумала… Лучше так, чем кто-то совсем чужой. Правда.

— Правильно. Не переживай. Спокойной.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи смайликами-ангелочками. Нелепыми, жалкими ангелочками над бездной. Телефон упал на тумбочку, звонко ударившись о флакон духов – «Морской бриз», подарок Макса на двадцатилетие. Когда-то любимый аромат свободы и ветра теперь пах только солью слез и тяжким предательством.

Я закрыла глаза, пытаясь загнать обратно слезы, но под веками вспыхнули жуткие картинки: его рука в новом, холодном свадебном кольце безжалостно разрывает холст с нашим общим детским рисунком – нас, двух смеющихся детей, качающихся на самодельных качелях из верёвок и старой доски. В ушах зазвучал навязчивый скрип тех самых качелей, смешанный с мерным стуком последних капель по подоконнику. Капли отсчитывали время, как метроном: пять лет… пять лет… пять лет…

Под подушкой я нащупала жесткий уголок старой, потрёпанной фотографии – мы в палатке у озера, его палец тычет мне в щёку липким кусочком зефира, я смеюсь, отворачиваясь. Сейчас этот зефир прилип бы к горлу сладкой, удушающей петлёй. Я перевернулась на бок, уткнувшись лицом в грубый шов на простыне, и дала волю тихим, горьким слезам. Шов резал щеку. Но боль была ничто по сравнению с тем, что разрывало сердце.

2 глава.

Солнечный луч, пробившийся сквозь шторы, разрезал пыльную тишину кабинета, как нож нашу былую близость. Папа стоял у окна, спиной ко мне, сжимая раму так, что белели костяшки пальцев – тех самых, что когда-то бережно чинили мой сломанный мольберт. На подоконнике пылился засохший кактус – подарок на мои десять лет. Чтобы училась заботиться, – сказал он тогда. Теперь колючки впивались в память омертвелыми уколами.

— Дочка... — Его голос рассыпался, как штукатурка с треснувшей стены, хриплый и безжизненный. — Если бы не долги...

— Если бы ты не заложил дом? Если бы не вложил всё в тот проклятый торговый центр? — Слова вырывались обугленными осколками, раня горло. Я вцепилась в раму окна, вспомнив, как он учил меня здесь, десятилетнюю, смешивать краски: Смотри, Оля, жизнь как акварель – даже серость можно превратить в перламут. Ирония жгла, как кислота.

Он резко обернулся, и сердце мое сжалось: его зрачки были расширены от бессонницы, пустые и глубокие, как тогда, когда мама попала в аварию. Рука предательски дрожала, поднося к губам потрёпанный платок – тот самый, в который я когда-то заворачивала бутерброды для его бизнес-поездок, веря, что он покорит мир.

— Это временно, — прошептал он, но скрип двери в прихожей (мама подслушивает?!) перечеркнул ложь, как тупой нож по холсту. В зеркале на стене наше отражение выглядело злобной пародией на старую фотографию: вместо счастливого отца и смеющейся девочки – двое чужих, измученных людей, скованных цепью под названием «долг».

— Нет, пап. — Голос мой звенел, как разбитая ёлочная игрушка, осколками вонзаясь в тишину. — Это навсегда. Как шрам от твоего выбора. Шрам на моей жизни.

— Я отменю всё, — внезапно выдохнул он, порывисто шагнув ко мне, впиваясь пальцами в мои бёдра так, что стало больно. — Сейчас же позвоню Орлову...

— И что? — Голос сорвался на истерический смешок. — Отдадим дом? Будем спать на вокзале, где ты учил меня считать звёзды? Или ты вдруг нашёл волшебный кошелёк? — Горечь переполняла меня, подступая к глазам едким дымом.

Я швырнула на стол фотографию. Стекло треснуло с жутким звоном, разделив их улыбки на «до» и «после». Он застонал, будто раненый зверь, схватившись за сердце. Внезапно, сдавленно охнув, упал на колени, обхватив мои ноги – его слёзы оставляли тёмные, позорные пятна на моих старых кедах. Тех самых, что он привёз из Милана после той самой, теперь проклятой, «крупной сделки».

— Прости… — Шёпотом, точно так же, как в детстве, когда я застала его плачущим после маминого выкидыша. — Я… Не знал, как иначе... Не видел выхода...

Что-то дрогнуло внутри. Присела рядом на корточки, втягивая знакомый запах его одеколона, теперь смешанный с запахом страха и отчаяния. Рука сама потянулась, будто против воли, вытереть ту единственную, предательскую слезу, скатившуюся по щеке.

— Вставай, — прошептала я, целуя его в висок, чувствуя под губами холодную, влажную кожу. — Тебе ещё выбирать галстук к моему позору. К нашей жертве.

— Ты... прощаешь? — спросил он, подняв на меня глаза, и вдруг я увидела – настоящего. Не владельца рухнувшего «ДонСтроя», а того папу, что носил меня на шее, распевая дурацкие частушки, того, кто верил в мои картины.

Прижала его голову к своему плечу, как когда-то он утешал меня после проваленного экзамена по математике. Его волосы пахли пылью и безысходностью.

— Я прощаю. Но ты запомни: это последний раз, когда ты решаешь за меня. — Твердо, глядя ему в глаза, целую его в морщинистый лоб. — Теперь иди. Скоро встреча у нас. Наша казнь.

Голубое шелковое платье скользнуло по коже, как чужая, враждебная жизнь. Ткань, когда-то невесомая, воздушная, теперь давила на рёбра стальным корсетом иллюзий, душила. Молния впилась в бок, оставив алую, жгучую царапину. Ровно как тогда, после выпускного, — мелькнуло в голове, и в груди кольнуло. Тогда Макс, пьяный от шампанского и юношеской наглости, пытался расстегнуть её зубами под мои визги и удары подушкой. Теперь невинный флирт казался светом из другой галактики.

Серёжки с сапфирами впились в мочки уколами ледяной старины. Мама говорила, что бабушка носила их на встрече с дедом после войны. Они целовались под бомбёжкой, — шептала она, застёгивая мне цепочку, и в её глазах горели настоящие искры. Теперь я примеряла фамильные драгоценности к брачному фарсу. Сапфиры мерцали холодно, осуждающе: Для этого мы пережили блокаду? Для этой лжи?

Туфли сдавили пальцы чудовищной хваткой. Восемь сантиметров каблука — ровно на столько я возненавидела себя в эту минуту. Шагнула к окну, и лодыжка дрогнула, предательски подвернувшись, оставив царапину от золоченой пряжки. Кровь выступила алой, живой каплей, как тогда, когда Макс перевязывал мой палец после пореза о мольберт, его брови сдвинуты от сосредоточенности.

Зеркало лгало нагло и беспощадно. В нём отражалась кукла с матовой, мертвенной кожей и безупречным контуром губ — не я, а дорогой продукт под названием "Невеста ОрДонСтроя". Провела ладонью по причёске: тугие, неживые волны жалили кожу головы, будто паук сплёл гнездо из моих постриженных надежд. На выпускном локоны были растрёпаны ветром и шампанским, живыми. Теперь каждый завиток лежал по уставу тюремного распорядка.

Макс... Чёрт возьми, да что ты сейчас чувствуешь? Стоишь у зеркала, поправляешь этот дурацкий галстук, ищешь в отражении того парня, что рисовал смешные рожицы на моих гипсах? Или уже похоронил его там, в глубине, как я похоронила себя сегодня утром?

Пальцы сами потянулись к телефону, дрожа от невысказанного. Последнее сообщение Макса: "Ты готова к адскому квесту?" Удалила, не отвечая, чувствуя, как подкатывает тошнота. Набрала: "Сбежим?" Стерла до последней буквы, будто стирая саму возможность. Написала: "Ненавижу тебя". Стерла яростно – ведь это была ложь хуже контракта. Бросила телефон в сумочку, где уже лежала пудра, притворство, и контракт, сложенный вчетверо, как мое сердце.

За дверью зазвучали шаги – тяжёлые, виноватые, отцовские. Он постучал, робко, как в тот раз, когда сообщил о банкротстве, сломав нам жизнь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Оля! Нам пора ехать. — Голос его дрогнул на последнем слоге, выдавая страх.

— Иду, — сказала я мёртвым, плоским голосом актрисы, заученно поправив прядь. Актрисы в спектакле без зрителей, только палачи.

Ресторанный воздух гудел от приглушённых разговоров и звона хрустальных бокалов, но для меня всё звучало как подводный гул, доносящийся из глубины, где тонули надежды. Макс ворвался, запыхавшийся, с двумя огромными букетами, и его улыбка на мгновение осветила комнату, словно вспышка фотоаппарата – яркая, ослепляющая, но пустая. Я-то видела: его глаза бегали, как у загнанного в угол зверя, искали спасения, которого не было.

— Простите, пятьсот лет искал эти чёртовы ромашки! — бросил он, суя мне в руки один букет, а второй – маме. Лепестки дрожали в моих руках, будто и им было холодно от этой ледяной лжи. Я прижала букет к груди, делая вид, что вдыхаю аромат, а на самом деле пряча за ним неукротимую дрожь в пальцах и ком в горле.

— Спасибо, как я и люблю! — Голос прозвучал фальшиво, пронзительно-сладко, будто кукла-повторюшка с севшей батарейкой. Мама одобрительно кивнула, слепая ко всему, не замечая, как я сжимаю стебли до хруста, до боли. Сок стекал по пальцам, липкий, как это всепоглощающее предательство.

Папки грохнули о стол с ледяным стуком, будто крышку гроба захлопнули. Бумага холодная, шершавая, пахнет чужим офисом, пылью и тоской. Читаю пункты, а буквы пляшут перед глазами, сливаясь в чёрные, бездонные паутины. «Доступ к личным устройствам супругов для проверки лояльности». Вспоминаю, как Макс ставил мне дурацкие рингтоны — «Танец маленьких утят» на повторе, пока я гонялась за ним с мокрым полотенцем. Сейчас он щёлкает ручкой, нервно, навязчиво, и звук режет тишину, как ножницы по моей любимой картине.

Орлов Игорь Александрович, пятьдесят лет. Седые пряди волос, будто присыпанные инеем безжалостной зимы, контрастировали с густыми, всё ещё тёмными волосами, а в карих глазах застыло выражение человека, привыкшего видеть мир только через призму расписаний, протоколов и балансовых отчётов. Его осанка – прямая, почти военная, выгибающаяся назад – выдавала не просто уверенность, а непоколебимую, железобетонную убеждённость: он – глава семьи, клана, и это не обсуждается. Владелец "Ориона", превратившегося из мелкой фирмы в регионального гиганта на костях чужих мечт.

Листы шуршали в моих дрожащих пальцах, а Игорь Александрович наблюдал за нами, как паук за мухами, запутавшимися в его безупречно сплетённой паутине. Казалось, с каждым прочитанным словом стены ресторана сдвигаются ближе, сжимая горло. Это не брак… Это тюрьма с позолоченными решётками, – мелькнуло в голове, холодной волной страха.

— Романтические свидания не реже двух раз в месяц с отчётом в Excel ?! — Его смех слишком громкий, натянутый, фальшивый, как пластиковый цветок. — Пап, ты серьёзно? Это же абсурд!

Игорь Александрович поправил галстук. Узел был идеален, безупречен, как висельный. «Семья — это система, Максим. Система требует контроля». Хотелось закричать, вскочить: «Системы гниют изнутри!» — как тот старый дуб в парке, который мы с Максом облюбовали для наших детских побегов. Теперь его спилили под фундамент чьего-то элитного коттеджа.

— Система? — Макс поднял бровь, и в его взгляде мелькнул тот самый озорной, живой огонёк, что был в десять лет, перед тем как он запустил фейерверк в папин кабинет. — Тогда добавим график спонтанных объятий! И пункт про обязательное совместное поедание мороженого по вторникам! — Он щёлкнул колпачком ручки, и пластик упал мне прямо на колени. Я подняла его, сжала в ладони, ощущая следы его пальцев – тёплые, живые, как воспоминания о том внезапном ливне, когда мы, промокшие до нитки, бежали к автобусу, держась за руки и смеясь так, что животы болели.

София Викторовна Орлова (сорок пять лет, рыжеволосая, с выразительными зелено-серыми глазами, дизайнер в фирме мужа) закашляла деликатно, её огненные локоны вздрогнули, будто пламя, которое вот-вот погаснет под холодным взглядом. — Пункт двенадцать точка пять: «Супругам запрещается использовать уменьшительно-ласкательные имена без письменного уведомления и согласования с родительским комитетом». Игорь, — голос её прозвучал как стук каблуков по мрамору — пусто, гулко, — а "зайка" теперь под протоколом? Надо подавать заявку в пятницу? — Мне вдруг стало дико жаль её ярко-алых ногтей, судорожно сжимавших страницы контракта, этих листов их собственной несвободы.

— Через пять лет вы вспомните этот день с благодарностью... — начал вещать Игорь Александрович, но Макс резко перебил его, швырнув на стол салфетку. На ней была карикатура: отец в виде робота с экраном вместо лица, где мигало ледяными буквами: «Ошибка 404: Чувства не найдены».

— Пап, вот мой пункт первый, — Макс ткнул пальцем в рисунок, оставив жирное пятно от салатной заправки прямо на лбу робота. — Запрещено торговать людьми, как акциями! Иначе – санкции! В виде обязательного просмотра тупых комедий всей семьёй!

Я засмеялась — горько, резко, неожиданно для самой себя, как ломающаяся струна. — Да! — выдохнула я, чувствуя, как краска стыда и безысходности горит на щеках. — Добавь пункт про обязательные тупые комедии! Чтобы ты не забыл, как смеяться без таблиц и графиков! Чтобы мы хотя бы притворялись живыми!

Игорь Александрович сжал папку так, что переплёт захрустел, будто кости под прессом. — Вы закончили свой дешёвый фарс? — спросил он ледяным тоном, но его левое веко дёрнулось мелкой судорогой, выдав трещину в броне.

Макс наклонился вперёд через стол, и его голос внезапно стал тихим, низким, опасным, как лезвие бритвы, спрятанное под подушкой: — Скажи хотя бы раз, папа. Просто скажи: «Я тебя понимаю». Хотя бы попробуй.

Тишина упала на стол тяжёлым, давящим покрывалом, раздавив крошки хлеба и алые капли вина, как капли крови. Я смотрела, затаив дыхание, как кадык Игоря Александровича нервно дрожал, словно он глотал битое стекло. Его пальцы сжали салфетку, превратив её в комок белой, бесполезной пустышки.

— Делай... сам, — выдавил он наконец, и слова повисли в воздухе, тяжёлые и ядовитые, как гарь после взрыва, уничтожившего всё начисто.

Макс откинулся на спинку стула, поблёскивая серебряной цепочкой на шее — той самой, что мы вместе выбирали на его восемнадцатилетие, смеясь над глупыми надписями. — Ладно, — сказал он просто, но в его улыбке, в блеске глаз читалось: Держись, Оль. Мы ещё взорвём эту проклятую систему изнутри.

А я сжимала в кармане колпачок от его ручки – маленький, пластиковый, тёплый от его руки. Пять лет. Шестьдесят месяцев лжи. Но сегодня, глядя, как он рисует на чистой салфетке нового, уже смешного робота с надписью «Любовь v. 2.0. В разработке», я вдруг, вопреки всему, поверила крошечной искорке. Что даже этот ледяной Excel, может быть, не убьёт наше тихое "а что, если". Что в этой войне может быть плен.

3 глава.

Дверь особняка Орловых захлопнулась за мной с глухим стуком, будто вход в склеп. Парадная лестница, вела наверх — туда, где когда-то мы с Максом прятались в гардеробной, давясь смехом над старыми шубами. Теперь те самые шубы казались чучелами, наблюдающими за моим позором, их стеклянные глаза кололи спину.

Игорь Александрович сидел в кресле, как король на троне. Его новый договор лежал на столе из чёрного мрамора — поверхность блестела, леденяще и бездушно, точь-в-точь как отполированная гробовая плита. Макс стоял у окна, нервно вертя в руках серебряную зажигалку. Наш взгляд встретился, и я прочла в его глазах то же, что сжимало мне горло: Мы как те жалкие клоуны из цирка, которых заставили жениться на арене под дулом пистолета.

— Присаживайтесь, Ольга Сергеевна. — Голос Игоря Александровича скользнул по коже, как ледяная струя. Он указал на стул с гнутыми ножками — жутко знакомый, точь-в-точь как в детстве, когда он усаживал меня "для серьёзного разговора" после того, как мы с Максом разбили какую-нибудь дурацкую вазу. Только теперь вместо вазы — моя жизнь, мои мечты, всё, что было дорого. Листы договора пахли свежей типографской краской и миндальным лаком — сладковато-тошным запахом тюрьмы. Читала, а буквы прыгали перед глазами, будто тараканы, сбегающие от света:

«Супруги обязуются проводить совместные прогулки продолжительностью не менее сорока пяти минут еженедельно (строго без электронных устройств)»

«Ольга Сергеевна сохраняет право на обучение в художественном вузе».

— Видишь, не всё так катастрофично, — Макс ткнул пальцем в пункт три.два, оставляя жирное кофейное пятно на безупречном поле. — Можно даже мороженое в парке жрать. Без обязательного Excel. — Он попытался усмехнуться, но уголки глаз остались гладкими, мертвенными — никаких лучиков смеха, которые я так любила.

Я перечитала пункт о прогулках. Сорок пять минут. Без устройств. Сердце сжалось. Раньше мы могли часами болтать на крыше, не замечая времени, звезд, холода. Теперь наши разговоры будут учтены, подписаны, заверены нотариусом. Моя рука инстинктивно потянулась к карману, нащупывая обгрызенную кисть с засохшими остатками ультрамарина — мой талисман, мою частичку свободы. Макс заметил мой жест, понял — я задыхаюсь.

— Пап, а где пункт про бонусы? — Его голос прозвучал нарочито дерзко, но я почувствовала, как его нога под столом дрожит, судорожно стукаясь о мою. — Ну, там... совместные побеги от папарацци? Или сжигание галстуков в знак протеста? Хотя бы пункт про право хранить старые кроссовки!

Игорь Александрович вздохнул так тяжело, будто выдыхал последние крохи терпения, отравленные нашим присутствием. — Максим, ты не в дешёвом цирке. — Он отодвинул стул, и скрип паркета прорезал тишину, как ножовка по кости. — Подпишите и разойдитесь. У меня важное совещание. Через пятнадцать минут.

Мой отец молчал у камина, словно статуя, разглядывая свои потускневшие запонки. Его тень на стене колыхалась, напоминая старую, выцветшую фотографию — с надломом по самому центру. Я знала, он считает каждую уступку Орловых своей личной, унизительной капитуляцией. Предательством.

Макс схватил ручку и нарисовал на моём экземпляре, прямо под пунктом о штрафах за несанкционированные визиты друзей, смешную рожицу в углу. — Держи. Чтобы не забыла, как смеяться без параграфов и подпунктов. На всякий случай.

— Спасибо, — прошептала я, разглядывая знакомые каракули. Они напомнили те, что он оставлял на моих конспектах по истории искусств. В горле стоял ком. — А если я добавлю пункт про категорический запрет на носки в постели? С конфискацией?

— Тогда я впишу исключение для пятниц и сильных морозов, — он ухмыльнулся, и на одну драгоценную секунду его глаза стали прежними — бездонными, озорными, нашими. Как в старом чердачном пыльном свете.

Пока мы подписывали последнюю страницу, скрепляя свою судьбу росчерками пера, за окном пролетела стая голубей. Мы с Максом когда-то кормили их на том самом чердаке, давая друг другу смешные клички и мечтая улететь вместе с ними, высоко-высоко. Теперь птицы казались бумажными — вырезанными ножницами из пункта двенадцать.три о «запрете на содержание домашних животных без письменного одобрения второй половины». Искусственными, мертвыми, как и всё вокруг в этом мраморном склепе.

Искусственность момента тут же взорвалась навязчивой реальностью. Наши мамы решили не терять время даром и занялись свадебными хлопотами сразу, с размахом и накалом страстей, достойным театральной премьеры. Их голоса, перебивая друг друга, закипали вокруг, как чайники, обсуждая сорта канапе и оттенки салфеток. Их энергия, резкая и неостановимая, кружила по комнате стаей бумажных лебедей, которых предстояло расставить на столах. Это был единственный способ не думать о том, что только что произошло.

Кофе в чашках давно остыл, оставив на поверхности маслянистые, грязные разводы, как трещины на старом, заброшенном холсте, который уже не спасти. Папки с кричащими надписями "Меню" и "Гости" и "Цветочные композиции" громоздились передо мной, будто кирпичи в стене тюрьмы, которую я не выбирала, но в которой мне предстояло жить. Каждая — тяжелее предыдущей, давя на грудь.

София Викторовна, мама Макса, с фанатичным блеском в глазах чертила схемы рассадки, и её дорогая ручка скрипела по бумаге, словно грызла мои оголённые нервы. Тётя Галя — строго слева от дяди Пети, иначе скандал… — доносилось до меня сквозь нарастающий гул в ушах, похожий на шум водопада. Барсик, их пушистый тиран, устроился на стопке дорогих конвертов с приглашениями, и его роскошный хвост бил чёткий такт моему учащённому, сбивчивому пульсу. Кот смотрел на меня своими жёлтыми, всепонимающими глазами, будто спрашивал: И ты, дура, согласилась на это безумие? Где твои когти?

— Олечка, роднулечка, посмотри скорее! — Моя мама тыкала дрожащим пальцем в глянцевую страницу каталога, где красовалось чудовище из тонн кружев, хрустальных бус и шлейфа длиной в полкомнаты. От этого зрелища у меня слезились глаза. — Ты будешь просто божественна! Как настоящая принцесса!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Как принцесса в позолоченной клетке под прицелом камер, — дико хотелось выкрикнуть ей в лицо. Вместо этого я глупо кивнула, чувствуя, как воротник новой блузки впивается в шею, как удавка. Где-то там, глубоко под слоем грима "примерной невесты", под грудой предсвадебных масок, задыхалась и билась та самая Оля, что красила заборы кислотными красками и смеялась до колик над глупостями.

Под столом его тёплый кроссовок мягко, почти нежно толкнул мою босую ногу. На пол упал смятый листок — "Спасайся!!!" с той самой, родной рожицей в углу. Той самой, что он рисовал на моих гипсах, когда я сломала ногу, лихо гоняя на роликах по лестницам. Я прикусила губу до крови, пытаясь сдержать смех, но он вырвался наружу диким, неуправляемым пузырем в горле. Мамы разом подняли головы, как сытые птицы, застигнутые врасплох, и я прикрыла рот ладонью, делая вид, что заходится в приступе кашля.

— Родные, — вдруг встал он, его улыбка была натянута, как холст на подрамнике перед работой. — Вы справитесь тут без нас? Мы... эм... поедем проверим одно место. Для фотосессии. Секретное.

— Какое ещё место?! — София Викторовна уронила свою драгоценную ручку. — У нас же всё расписано по минутам! Каждая секунда учтена!

— Секрет! — Он почти крикнул, схватил меня за запястье так крепко, что кости хрустнули, и я вскочила, опрокинув свою проклятую чашку. Холодный, мерзкий кофе разлился по списку гостей, смывая тётю Машу, дядю Васю и еще с десяток родственников в грязную коричневую лужу.

— Осторожно! Это же... — мамин голос дрогнул, задрожал от ужаса перед хаосом, но мы уже мчались к выходу, оставив за спиной вздохи, шелест порванных планов, возмущённый визг и тихое, благосклонное мурлыканье Барсика — единственного, кто провожал нас без осуждения в глазах.

Дверь захлопнулась за нами с глухим стуком, наглухо отрезав мир табличек, салфеток и материнских слёз. Ночной воздух ударил в лицо, впился в горячую кожу, как прохладная, живительная кисть по раскалённому холсту. Я рванула за Максом, едва успевая.

Его машина ждала, притаившись в глубокой тени под старым дубом. Чёрный капот блестел под уличным фонарём, как мокрая шкура зверя. Макс швырнул на заднее сиденье пачку договоров — белые листы взметнулись в воздух, как испуганные бумажные голуби, и медленно опустились на пол.

— Пристегнись, — бросил он, поворачивая ключ. Двигатель взревел, рванул вперёд, и я вдруг рассмеялась — горько, истерично, до слёз, до боли в животе. Это был смех сдавленного годами зверя, наконец сорвавшегося с цепи. Дикий и освобождающий.

— Ты представляешь, если они найдут твой «план побега» вложенным в меню канапе? — выдохнула я, сжимая в кулаке смятую, мокрую от ладони записку Макса. Чернила расплылись от пота, превратив "Спасайся!!!" в мрачную абстракцию, символ всего нашего положения.

— Тогда добавим пункт «Побег от родственников» в официальный график Excel, — он резко дал газ на повороте, и меня прижало к сиденью. Огни города замелькали за окном, сливаясь в разноцветные полосы, как небрежные мазки гигантской неоновой кистью. Где-то там, в зеркале заднего вида, стремительно уменьшался и исчезал дом-аквариум, где родители упоенно разводили рыб-обязательств в идеально отфильтрованной воде.

У входа в подпольный клуб толпились тени в блестках и кожаном трико. Макс припарковался в грязном переулке, где стены были сплошь исчерчены кричащими граффити. Один рисунок бросался в глаза — два скелета в истлевших свадебных нарядах, танцующие под кривой луной в венце из колючей проволоки.

— Наш постапокалиптический портрет, — фыркнула я, указывая на стену. В горле снова подкатил смех, смешанный с отчаянием.

— Не хватает только планшета с Excel-таблицей в руках у невесты, — он притворно вздохнул, но в его глазах, мелькнувших в свете фар встречной машины, промелькнула та самая, давно забытая искра озорства.

Клуб встретил нас стеной гула — басы били прямо в грудь, вышибая последние остатки родительских споров, деловых разговоров и духоты особняка. Свет неоновых змей ползал по стенам и потолку, а бармен, похожий на алхимика апокалипсиса, жонглировал бутылками с синим пламенем, пляшущим на горлышках.

Макс прижал меня к себе внезапно резко, изображая супружескую близость для случайных глаз. Его рука обвила талию — слишком тесно, слишком властно, слишком... по-настоящему. От неожиданности у меня перехватило дыхание.

— Расслабься, — прошептал он в ухо, и его губы, горячие, коснулись мочки. Мурашки побежали по спине, пробрались под кожу. — Это же часть нашей новой, блестящей системы, да? Пункт о публичной демонстрации привязанности.

— Система — полное говно, — выдохнула я, но не отстранилась. Его дыхание пахло мятой и чем-то другим — диким, опасным, страхом, смешанным с азартом.

– Текилу! Двойную! И виски! – крикнула я в такт оглушительной музыке, будто бросая вызов всему миру, всем Орловым, всем пунктам договора. – Мы сегодня подписали контракт с самой вселенной на вечное безумие! Отмечаем!

Бармен, поставил перед нами рюмки. Я подняла свою, и неон окрасил жидкость в ядовито-синий цвет моря из кошмара. Мы чокнулись. Глаза Макса горели в полумраке.

Мы танцевали, сначала как марионетки на видимых нитях, но с каждым ударом барабанов, с каждым поворотом, нити рвались. Его руки знали мои изгибы лучше, чем я сама, вели уверенно, вспоминая каждое движение. А когда луч прожектора, резкий и белый, упал на нас, я вдруг увидела в его взгляде то, чего не было ни в одном пункте договора — осколки того самого мальчишки, который когда-то отдал мне последнюю конфету просто так.

Сознание прорезала боль — острая, жгучая, невыносимая, будто кто-то водил раскалённой спицей прямо по извилинам моего мозга. Я приоткрыла один глаз, и мир взорвался ослепительным белым светом. Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в дешёвых гардинах, резал зрачки как нож-скальпель. Воздух гудел низким, монотонным гудением, словно в голове застрял гигантский шмель, напившийся текилы до беспамятства. Каждый вдох давался с трудом.

— Макс... — мой голос скрипел, как несмазанные ржавые качели на заброшенной площадке. Я нащупала край кровати, липкий от чего-то, словно это был единственный якорь в бушующем море тошноты и головокружительного ужаса. — Мои мозги... кажется, они благополучно вытекли через уши ночью. Осталась одна пустая черепная коробка.

Он рассмеялся где-то рядом, и звук этот рассыпался острыми осколками по комнате, впиваясь в виски. Знакомый смех — тот самый, что когда-то успокаивал после падений с велосипеда или ссор с родителями, — теперь резал слух, как нож по мокрому картону. Его пальцы, обвитые самодельным браслетом из пивных пробок, протянули стакан с мутной жидкостью. На его запястье синела кривая временная татуировка: «Хьюстон, у нас проблемы». Я машинально взглянула на свою руку — там красовалась парная надпись: «Мы в ответе за тех...» — чёрные буквы расплылись, как позорная клякса на чистом листе брачного контракта. Сердце упало.

— Живее всех живых, — он шлёпнул мне в ладонь холодный стакан. Лёд внутри звенел жалобно, будто крошечные кандалы. — Пей быстрее. Твой фирменный «Олин апокалипсис» в бюджетном утреннем ремиксе.

Я с трудом приподнялась, и комната поплыла волнами. На моей груди полыхала надпись на футболке: «Свидетель брачного договора номер ноль-ноль-семь» — буквы расплывались, как клякса из самого жуткого детского кошмара. Ткань въедливо пахла сигаретным дымом, дешёвым парфюмом и чужим потом. Отвращение подкатило к горлу.

— Это… твоя идиотская шутка? — прошипела я, срывая футболку с отвращением. Под ней оказалась чья-то чёрная кофта с пятном вишнёвого сиропа на рукаве. "Боже правый, я что, раздевалась при всех?

— Твоя, моя дорогая юристка, — Макс ткнул пальцем в смятый листок на полу возле кровати. Я подняла его дрожащими руками: "Стороны торжественно обязуются танцевать ламбаду в фойе офиса ОрДонСтрой каждую пятницу…" — детский, пьяный почерк, синие барменские чернила. В углу — знакомая рожица с высунутым языком, точь-в-точь как на стене в нашем старом тайнике на чердаке. "Оль + Макс = бессмертие". Теперь «бессмертие» отдавало кислым перегаром и слащавым вишнёвым сиропом. Позор сжигал щёки.

Макс закинул ноги на спинку стула, демонстрируя татуировку на щиколотке — скрипичный ключ и подпись «Хьюстон...».

— Твоя блестящая идея, не переживай... — он хрипло усмехнулся. — Временная. Смоется. — Он ткнул пальцем в мою грудь, где сквозила кофта бармена, и от этого небрежного прикосновения кожа под тканью вспыхнула. — Ты орала, что это юридически обязывает Саню спонсировать нашу свободную свадьбу. Мы же клялись нести правду до конца. Ну, или пока чернила не смоются.

Рука сама полезла в карман джинс. Нащупала смятую барную салфетку. Развернула: «П.4. Стороны обязуются целоваться исключительно под дождём (искусственный дождь из спринклеров не считается). Подпись — «Саня-алхимик, свидетель». В глазах поплыли тёмные круги, земля ушла из-под ног.

— Я... я с ним... — прошептала я, чувствуя, как горит всё лицо, как стыд заливает с головой. — Мы... этот пункт...

— Только душевные разговоры о высоком, — Макс подмигнул, но его пальцы нервно теребили тонкую серебряную цепочку на шее. — Ты вдохновенно предлагала ему усыновить его кота Гришку. Говорила, что коту нужна семья художников. Он, кажется, плакал. От умиления или ужаса — не уточнял.

Я простонала и рухнула обратно на подушку, накрывшись одеялом с отвратительным узором из увядших роз. Запах дешёвого стирального порошка смешивался с перегаром, создавая гремучую смесь тошноты.

— Убей меня сейчас же, — прошипела я в вонючую ткань, сжимая её в кулаках. — Пожалуйста. Или сожги дотла. Как тот идиотский договор.

Он дёрнул одеяло, и слепящий свет снова ударил в глаза. В его утренних, воспалённых глазах мелькнуло что-то опасное — синее, глубокое, как трещина во льду над бездной.

— Не за что убивать. Ты вчера придумала гениальный, хоть и запоздалый, план, — он развернул потрёпанное меню клуба, тыча пальцем в жирную строчку: «Коктейль "Олин апокалипсис" — текила, слёзы ангела (вермут), бензин (энергетик). Опасно!». — Саня хочет тебя в штат. Говорит, ты за ночь заставила трёх матёрых бизнесменов купить акции нашего «ОрДонСтроя» под твоё шоу с огнём и философскими тирадами о свободе. За наличку.

— Боже мой... Мама убьёт... Папа... — Я схватилась за голову. — Они узнают...

— Папа будет гордиться, — он бросил в меня вонючей подушкой, но в голосе не было насмешки. — Ты же слила их главных конкурентов, как бульдозер. Эффективно.

Телефон на тумбочке вдруг завибрировал, запрыгал, как живой. Мамин рингтон — «Вальс цветов» Чайковского — впился в виски, как раскалённая спица. Мы замерли, как воры, застигнутые с поличным на месте преступления, глядя на этот трепещущий кусок пластика.

— Не бери, — взмолилась я, прикрывая уши ладонями. — Умоляю. Скажи, что мы умерли.

Но он уже протянул руку и поднёс проклятый аппарат к уху. Его лицо стало каменным.

— Да, Елена Сергеевна . Живы. Нет, детей не завели, слава богу. Через час будем. Да. Да. — Он бросил телефон на кровать, как горячую картошку.

За окном где-то вдали завыла полицейская сирена. Наши первые пять лет супружеского счастья по контракту начались с дикого похмелья, футболок-клятв, временных татуировок-обетов и ощущения полного краха. Но когда его хриплый, утренний смех вдруг смешался с моим истерическим хохотом, я внезапно, безумно поверила: даже в аду, который мы сами себе выбрали, найдется местечко для нарисованной пьяной рукой радуги. Хоть и кривой, хоть и ядовито-неоновой.

4 глава.

Вот он, настал — этот свадебный день.

Фраза ударила по сознанию, как холодная капля по раскаленному стеклу. Не "наступил", нет. Настал. Как приговор, как неминуемое утро после бессонной ночи. Этот. Не какой-то абстрактный, желанный, светлый. А этот— со всеми его атласными ловушками, жемчужной вышивкой, лицемерными улыбками фотографов и каменным комом страха в горле. Этот день, что висел над нами тяжелым, нарядным облаком все эти недели подготовки, подтачивая нервы.

Я стою у зеркала, на мне пышное свадебное платье, словно облако, сотканное из сотни слоёв тюля и атласа. День настал. Лиф, украшенный ручной вышивкой в виде жемчужных завитков, плотно облегает мою талию, подчёркивая её хрупкость. Юбка расширяется от бёдер тяжёлыми, переливающимися волнами — каждая складка ловит свет благодаря скрытым между слоями ткани кристаллам. Спина открыта до поясницы, а фата, воздушная и невесомая, всё равно кажется вдруг невыносимо тяжёлой. Цвет — не холодный белый, а тёплый "шампань", будто платье впитало в себя солнечный свет июльского утра. Пальцы машинально находят на шее тонкую цепочку с якорем — подарок Макса на двадцатилетие, чтобы я не потерялась в жизненных штормах. Сегодня он кажется особенно значимым, ироничным якорем в этом безумии.

Слышу крики фотографов: "Невеста, улыбочку!" Я щурюсь, притворяясь, что слепит свет, а не слепящий страх, сжимающий горло. "Целоваться... Господи, как мы это будем делать?" — мысль стучит навязчиво, как стук моих каблуков по мраморному полу, предательски гулкий в этой внезапной тишине.

В дверь стучит Макс — по дурацким правилам, до церемонии нас разлучили, но он, как всегда, нарушает правила. Он стоит в костюме, который кажется воплощением сдержанной элегантности: тёмно-угольный пиджак с атласными лацканами подчёркивает его широкие плечи. Жилет цвета шампанского, в тон моему платью, расстёгнут на верхнюю пуговицу, выдавая его вечную привычку к свободе. На кармане — бутоньерка из колючего чертополоха, нежно обвитого белой гортензией. Контрастный, как и мы.

— Оль, ты жива? — его голос звучит глухо, будто доносится из другого измерения, такого далёкого от этого нарядного кошмара.

— Пока да. А ты? — выдыхаю я.

— Я... — он замолкает, и я невольно прижимаю ладонь к его груди, чувствуя под тканью тепло и знакомый ритм. — Я принёс тебе это.

Он протягивает конверт. Внутри — наша детская фотография: мы на даче, я в кричаще-розовом платье принцессы, он, загорелый сорванец, с мечом из кривой ветки. На обороте его корявый почерк: "Если станет страшно — вспомни, мы всё равно команда".

Что-то теплое и острое кольнуло внутри. Улыбка, настоящая, играет на моём лице, и я обнимаю Макса, чувствуя, как его сердце под моей щекой забилось чаще, сильнее обычного. На миг мир сузился до нас двоих и этой карточки.

— Оль, ты же понимаешь, — голос его срывается, — будет куча родственников, знакомых и этих... папарацци. И нам надо будет... целоваться, — он нервно проводит рукой по волосам, сминая идеальную укладку.

— Конечно, понимаю, — глубоко вдыхаю, стараясь унять дрожь в голосе, но она проскальзывает, как струйка холодной воды по позвоночнику. — Все должны думать, что свадьба настоящая и по большой любви.

— Как-нибудь справимся, — произносит он с натянутой улыбкой, но его взгляд упёрся в узор на ковре, будто ища там ответа.

— Макс, я хоть и люблю тебя, — вздыхаю, ощущая ком в горле, — но как брата. Это... всё равно ведь всего лишь игра.

— Не переживай, — шепчет он, и в его голосе слышится что-то неуловимое, — встретимся у алтаря.

Мои пальцы впиваются в дорогую ткань его пиджака так, будто мне нужна единственная опора в этом рушащемся мире. Он кивает, прикрывает дверь, и его шаги затихают в коридоре. А я остаюсь стоять, прижав ладони к холодному, бездушному зеркалу, пытаясь заглушить навязчивый, леденящий голос в голове: А что, если после сегодняшнего у алтаря не будет никакого "после"? Если эта игра станет нашей клеткой?

Тишина взрывается. Гости замирают. Сотни глаз, ненасытные вспышки камер, удушающий аромат белых лилий — всё сливается в оглушающий, бессмысленный гул. Иду к Максу, сжимая букет так крепко, что шипы роз впиваются в ладони сквозь тонкие перчатки, боль острая и отрезвляющая. Всего три шага... и жизнь безвозвратно разделится на "до" и "после". Каждый шаг — пытка.

Он стоит у алтаря в своём угольном пиджаке, но галстук-бабочка теперь идеально ровный — видимо, кто-то сжалился над его нервами. Его глаза, обычно такие насмешливые, живые, сейчас серьезны. Слишком серьезны. Пугающе серьезны.

Регистратор в строгом костюме, с лицом будто высеченным из мрамора, раскрывает папку. Её голос, холодный и четкий, режет тишину:

— Максим Игоревич и Ольга Сергеевна, вы добровольно вступаете в брак, осознавая всю ответственность этого шага?

Чувствую, как под кружевными перчатками выступает липкий пот. Взгляд сам скользит к Максу — он стоит, выпрямив плечи, солдат перед расстрелом, но его левая рука судорожно сжимает край пиджака, белеют костяшки пальцев. Он тоже боится. Но чего? Что я сорвусь и скажу "нет"? Или что... скажу "да"? Что этот фиктивный шаг станет для него чем-то большим?

— Максим Игоревич, согласны ли вы взять Ольгу Сергеевну в законные супруги?

Пауза повисает в воздухе, тяжелая, как свинцовая туча. В первом ряду мать Макса прикрывает лицо кружевным платком. Где-то за спиной нервно, навязчиво стучит женский каблук. Тикают часы где-то вдалеке.

— Да… — выдыхает он, тихо, но четко, и не отпускает мою руку, которую я машинально вложила в его ладонь. Его пальцы дрожат, а на запястье тускло блестит одна запонка. — Согласен.

Регистратор поворачивается ко мне. В ушах вдруг начинает дико звенеть, будто ворвались все пчелы из сада нашего далекого детства, гул нарастает, захлестывает.

— Ольга Сергеевна, согласны ли вы взять Максима Игоревича в законные супруги?

Шум прибоя накатывает на виски — или это гости зашелестели платьями, зашептались? Вижу его запонки. Мы же ночные философы — всплывает наша старая, беспечная шутка под утро. А потом — как он сунул мне эту детскую фотографию сегодня утром, теплую от его руки: чтобы не боялась. Ярость и нежность смешались в комок в горле.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да, — шепчу, но звук теряется в звенящей тишине.

Регистратор хмурится, ее взгляд как удар кнута:

— Громче, пожалуйста.

— Согласна! — повторяю, и мой собственный голос звучит чужим, гулким, как в пустой пещере.

Когда надеваем кольца, замечаю: на внутренней стороне моего тоненького ободка выгравированы наши инициалы и сегодняшняя дата. Настоящая дата? Или просто деталь продуманного спектакля? Металл кажется обжигающе холодным.

Регистратор с гулким стуком захлопывает папку, объявляя нас мужем и женой. Музыка грянула торжественно, но мы замерли, как статуи. Макс вдруг касается моей щеки кончиками пальцев, смахивая слезу, которую я сама не заметила. Его прикосновение обжигает.

— Это ещё не конец, — шепчет он так тихо, что я читаю по губам. Его глаза близко, слишком близко. — Теперь самое сложное... целоваться.

— Давай по-братски, — фыркаю я, пытаясь шуткой сбить дикий стук сердца, но оно колотится, как птица в клетке, когда он наклоняется.

Губы едва соприкасаются — призрачно, сухо, ненастояще. Но в последний миг его рука на моей спине сжимается, он притягивает меня ближе, и поцелуй вдруг становится глубже, теплее, дольше, чем мы договаривались. Гости взрываются аплодисментами, а я, отстраняясь, шиплю ему в уголок рта:

— Ты переиграл.

— Нет, — улыбается он загадочно, поправляя сбившийся галстук. В его глазах мелькает что-то нечитаемое. — Просто вдохновился моментом.

Оркестр играет вальс, но ритм нарочно замедленный, тягучий, будто само время застыло и наблюдает. Макс обнимает меня за талию, его пальцы впиваются в шёлк платья, словно он боится, что я рассыплюсь у него на глазах.

— Ты дрожишь, — шепчет он, делая первый шаг, ведя меня уверенно, несмотря на мою скованность.

— Это ты ведёшь как пьяный, — парирую, стараясь сохранить легкий тон, но голос срывается на высокой ноте, когда его губы неожиданно, мягко касаются моей височной кости. Мурашки пробегают по коже.

Кружимся, а я ловлю обрывки взглядов: отцы что-то оживленно обсуждают, глядя на наш танец с каменными лицами. Кто-то снимает на телефон, наши мамы вытирают слёзы — счастья? Облегчения? Или вины за эту авантюру?

Музыка резко сменяется на томный джаз, и Макс притягивает меня так близко, что его дыхание обжигает мою шею, губы почти касаются кожи:

— Если бы это был просто фиктивный брак, — его шепот горячий и хриплый, — мы бы уже давно сбежали через чёрный ход, Оль.

— Ещё можем, — задираю подбородок, бросая вызов, но он лишь смеётся тихо, низко, и завершает танец глубоким, театральным наклоном, от которого у меня перехватывает дыхание и земля уходит из-под ног.

Зал сияет в свете хрустальных люстр, столы ломятся от изысканных угощений, но атмосфера висит на тончайшем волоске между праздником и надвигающейся катастрофой. Алкоголь разливается по моим венам тёплой, обманчивой волной, смывая осторожность. Прислоняюсь к Максу в какой-то момент, чувствуя, как его рука скользит по моей открытой спине — выше, чем позволено даже в этой игре. Шёлк платья прилипает к его влажным от волнения ладоням, отчаянно повторяя изгибы тела. Поцелуи учащаются — для гостей, для фотографов. Каждый раз, когда наши губы встречаются, я мысленно теряю счёт: ради них, только ради них. Он вдруг прикусывает мою нижнюю губу, пряча странную, смущенную улыбку в следующем поцелуе. От неожиданности я вздрагиваю.

— Ещё раз... для публики? — шепчет он, и в его глазах играют искорки чего-то опасного, притягательного.

Кивнув, почти машинально, я тянусь к его волосам, когда он наклоняется. Чёрные, непослушные пряди путаются между моих пальцев. Аплодисменты. Грохот, который должен был вознести, а давит тяжестью. Всхлипываю от нервного смеха, пряча разгорячённое лицо в сгиб его плеча. Смотрите, как они идеальны, как влюблены. Но шепчу ему в висок, задыхаясь: Макс, хватит. Или мне только кажется, что шепчу? Голова кружится, шампанское и эта сладкая, душистая ложь смешались в гремучий коктейль.

Гости наконец расходятся, оставляя зал в хаосе опустошённых бокалов, смятых салфеток и осиротевших стульев. Гирлянды, ещё недавно сиявшие как новогодние звёзды, мигают устало, будто вот-вот погаснут. Стоим у двери, провожая последних. Макс, расстегнув воротник рубашки, подаёт пальто пожилой тёте, чей тост о вечной любви прозвучал сегодня особенно злой издевкой.

— Спасибо, что пришли, — целую гостей в щёки. Каждый поцелуй теперь отдаётся не просто фальшью, а горьким, тошнотворным послевкусием спектакля. — Ты была неотразима, — мать Макса задерживает мою руку в своих теплых ладонях. Её глаза влажные. — И... кажется, счастлива. По-настоящему. — Ее слова вонзаются, как нож. Я только улыбаюсь в ответ, беззвучно.

Когда зал окончательно пустеет, я прислоняюсь к прохладной стене, чувствуя, как острые каблуки впиваются в паркет, в ненавистные туфли. Каждая мышца ноет. Макс подходит с двумя бокалами, почти полными:

— За... фиктивный финал? — в его голосе усталость и что-то еще.

— За настоящее начало, — отвечаю я неожиданно для себя, беря бокал. Настоящее начало чего? Пустоты? Правды? Я не знаю.

Чокаемся. Хрупкий звон стекла сливается с одиноким перезвоном колокольчика над дверью. Он внезапно, решительно берёт меня за руку:

— Танцуем последний? Без зрителей. Только мы.

Оркестр давно уехал, но из колонок негромко льётся мелодия нашей юности — забытый трек, который мы слушали, кажется, сто лет назад. Кружимся среди пустых столов, среди осколков праздника: моя голова тяжело лежит на его плече, его пальцы медленно вплетаются в мои распустившиеся волосы. Никто не смотрит.

— Ты дрожишь, — шепчет он, и его голос снова мягкий, теплый, как тогда, в детстве. Его ладонь прижимается к моей спине, и это прикосновение уже не для зрителей.

— От холода, — лгу, пряча лицо в складках его пиджака, вдыхая знакомый запах. На самом деле — от леденящего страха, что этот танец никогда не закончится. Что мы застрянем в этом лифте между прошлым "братом" и будущим "мужем", в пространстве без зрителей, где нет подсказок, кем нам притворяться. Где остались только мы и эта пугающая неопределенность.

Кружимся все медленнее. Каблуки впиваются в паркет, будто хотят прирасти к этому моменту, остановить его. Остановись. Останься. Начни сначала. Но колокольчик над дверью уже давно замолк, а мы всё танцуем в тишине — два измотанных актёра, потерявшие сценарий и забывшие, где кончается пьеса и начинается их собственная, непредсказуемая жизнь. Его рука крепче держит мою талию, а сердце под моей щекой бьется так громко, что заглушает все сомнения. Пока.

5 глава.

Номер люкс встретил нас тишиной, нарушаемой только тиканьем часов на стене. Я прислонилась к двери, сжимая в руках свёрток с семейным серебром — подарок матери Макса, который внезапно стал тяжелее свинца.

— Я возьму диван, — сказал Макс, снимая пиджак и бросая его на спинку кресла. Его голос звучал бодро, словно он комментировал погоду.

— Не глупи. Кровать двуспальная, — я фальшиво рассмеялась, указывая на ложе, усыпанное лепестками роз (видимо, постарался слишком усердный администратор). Ком в горле мешал дышать.

Мы двигались как марионетки. Я ушла в ванную переодеться в шёлковую ночнушку, ощущая ткань как нелепый, стыдливый наряд. Макс щёлкнул телевизором, уткнувшись в спортивный канал, где комментатор взахлёб говорил о чьём-то проигрыше. Его отстраненность щемила сильнее любых слов.

— Оль, ты как… — он обернулся и замолчал, увидев меня в дверном проёме. Секунда растянулась в вечность под его пристальным взглядом. Я почувствовала себя обнаженной.

— Не смотри так, — я скрестила руки на груди, будто тончайший шелк мог стать кольчугой. Голос дрогнул. — Это просто пижама.

Он резко встал, чуть не опрокинув стакан с водой:

— Я прогуляюсь.

— Макс, стой! — мои пальцы вцепились в его рукав, цепко, отчаянно. — Мы же взрослые люди. Просто ложимся спать и всё. Звучало как мольба.

Мы легли, разделённые пропастью простыни. Телевизор бормотал о штрафных ударах. Я считала трещины на потолке, а Макс, кажется, — удары своего сердца. Каждый удар отдавался в моих висках.

— Помнишь, как мы в моём загородном доме спали в одной палатке? — он повернул голову ко мне. Голос в темноте звучал ближе.

— Ты тогда храпел, как трактор, — я выдавила улыбку в подушку.

— А ты украла мой спальник.

Смех расслабил нас, и пропасть сузилась до трещины. Я перевернулась на бок, лицом к нему, сердце колотилось где-то в горле:

— Скажи, мы справимся?

— Справимся, — он коснулся моей руки, и простыня перестала быть границей. Его пальцы медленно переплелись с моими, а большой палец водил по внутренней стороне запястья — там, где пульс бешено выдавал мой страх. Или надежду. Или то, чего я боялась признаться даже себе.

— Макс…

— Просто… давай не будем ничего усложнять, — он притянул меня к себе, и моя голова оказалась у него на груди. Запах его одеколона, знакомый и такой родной, смешался с ароматом шоколада от торта, всё ещё стоявшего на столе. Тепло его тела обволакивало.

Мы лежали так, пока телевизор не замолчал, погрузив комнату в тишину. Его рука непроизвольно гладила мои волосы, а дыхание выравнивалось в такт его сердцу. В этой тишине было что-то хрупкое и невероятно важное.

— Оль?

— М-м? — я прошептала, уже почти во сне.

— Спасибо, что не сбежала.

Я не ответила. Но когда его губы коснулись моего лба, я не отстранилась. Тепло от этого прикосновения разлилось по всему телу, как бальзам.

Ночь прошла, как забытый сон. Просыпаюсь не сразу – сначала чувствую его тепло вдоль спины, его руку, затекшую, но все еще крепко обнимающую меня. Лежу неподвижно, слушаю его ровное дыхание где-то у меня над головой, впитывая эту невозможную близость. Моя собственная рука онемела под весом его тела, но я не дергаюсь. Не шевелюсь, боясь разрушить этот хрупкий миг спокойствия.

Аккуратно, с бесконечной осторожностью, сдвигаю его ладонь. Она сползает с моей талии, как предатель — медленно, оставляя на коже жгучий след пустоты. В душе включаю ледяную воду, но тело всё равно пылает, стыд и паника смешиваются с остатками ночного тепла. Это просто адреналин. Стыд. Паника. – твержу себе, трижды натирая плечо, где его дыхание оставило невидимую, но такую ощутимую метку. Кожа под пальцами горит.

Возвращаюсь, мокрая, в банном халате, чувствуя себя чужестранкой в собственном теле. Он сидит на краю кровати, спина напряжена в струну, будто держит невидимый груз всей тяжести мира. Голова повёрнута к окну — профиль как у античного героя, готового броситься в битву или сбежать. Мое сердце сжалось.

— Прости, я... — голос его хриплый, будто всю ночь кричал в подушку. Он не смотрит на меня.

— Не извиняйся, — резко перебила его, пряча дрожь в голосе за маской братской простоты. — Мы же друзья. Всё в порядке. Слова повисли в воздухе, пустые и неубедительные.

Он кивнул, коротко, резко, но в его взгляде, мелькнувшем в мою сторону, промелькнуло что-то новое, незнакомое — смущение? Сожаление? Боль? Я не успела разобрать.

Июльская жара уже липла к вискам, когда в номер постучали. Завтрак – омлет, круассаны, кофе – поставили на маленький столик у окна. Мы ели молча, звенящая тишина давила на уши, крошки падали на тарелки громче любых слов, которые мы боялись произнести. Собрали вещи механически, будто выполняли чужой приказ, избегая встречных взглядов. Спускаясь к машине по лестнице отеля. Солнце било в глаза безжалостно, обещая адскую духоту, которая казалась продолжением нашего неловкого молчания.

Коттедж был в тридцати минутах езды. Мы ехали под музыку, которую не слушали. Макс крутил руль так, будто хотел сломать его, а я уставилась в окно, пытаясь разглядеть в мелькающих пейзажах хоть что-то знакомое, хоть каплю прошлого.

— Ты помнишь, как мы прятались здесь от моей мамы? — неожиданно спросил он, сворачивая на знакомую грунтовку. Голос был напряжен.

— Когда ты разбил ту самую китайскую вазу и свалил все на меня? — отозвалась я, чувствуя, как уголки губ сами тянутся вверх.

— Зато потом признался! — он буркнул.

— Через год! — рассмеялась я уже искренне.

Он рассмеялся в ответ, и напряжение в салоне слегка рассеялось, как дымка. Хотя бы на миг.

Подъезжаем к коттеджу, спрятанному в объятиях высоких сосен. Воздух пьяняще пахнет хвоей и свежестью после грозы. Макс выгружает чемоданы, а я замираю на пороге, вдыхая тишину, пытаясь уловить знакомые ароматы детства – запах старого дерева, печенья, травы.

Когда я переступила порог, горло сжалось так, будто меня обмотали колючей проволокой. Прихожая... наша прихожая с трещинками в углах и смешными зарубками на косяке, где мы каждый год отмечали высоту, теперь сияла холодным блеском в стиле хай-тек. Глянцевые панели отражали потолок со скрытой подсветкой, запах свежего ламината и металла резал ноздри. На стене вместо выцветших обоев с цветочками — абстрактная картина с динамической LED-подсветкой, мерцающей бессмысленными узорами. Сердце упало куда-то в пятки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я замерла на пороге, пальцы инстинктивно сжимали дверной косяк, ища шероховатости, зазубрины, оставленные временем и нами. Но поверхность была идеально гладкая, холодная, чужая.

— Ты... перестроил всё, — прошептала я, голос сдавлен комом в горле. Взгляд скользнул на лестницу, где раньше висел уютный, потертый ковёр с оленями, а теперь сияли стеклянные перила с хромированными поручнями, похожие на ограду в музее современного искусства. — Даже ступени скрипеть перестали. — В голосе прозвучала горечь.

Макс стоял скрестив руки. В его позе читался вызов, но взгляд цепко ловил каждую мою реакцию, каждую морщинку разочарования.

— Старое гнило. Трещало по швам, — отрезал он. Короткая паужа, тяжелая, как свинец. Он взял пульт, щелкнул — "умный" свет холодных тонов безжалостно залил гостиную, выхватывая стерильные поверхности. — Нравится?

Я медленно, как во сне, вошла в гостиную. Кончиками пальцев коснулась мраморного стола — он был ледяной, бездушный. Раньше здесь стоял большой деревянный, весь в царапинах от моих ножниц и пятнах от краски. Теперь он напоминал алтарь в храме современности. Это было как... зайти в фильм про будущее, где стёрли все метки прошлого. Заметила камин с голограммой огня. Холодный, безжизненный. Смех вырвался сам собой, горький и безрадостный.

— Даже пламя ненастоящее. Какая прелесть.

Максим резко выключил камин. Голограмма погасла мгновенно, оставив черную пустоту ниши. Я почувствовала эту пустоту внутри себя.

— Настоящее горело, помнишь? — его голос неожиданно смягчился, в нем прозвучала тень старой теплоты. Он подошел к окну, запуская шторы плавным движением руки. — Тогда чуть не спалили библиотеку. Но ты же всегда хотела перемен? — Вопрос повис в воздухе, словно обвинение.

Мои глаза метались по комнате, ища хоть что-то родное. На полке, среди дизайнерских безделушек, я нашла его — единственный старый предмет. Треснувшую керамическую сову, которую я подарила ему на четырнадцатилетие. Подняла ее дрожащими пальцами. Трещина на боку была аккуратно залита эпоксидной смолой с золотой пылью — как шрам, подчеркнутый, но не скрытый.

— Перемены, не значит стереть, — тихо сказала я, ставя сову обратно, но уже не на ее прежнее, почетное место. — Где диван с рваным подлокотником, на котором мы засыпали под мультики? Где... наш «секретный» люк в полу? — Голос сорвался на последних словах.

Он молча подошел к ковру, нажал что-то на пульте. Ковер-трансформер бесшумно съехал в сторону. Под ним — идеальный, холодный ламинат. Ни щелей, ни следов, ни намека на ту потайную дверцу в наш мир фантазий.

— Его залили бетоном, — прозвучало ровно, без эмоций. — После того как ты уехала, там завелась плесень. Сгнило все.

Пауза сжала горло. Где-то тихо гудела вентиляция, заменяя скрип половиц — музыку нашего детства. Звук казался издевательски правильным.

Мы прошли на кухню. Мой взгляд скользнул по огромному острову с мерцающей столешницей. Я коснулась поверхности — гладкой, без единой царапинки, без истории.

— Раньше здесь всегда пахло корицей, яблоками и вечно горелым печеньем твоей мамы, — повернулась я к Максу, указывая на огромную вытяжку с сенсорным экраном. — А теперь... даже воздух стерильный. Как в операционной. — В голосе прозвучала горечь. Заметила холодильник с прозрачной дверцей. Внутри — бутылки минеральной воды, выстроенные как солдаты на параде, никаких хаотичных наклеек, магнитов из поездок или моих детских рисунков.

— А холодильник... — я попыталась шутить, но голос дрогнул, — ты всё ещё хранишь носки в морозилке, чтобы «быстро высыхали»? Или и это тоже «оптимизировали»? — Взгляд умолял: скажи что-нибудь наше, смешное, глупое.

Макс снисходительно хмыкнул, но уголок его рта дёрнулся — тень улыбки? Надежда?

— Носки? Нет. Зато есть датчик температуры. — Он нажал кнопку, и дверца мгновенно заматовела, скрыв содержимое. — Удобно. Практично. — Практично. Какое страшное слово.

В санузле я включила свет хлопком — и ахнула. Компактный туалет, душевая кабина, отделанная мозаикой под золото, сияла, как драгоценность. Раковина-чаша на консоли, смеситель, включающийся от прикосновения. Я увидела свое растерянное отражение в огромном зеркале с подсветкой, которое тут же высветило цифры влажности.

— Боже, Макс, тут можно оперировать, — пробормотала я, проводя пальцем по холодной золотой мозаике. Вспомнила, как в пятнадцать лет красила здесь волосы в рыжий, и краска намертво въелась в швы старой плитки. — А то пятно... неужели ты его выжег лазером? — спросила я, пытаясь шутить сквозь ком в горле.

Максим оперся о дверной косяк, его лицо было напряжено.

— Пришлось заменить всю плитку. Всю. — Пауза. — После того как ты уехала, мама пыталась оттереть его месяц. Отдраивала до крови на пальцах. — В его голосе прозвучала неподдельная усталость, а в глазах мелькнуло что-то похожее на боль. Я быстро отвела взгляд.

Он показал рабочий кабинет – комнату с акустической отделкой, где царила гробовая тишина. Стол-трансформер, эргономичное кресло, стеллажи из черного металла с холодной синей подсветкой. Ни бумажки, ни пылинки. Большое окно в сад с идеально ровными римскими шторами. Ничего лишнего. Ничего живого.

В цоколе был бар – стойка из полированного бетона, неоновые вывески, стеллажи с дорогим алкоголем. Мини-кухня, льдогенератор, кофемашина. Барные стулья, огромный экран на стене. И прямоугольный бассейн с синей подсветкой, шезлонги, стеклянная стена. Все функционально, дорого, бездушно. Как иллюстрация из журнала про роскошную жизнь, в которой нет места нашим прошлым шалостям у старого пруда.

Поднялись на второй этаж. Макс сразу направился к одной двери, его движения стали резче.

— Там никого кроме тебя не было. Она так и осталась твоя, — он произнес это почти неохотно. — Только я сделал ремонт. Предупреждаю, тебе не понравится. Переделал под гостевую...

Он открыл дверь. Моя комната. Детство. Юность. Мечты. Теперь: бежевые стены, кровать с ортопедическим матрасом, огромный телевизор во всю стену. Ни игрушки, ни плаката, ни следа меня. Даже воздух пах чужой свежестью – краской, новым текстилем.

— ...под гостевую, — закончил он, избегая моего взгляда.

Я переступила порог, вдыхая этот чужой запах. Смотрела на окно, где раньше висели гирлянды из фантиков и фотографии, а теперь — безликие жалюзи с таймером. Сердце бешено колотилось. Резко открыла шкаф-купе.

— Пусто. Как будто я... — Голос предательски дрогнул. И тут я заметила. На самой верхней полке, в глубине, затерявшуюся, — старую картонную коробку из-под моих кроссовок, которые я носила в пятом классе. Кровь прилила к лицу. Я замерла. — Зачем? — выдохнула я, не в силах оторвать взгляд от коробки, этого клочка прошлого в стерильном настоящем.

Макс стоял в дверях, его фигура невольно блокировала выход. Голос прозвучал сдавленно, глухо:

— Не успел выбросить. Забыл.

Я встала на цыпочки, достала коробку. Она была легкая, пыльная. Открыла. Внутри лежал потёртый блокнот в обложке с наклейками «Нирваны» и выцветшими сердечками. Листала дрожащими пальцами – внутри детские стихи про единорогов, нелепые схемы побега из дома в Африку, сломанный карандаш с грифелем в виде звездочки... Глаза наполнились слезами. Я подняла на него взгляд.

— Ты... читал это? — спросила тихо, удерживая блокнот, как улику.

Он молчал, сжав губы. Но его затылок, шея – они густо покраснели, предательски выдавая его. Внезапно он резко хлопнул по выключателю — комната погрузилась в темноту, кроме огромного экрана ТВ, где ярко заиграла реклама умных часов.

— Это прошлое. Оно не работает здесь. Оно... мешает. — Его голос в темноте звучал жестко, почти зло.

Прошли мимо гостевых спален в лавандовых тонах – милых, безличных. Осталась только его комната. Дверь с биометрическим замком. Я остановилась у порога, наблюдая, как Макс прикладывает палец к сканеру. Дверь открылась с легким шипением, как в фантастическом фильме.

— Ты превратил свою берлогу в капсулу для космонавта... — пробормотала я, заходя. Голая стена вместо плакатов с «Кино», «Алисой» и «Аквариумом». На столе — сложный нейроинтерфейс, кроватт-трансформер. Ни следа нашего бунтарства. — Где твой постер с Цоем? Где... наш позорный граффити-портрет меня на дверце шкафа? — спросила я, и в голосе прозвучала обида, которую уже не могла скрыть.

Макс включил голубую подсветку по периметру потолка, она залила комнату холодным светом, подчеркивая пустоту. Он подошел к столу, провел рукой по идеально гладкой поверхности.

— Закрасил. — Одно слово. Тяжелое, как камень. Он не смотрел на меня. — Всё, что мешало. — Пауза. — Здесь теперь... тишина. — Он обернулся, и в его глазах, в этой новой, выхолощенной тишине его комнаты, я прочитала не облегчение, а какую-то потерянность, огромную и безмолвную. И эту тишину между нами уже не мог заполнить даже мерцающий голубой свет.

6 глава.

Прошёл месяц. Август задушил город жарой, а наш дом — кондиционером, воющим, как пленная птица, запертая в клетке из стекла и стали. Стою на кухне, вязну в липкой тишине, наблюдаю, как Макс листает документы. Его пальцы шуршат бумагами — тот же ненавистный звук, что и в ту ночь, когда мы подписывали контракт, хоронили мечты под юристскими формулировками.

— Я нанял тебе охрану, Лёля, — бросает он, не поднимая глаз. Голос ровный, мертвенный, будто диктует сводку погоды для чужой планеты.

Замираю с кружкой в руке. Горячий кофе капает на столешницу, оставляя жирные, темные пятна, похожие на кляксы моей растерянности. — Зачем она мне? — сухо смеюсь, и смех этот режет горло, как ржавая пила. — Я рисую цветы, Макс, не шпионские схемы для твоих врагов.

Макс наконец поднимает на меня глаза. Пустые. Как окна заброшенного дома. Его палец нервно, навязчиво барабанит по папке с логотипом его империи. — Ты живёшь со мной. А моя жизнь — это не только счета в банке. Это мишень. — Он подходит к окну, резким движением отодвигает штору. — Видишь? Дважды подбирались к забору. Твои милые собачки не остановят дронов с камерами. Не остановят пулю.

В животе леденеет. — В восемь приедет человек. Отвезёт в вуз и обратно. — Он поворачивается ко мне, и в его взгляде — сталь. — Не пытайся его обмануть, Ольга. У него доступ ко всем твоим локациям. Постоянно.

Откусываю тост, крошки сыплются на стол, как пепел. Говорю сонно, но с издёвкой, пропитанной горечью: — О, у меня теперь личный дрон? Хотя бы имя скажешь? Или он из тех, кто в радио-тишине, как хороший солдат?

— Кирилл. Профессионал. — Он поправляет часы, дорогие, бесчувственные, будто отсчитывает последние секунды до моего неизбежного бунта. — И нет, отвечать тебе не обязан. Только слушать и исполнять приказы. Мои.

Его поцелуй в лоб — ледяное прикосновение призрака. Оно оставляет след – фальшивую нежность и настоящее предательство в одном движении. Дверь захлопывается с таким звуком, будто захлопнулась крышка гроба.

В восемь утра подъезжает чёрный внедорожник, огромный и угрожающий, как танк. Тонированные стёкла скрывают салон, но я кожей чувствую — внутри пахнет новой кожей и горьким, пережаренным кофе. Садясь на пассажирское сиденье, ловлю его движения краем глаза: Кирилл проверял зеркала с безупречной, хищной точностью, будто собирался не везти меня на лекцию по акварели, а штурмовать неприступную крепость.

Кирилл Олегович Штратников, 30 лет. Рыжие волосы цвета медного заката над выжженной пустыней — будто выгоревшие под чужими, жестокими солнцами. Мускулы, спрятанные под идеально сидящим дорогим костюмом, напряжены даже в покое, выдают зверя в клетке цивилизации. А глаза… Господи, глаза — как лёд февральского озера, мертвенный и глубокий. Но когда я поймала его взгляд, почувствовала настоящий ожог — раскаленным железом по душе.

Поправляет запонку с гербом какого-то забытого полка — и пальцы его вдруг становятся невероятно нежными, будто лепят хрупкий глиняный сосуд, а не поправляют металл. Телохранитель. С принципами крепче брони и тайнами глубже шрамов.

— Кофе. С молоком и двумя ложками сахара, как указано в вашей анкете, — протягивает термос, не поворачивая головы. Рука замерла в воздухе между нами — немой вызов, приглашение к дуэли, на которую я обречена проиграть.

Беру термос, нарочито медленно, касаясь его мизинца. Кожа под тонкой перчаткой шершавая, как наждак. — Спасибо… — Пар из термоса смешивается с дрожью в моем голосе. — Ты всегда так… скрупулезен? Запоминаешь такие мелочи? Или это часть дрессуры — знать, сколько сахара положит в кофе твоя "мишень", прежде чем её устранят?

Он заводит двигатель — низкий рокот был глуше, чем бешеный стук моего сердца, вырывающегося из груди. — Только для тех, кто рисует врагов на полях квитанций, — отвечает ровно, но я вижу, как дёрнулся уголок его рта, крошечная трещина в монументе.

Я засмеялась — резко, истерично, некрасиво, как давно не смеялась в стенах нашего стерильного дома-музея, где даже смех кажется нарушением тишины. — А слежка за рисунками тоже входит в обязанности телохранителя? Или это твоё хобби, Кирилл Олегович?

Кирилл плавно поворачивает руль, и вдруг дождь начинает бить в лобовое стекло с яростью, словно небеса хотят вымыть всю грязь и ложь этого утра. — Нет. Но профессионализм — да, — его рука ложится на рычаг КПП так близко к моему колену, что я чувствую исходящее тепло сквозь тонкую ткань юбки, как волну радиации. — Вы рисуете так, будто вкладываете в них душу. Будто хотите, чтобы они ожили. Или… чтобы я их прикончил за вас.

Машина въезжает в утренний поток. Кирилл замолкает. Тишина между нами густеет, становится плотной, как смола, вязкой и удушающей. За окном мелькают, сливаясь в полосы, огни рекламных билбордов — «Новый жилой комплекс! Безопасность 24/7». Горькая ирония судьбы. Моя безопасность — это клетка на колёсах.

Сжимаю сумку с кистями, ищу в ней опору. Кончики пальцев помнят шероховатость холста, тепло деревянной ручки кисти, а не холодную сталь ручки двери этого бронированного гроба, везущего меня к другой тюрьме — институту.

— Ты всегда такой? — спрашиваю, чтобы раздавить это молчание, прежде чем оно раздавит меня. Голос звучит хрипло. — Или это специальный образ для впечатлительных клиенток вроде меня?

Он слегка поворачивает голову. Его ледяной взгляд скользнул по моим губам, задержался на мгновение, и я непроизвольно, предательски, облизала их, почувствовав, как они пересохли. — Вам лучше поспать, — говорит он, и в его ровном тоне слышится приказ. — До института сорок минут. Время использовать рационально.

— Спасибо, папочка, — фыркаю, чувствуя, как предательский жар заливает лицо, пятнами на шее. Ненавижу себя за этот тон, за эту слабость.

Когда машина остановилась у парадного входа вуза, он вышел, обойдя капот с грацией пантеры. Открыл дверь. Его ладонь прикрыла мою голову от удара о верхний край — жест внезапной, неожиданной заботы, от которого внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок. Нарочно задержалась на секунду, проводя кончиками пальцев по шву его перчатки, когда брала сумку. Он не дёрнулся. Не отпрянул. Камень.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— До вечера, миссис Орлова, — его голос прозвучал низко, хрипловато, как окончательный приговор, подписанный судьей.

На ступенях обернулась. Чёрный внедорожник уже растворялся в утреннем потоке машин, но на ладони, будто выжженный, остался след от шва перчатки — жгучий, как поцелуй Иуды, как напоминание о предательстве, к которому меня толкает собственная пустота.

Боже… Этот шрам над его бровью. Не изъян, а дорога, таинственная тропа, по которой хочется идти босиком, рискуя порезаться. Остановись, Оля. Ты замужем. Хотя разве это брак? Макс — подпись в контракте, холодная простыня в три часа ночи, взгляд, скользящий поверх моей головы на деловых ужинах, когда он представляет меня как "жену Ольгу". «Не позорь фамилию». «Носи это платье». «Улыбайся, Ольга». А Кирилл… Тень. Но тень, которая жжёт ярче всех хрустальных люстр нашего стерильного, вымершего ада.

На лекции ловила себя на том, что вместо конспектов архитектурных форм рисую его профиль на полях. Тот самый шрам, линию скулы, жесткий угол губ. Стирала ладонью — оставалось жирное, грязное пятно, похожее на след от слезы, которой я давно уже не плачу.

Прекрати. Он — наёмник. Ты — жена. По документам. По золотой клетке. По этому проклятому кольцу , которое впивается в палех, как наручники.

Открываю чат с Максом. Пальцы дрожат так, будто набираю код от бомбы, способной разнести мой фальшивый мир в щепки. Надо стереть Кирилла. Не его — его образ, въевшийся под кожу. Этот проклятой шрам, врезавшийся в мозг глубже, чем игла в натянутый холст. Алкоголем? Дурацкими шутками с подругами, которых у меня почти нет? Чем угодно, лишь бы не признать — я схожу с ума от одного воспоминания, как его ладонь скользнула рядом с моей, от того электрического тепла сквозь ткань.

—

Привет. Во сколько вернёшься? — отправляю сообщение, чувствуя себя ничтожной.

Сообщение улетает, как раненый голубь в пасмурное небо. Три минуты. Я считала удары сердца, гулкие и тяжёлые в тишине аудитории. Вибрация: — Совещание до 18:00. Что-то случилось?

Губы сами складываются в горькую, кривую усмешку. Случилось? Да только то, что твоя законная жена мечтает о шершавых руках телохранителя, пока ты играешь в повелителя вселенной со своими счетами и врагами.

— Ничего. Просто… скучно. — Пауза. Сердце колотится. Глупость! Но пальцы уже печатают: — Выпьем тот виски из Парижа? Помнишь? — отправляю и тут же кусаю губу до солоноватого вкуса крови. Унизительно. Как попрошайка, тычущаяся в запертую дверь его расписания, его жизни, где мне отведена роль мебели.

— Буду к полуночи. Не начинай без меня. — Сухо. Без точек, без смайлов. Приказ.

Телефон отключаю и кидаю в сумку с глухим, окончательным стуком. Ждать? Тебя? До ночи? Твоё время разлито по ковшам совещаний и конференц-коллов, как дешёвое вино на твоих бесконечных корпоративах. Ты даже не замечаешь, что часы на твоём безупречном Rolex остановились в тот самый день, когда мы подписали контракт вместо произнесения клятв. Застывшее время фальшивого брака.

Прижимаюсь лбом к холодной стене коридора — сердце колотится, бешено, будто пытается вырваться из клетки рёбер, улететь прочь. Из окна третьего этажа вижу его — чёрный внедорожник Кирилла замер у ворот, как тень, как немой укор, как воплощение опасного.

Адреналин ударил в виски, сладкий и запретный. Крадусь к запасной лестнице, вспоминая, как нашла её год назад во время пожарной тревоги, этой единственной искренней суматохи в стенах вуза. Дверь скрипит, но звук тонет в студенческом гомоне. Выскальзываю во внутренний двор, пригибаюсь под окнами, чувствуя себя шпионом в собственном жалком спектакле. Внедорожник всё ещё на месте, но Кирилл не видит, как я, задрав юбку, перелезаю через невысокий забор в соседний переулок.

Я почти побежала, спотыкаясь о трещины в асфальте, чувствуя, как каблуки вязнут в размокшем гравии у обочины. Я ловила такси, махая рукой с дрожащими пальцами. Первая машина пронеслась мимо. Вторая остановилась. Старый, пропахший табаком и дешевым освежителем салон «Жигулей».

— Бар Гроза, знаете? — голос мой звучал хрипло, не своим. Водитель, мужик с усталым лицом, кивнул не глядя. — Знаю. Садитесь.

Я вжалась в сиденье, глотая воздух, смешанный с табачной пылью. В зеркало заднего вида то и дело бросала взгляд: не появится ли черный силуэт внедорожника? Не мелькнет ли рыжая голова в потоке? Город плыл за мутным стеклом – серый, мокрый, равнодушный. Внутри все горело – и от стыда за эту жалкую попытку бунта, и от страха быть пойманной.

Водитель молчал, лишь радио хрипело какой-то попсой. Каждая кочка отдавалась в висках, где уже начинала пульсировать головная боль. Ладони были влажными. Я вытерла их о юбку, оставив темные пятна. Мысли путались: А что, если он уже доложил Максу? Что, если сейчас приедет не только Кирилл, но и он? Эта мысль заставила сжаться желудок. Но было уже поздно. Адрес назван. Машина сворачивала в знакомый переулок, где неоновая вывеска «Гроза» мигала тускло, как больной глаз.

— Приехали, красавица, — буркнул водитель, заглушая мотор. Я сунула ему купюру, не глядя на сдачу, и вывалилась из машины. Холодный дождик бодряще ударил по лицу. Перед входом в бар я на секунду замерла, переводя дух. Запах влажного асфальта, табачного дыма, доносящегося из открытой двери, и чего-то жареного. Здесь был другой мир. Грязный, громкий, настоящий. Мир, где не было Макса с его контрактами и Кирилла с его ледяным взглядом. Мир, где можно было раствориться. Или сгореть.

Приглушённый свет, неоновые блики от бутылок, блюз — голос певца хрипит, будто пропущен через пепельницу и сто лет отчаяния. Сижу на краю стула, передо мной три пустых шота текилы, четвёртый сжимаю в дрожащей руке. Алкоголь жёг горло, но был слаб против наваждения — шрам над бровью, изгибающийся, как вопросительный знак к моей никчёмной жизни. Бармен, мужик с седыми висками и якорем на мощном предплечье, ставит тарелку начос: — Закуси, девочка. А то через десять минут будешь целовать унитаз вместо парня со шрамом, — его голос хриплый, но беззлобный.

Смеюсь, поднимая липкий бокал. В глазах пелена, но речь пока чёткая, язвительная: — О, дядя Боря, вы что, тайно читали мой дневник? — Откусываю начос, крошки сыплются на липкий пол. — Не волнуйтесь, я почти олимпийская чемпионка по саморазрушению. Имею разряд.

Пытаюсь сосредоточиться на еде, но сыр тянется мерзко, как паутина договоров Макса, опутавшая меня. Гуакамоле слишком свежий, ярко-зелёный — как кожа Кирилла после дождя, которую я безумно хочу коснуться... Почему всё, всё напоминает о нём? Даже эта дурацкая закуска!

Давлю авокадо вилкой в неаппетитную кашу. Он уже нашёл меня. Стоит за дверью. Чувствую его взгляд сквозь стены. Ждёт приказа. Или... ждёт меня?

Телефон вибрирует на стойке, как оса:

Макс: Через 5 минут буду. Не двигайся. Текст — как удар током.

Он ворвался в бар не через пять минут, а через три. Как ураган, сорвавшийся с цепи. Дорогой галстук висел криво, словно петля на эшафоте, а его всегда безупречные волосы — были дико взъерошены. В глазах – паника. Настоящая. Я прикусила губу до боли, чувствуя, как под рёбрами закипает гремучая смесь: злость за вторжение, стыд за свою жалкую попытку бегства, и… жгучее любопытство. Он испуган? За меня?

— Три текилы. Без соли. Без лайма, — его голос, обычно как скальпель, сейчас резанул тишину барной сумрачности, срываясь на хрип.

Бармен, Боря, лишь поднял густую бровь, молча поставил рюмки. Макс выпил одну за другой, не моргнув, не поморщившись. Стекло стучало по стойке как выстрелы салюта по моим нервам.

Я наблюдала сквозь дымку собственного опьянения, сжимая в потных пальцах коктейльную салфетку — не заметила, как порвала её в мелкие, мокрые клочья.

— Ты же ненавидишь текилу, — мой голос прозвучал хрипло, чужим. Я сама удивилась, как много в нём спрессованной горечи. — Говорил, пахнет дешёвым предательством и утренним стыдом...

Он резко повернулся ко мне. Глаза — сначала холодная, отполированная сталь. Потом вдруг — трещина, глубокая, будто лёд под ударом ледокола. — Сегодня она пахнет страхом, — он схватил моё запястье, и боль, острая, пронзила руку, смешавшись с текильным жаром. — Я выскочил из переговорной, как угорелый. Весь офис видел, как я ломался. Думал... — Он замолчал, сглотнув ком, глядя куда-то сквозь меня.

Я дёрнулась, пытаясь вырваться, но его хватка была как тиски. Смех вырвался наружу, горький, надломленный, почти истеричный: — Думал, я уже в постели с Кириллом? Или валяюсь в канаве с перерезанными венами? — Наклонилась ближе, позволив ему почувствовать всю крепость текилы на своём дыхании. — Поздравляю, муженёк. Нашёл свою сбежавшую куклу. Цела. Почти.

Внезапно его руки сомкнулись вокруг меня с такой силой, что перехватило дыхание. Грудь прижалась к его пиджаку, пахнущему осенним дождём и чем-то чужим, терпким — духами, которых я не выбирала, которые он сам выбрал. — Не называй так себя, — прошептал он прямо в мои волосы, и его голос дрожал, как натянутая до предела струна, готовая лопнуть. — Никогда.

Я замерла, остолбенелая. Он дрожал. Весь. Это пугало в тысячу раз больше, чем его привычные ледяные взгляды, чем хлопанье дверей. Макс, который даже в ярости был холоден и расчётлив как компьютерный алгоритм, стоял и дрожал, прижимая к себе свою непокорную жену.

Он отстранился, его пальцы неловко, почти по-детски, поправили мои спутанные дождём и слезами пряди. В уголках его глаз, которые он так ненавидел показывать уставшими, заплясали глубокие тени. — Больше так не делай, — сказал он ровно, но между слов, как тяжёлые капли, висело неназванное "пожалуйста". Звучало как мольба.

Швырнул купюру на стойку, развернулся к выходу, пряча лицо. В грязном зеркале за его спиной я поймала собственный взгляд — потерянный, дикий, с чёрными подтёками туши, как у панды после драки. А он, перед тем как выйти, поймал моё отражение в том же зеркале. Смотрел. Будто я сложная, неподдающаяся формула, которую он отчаянно пытается, но не может решить.

— Прости... — выдохнула я в его спину, зная, что он слышит. Зная, что это слово ничего не изменит, не смоет ни его страха, ни моего позора, ни той пропасти между нами.

За дверью, под жёлтым светом фонаря, ждал Кирилл. Стоял навытяжку. Его шрам над бровью в этом свете казался глубже, темнее, как пропасть. Макс, проходя мимо, тяжёло, всем весом усталости и пережитого ужаса, опустил ладонь ему на плечо — не благодарность, не угроза. Просто тяжесть. Груз ответственности, который он на него взвалил.

Я шла за ними, чувствуя, как тонкие каблуки впиваются в мокрый асфальт, оставляя следы, которые тут же смоет дождь. В машину пахло остывшим кофе и напряжением такой плотности, что им можно было резать стекло. Макс сел за руль, Кирилл молча — на заднее сиденье. Никто не сказал ни слова. Только радио тихо шипело пустотой эфира, как наш брак шипел пустотой чувств. Только стук дождя по крыше бил в такт моему безумному сердцу.

Гостиная давит тишиной — даже ковёр под ногами кажется громче моего дыхания. На столе — виски и текила. Лёд в моём стакане трещит, словно хочет разбить это тяжёлое молчание.

Макс наливает текилу до краёв. Его пальцы дрожат — я никогда не видела их дрожащими. Даже когда подписывал наш контракт. Протягивает рюмку, но я отворачиваюсь.

— Ты же сама просила... — голос его срывается.

Он ставит стакан так, что текила брызгает на стекло. Капли стекают, как слёзы, которых у нас нет.

Смотрю на лайм — идеальные дольки, как из рекламы. Когда он успел? Всего пять минут назад он рвал дверь, крича моё имя...

— Считаешь ломтики, как пункты в своих контрактах? — говорю слишком громко, чтобы заглушить тишину.

Он вонзает нож в разделочную доску. Звук грохочет, будто выстрел. Я вздрагиваю, но не показываю.

— Я считал секунды, пока ехал к тебя! — внезапно кричит он. Голос ломается о бессилие.

Пью текилу залпом. Огонь в горле — наказание за сегодняшний побег. Соль на запястье стирается, оставляя белую полосу — граница между "я хотела" и "я сделала". Макс пьёт виски, как воду. Его галстук брошен на пол — впервые за месяц нашего брака он неидеален.

Его пальцы касаются моего запястья, стирая остатки соли.

— Возьми Кирилла, — шепчет он. — Если захочешь... — ищет слово, которое не звучало бы как поражение. — Если захочешь убежать — пусть будет твоей тенью. Но... не растворяйся в воздухе.

Смех вырывается горьким комом.

— Ты ему доверяешь больше, чем мне? — спрашиваю, зная ответ.

Он встаёт, оставляя стакан с недопитой болью.

— Я не доверяю себе, — роняет он и уходит, прихватив с собой последние осколки нашего "мы".

Сижу, глядя в мутное дно своего стакана. Огонь текилы разливается теплом по животу, смягчая острые углы. Тянусь к виски — Максовой бутылке. Наливаю небрежно, мимо стакана, наливая прямо в рот. Жидкий дым, едкий и знакомый, обжигает язык, но уже не больно, а... глухо. Пью снова. И еще. Пальцы не слушаются, стекло выскальзывает, падает на ковер глухо, но не разбивается. Хороший ковер. Дорогой. Как все здесь.

Голова тяжелая, свинцовый шар на тонкой шее. Веки налиты свинцом. Пытаюсь поднять их, увидеть комнату, но свет расплывается пятнами, тени пляшут на стенах, сливаясь в одну серую вату. Звуки доносятся сквозь вату — тиканье часов, собственное дыхание, ставшее громким и неровным. Хочу встать — тело не движется, приклеено к дивану. Мысли плывут, как щепки в мутном потоке, цепляясь за обрывки: дрожащие пальцы Макса, брызги текилы, его шепот "не растворяйся...".

Засыпаю на диване, чувствуя сквозь опущенные веки и алкогольную пелену его взгляд где-то там, в темноте. Последнее, что помню — холодное стекло виски у губ и ощущение, что падаю в глубокий, беззвучный колодец. Алкоголь победил.

7 глава. Макс.

Виски леденит горло, но мысли жгут сильнее любого алкоголя. Глупая. Глупая, бесстрашная девочка… Ты всё ещё видишь во мне того мальчишку с разбитыми коленками, который подбирал твои сломанные карандаши? Неужели не замечаешь, как я ловлю каждое дрожание твоих ресниц — словно это последние искры нашего общего костра, догорающего на пепелище? Брачный контракт… Да, это я. Вечно я. Потому что иначе ты улетела бы, как та проклятая бабочка из теплицы. А я остался бы с пустыми ладонями и осколками стёкол вместо сердца. Каждый удар пульса — укол острой щепкой.

Спрашиваешь, почему Кирилл? Потому что он — лучший. Лучший телохранитель, лучший щит. Заплатил миллионы, вырвал его из цепких лап конкурентов. Пусть ненавидит меня, охраняя твой порог, но не увидит, как я крошусь в прах, когда ты растворяешься в ночи. Стакан трещит в руке. Текила смеётся каплями на столе. Ты пьёшь с солью… Как тогда, в шестнадцать, когда твой отец швырнул твои картины в камин. Помню твой взгляд — выжженная пустыня.

Хочешь сбежать — бери его. Идиот. Самый большой идиот здесь — я. Я сам взорвал мост между нами. Но как иначе? Если бы узнала, что слияние активов, холодная сделка — это шифр, выжженный огнём в моей груди, крик трёх слов: "Я люблю тебя". Люблю до боли, до безумия, до этой проклятой бумаги, что стала нашим единственным общим знаменателем.

Она обвисает на моих руках, дыхание спутано с солью и текилой. Несу медленно, будто груз — не её тело, а все несказанные "прости", все отложенные "люблю", все сожжённые мосты. Голова её безвольно качается у моего плеча.

— Дура… Глупая, бесстрашная дура. Ты даже пьяная легче, чем моя ложь, — шепчу в её волосы, пахнущие акрилом и той свободой, которую я у неё украл. Пахнут надеждой, которую я растоптал.

Она бормочет что-то бессвязное, губы прижимаются к моей шее. Жарко. Слишком жарко. Замираю — сердце колотится, как пойманная птица, грозя разорвать грудь изнутри, вырваться наружу вместе с правдой, похороненной под словом "контракт".

— Текилы… Ещё… — хрипит она во сне, цепляясь за мой воротник, как утопающий за соломинку. Её пальцы слабые, дрожащие, но держатся с отчаянной силой.

Приглушённый свет ночника режет комнату на лоскуты теней. Они пляшут на стене, корчась в насмешке над моей слабостью. Оля лежит на самом краю кровати — её платье скомкано, как наши невысказанные мысли, как мои клятвы. Пальцы дрожат, пытаясь расстегнуть замок на спине, когда её руки внезапно, с неожиданной силой, обвивают мою шею. Дыхание её, горячее и спиртовое, обжигает кожу.

Ладони впиваются в матрас, пытаясь прожечь дыру в этом кошмаре, в этой сладостной пытке. Дыхание сбивается, но голос, проклятый голос, выстреливает сталью, за которую тут же ненавижу себя:

— Оля. Отпусти. — Боже, почему её губы так близко? Этот сантиметр, пропасть между проклятием и спасением. — Ты не в себе. Вру. Мечтал об этом расстоянии — всю жизнь. В пятнадцать, когда она целовала моего друга у меня за спиной. В шестнадцать, когда плакала на моём плече после его измены, а я сжимал кулаки, ненавидя его и себя за эту жалость. Вечно второй. Вечно "друг Максим". Вечно рядом, но за невидимой стеной.

Её пальцы впиваются в мои волосы у затылка — боль острая, пронзительная, но я не отстраняюсь. Это наказание. Заслуженное наказание за все мои трусливые мысли, за этот контракт-клетку. Запах текилы на её губах смешивается с моим одеколоном, создавая гремучую смесь из прошлого и лжи, от которой кружится голова.

— Это не ты. Это алкоголь, — бормочу, словно пытаясь загипнотизировать себя, а не её. Но это ложь. Алкоголь — лишь соучастник. Настоящий яд — её взгляд, мутный и бесстрашный, когда она приподнимается, и её губы оказываются в сантиметре от моей кожи. Жарко, как в аду, который мы сами разожгли своими руками.

Хватаю её запястья, прижимаю к своей груди, где сердце колотится, безумное, готовое вырваться и выкрикнуть то, что я хоронил годами.

— Прекрати. — Голос трещит, как тонкий лёд под ногами, готовый провалиться в ледяную бездну. — Я не стану тем, кого ты возненавидишь на рассвете. Не дам тебе ещё одной причины.

Она приподнимается выше. Губы почти касаются моей кожи — жар от них невыносим, как в тот день, когда мы чуть не спалили старую библиотеку в особняке.

— Сегодня… я хочу забыть. Забыть, что ты — Максим Орлов. Покажи, кто ты… когда не прячешься за цифрами в отчётах. — Её слова шёпотом падают на меня, как удары молотка по гвоздям в крышку гроба наших прежних отношений. Она хочет забыть меня. А я? Я хочу помнить всё, даже эту боль.

— Ты точно этого хочешь? — Спрашиваю, будто бросаю спасательный круг, давая последний шанс отступить. Голос хриплый, чужой.

Её ногти впиваются в мои плечи, оставляя полумесяцы — новые кровавые шрамы в мою вечную коллекцию вины.

— Боишься? — Её глаза горят в полумраке. — Что после этого я потребую большего, чем твоя подпись в контракте? Большего, чем твои холодные миллионы?

Пальцы мои впиваются в её талию — не объятие. Отчаянная попытка удержать демона, которого сам выпустил из бутылки своим согласием, своим желанием, своей вечной, проклятой любовью.

Боюсь. Боюсь до дрожи в коленях. Боюсь этого рассвета. Боюсь её ненависти. Боюсь своей слабости. Но вместо слов, срываю платье. Молния лопается с резким, грубым щелчком — звук срываемого пластыря с гноящейся раны. Звук точки невозврата.

Её кожа под моими ладонями — тончайший пергамент, испещрённый невидимыми письменами наших ошибок, обид, несказанных слов. Каждое прикосновение обжигает, будто я разворачиваю свиток собственного приговора, где вместо любви — столбцы цифр и параграфы "ничего личного", которые теперь кажутся такой дикой ложью.

Она выдыхает моё имя — Максим… — и оно звучит как последнее проклятие и единственная молитва в одном сбивчивом дыхании. Рубашка срывается с плеч — пуговицы гремят об пол, словно монеты, которыми я годами пытался откупиться от собственной совести, от этой любви.

— Макс… — её голос разбивается о каменную глыбу моего "я", как волна о скалу. В нём — боль, вызов, что-то безвозвратно сломанное.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я ненавижу тебя, — шепчет она, обвивая ногами мою спину, притягивая ближе, уничтожая последние миллиметры пространства.

— Знаю, — отвечаю, кусая её плечо, зная, что завтра она меня возненавидит. — Я тоже. Ненавижу себя за это. За всё.

Ложь. Сладкая, горькая ложь. Мы кормим ею друг друга, пока комната не начинает плыть и кружиться в водовороте стыда и желания. Её ногти рвут кожу на моей спине — капельки крови смешиваются с потом, рисуя карту наших ран, где нет и не будет места пунктам контракта.

— Ты не понимаешь? — шепчет она, срывая ремень моих брюк резким металлическим лязгом, звуком падающей клетки. — Мне не нужен твой контроль. Мне нужен твой порядок, разбитый вдребезги. Твои стены. Твоё ледяное спокойствие. Мне нужно, чтобы ты сгорел, как я сейчас горю!

Мы падаем на матрас, и мир теряет опору. В её объятиях, в этом огне, я теряю счёт времени, должностям, правилам, всем этим дурацким титулам. На миг, короткий, как вздох, я становлюсь не Орловым, а тем мальчишкой Максом, который когда-то подарил ей ромашку вместо розы, просто потому что она ему улыбнулась. Целую её страстно, но потом замедляюсь — целую медленно, мучительно медленно, растягивая секунды, как будто каждая из них — последняя, как будто после этого наступит конец света. Моя рука не гуляет, а исследует её тело с благоговением и ужасом, чувствуя дрожь в её животе, когда пальцы скользят ниже пупка. Она пытается сохранить маску контроля, но её ресницы трепещут, как крылья мотылька, попавшего в банку, а губы слегка приоткрыты.

— Оля, я не железный, — вырывается у меня хриплый, сдавленный шёпот, когда моя рука замирает у внутренней стороны её бедра. Каждая клетка моего тела кричит, требует продолжения, но сердце рвётся на части от предчувствия беды. Каждая капля крови стучит: "Остановись!"

— Тогда что ты ждешь? — Её голос — лезвие, обёрнутое в самый нежный шёлк. Скидываю боксеры, и она резко, почти грубо, притягивает меня к себе, будто ставя последнюю точку в сделке, подписывая приговор. Вхожу резко. Она вскрикивает — короткий, обрывающийся звук, от которого сжимается всё внутри, как кулак. "Первый раз". Мысль ударяет, как молот. Почему не сказала? Почему я, слепой идиот, не спросил? Не увидел? Кровь на простыне — алое обвинение, кричащее о моём обмане, о моей жестокости. Она доверилась мне в этом, а я... я просто взял.

Оля вскрикивает снова, глуше, цепляясь ногтями за мои лопатки, будто ищет опору в падении. Слёзы катятся по её вискам, смешиваясь с тушью — чёрные, грязные реки на лице, на карте, где мы оба навсегда потерялись.

— Почему не сказала? — Шепчу в её волосы, задыхаясь, но спрашиваю себя. Почему был так слеп? Почему думал только о себе?

— Ты не спросил, — её смешок хриплый, горький, как самая дешёвая текила, как кофе, остывший за ночь бесконечных переговоров. Упрек. И он справедлив.

— Не останавливайся, — её голос разбит, как разбито всё сейчас. — Иначе я… передумаю. И ты победишь. Останешься за своей стеной.

— Расслабься… — целую её шею, её слёзную дорожку, притворяясь, что не чувствую, как мои собственные слёзы капают ей на ключицу. Её кожа здесь пахнет детством — тем летом, солнцем, озером с кувшинками, и сиреневым купальником, который я тогда увидел и сгорел со стыда и восторга.

Но теперь я вижу всё с мучительной ясностью: как её бёдра вздрагивают в такт каждому моему движению, будто она — хрупкая скрипка, а я — грубый варвар, дернувший смычок не в такт, не в лад, не в любовь. Кровь на простыне — алая карта моих преступлений: слепоты, трусости, слепой, тупой веры в то, что брак по контракту может хоть как-то заменить настоящую близость. И вот она — близость. Больная, окровавленная, вырванная с корнем.

— Прости… — вырывается шёпотом, хотя знаю — нет прощения для того, кто разбил святыню, даже не поняв её истинной ценности, кто принял дар за атаку. Она впивается зубами мне в плечо, и боль сладка — единственное заслуженное наказание в этом аду.

Когда её стон, короткий и надломленный, растворяется в тишине комнаты, меня накрывает ледяное прозрение: это не страсть. Это не любовь. Это падение. Стремительное, неудержимое падение с той самой скалы детства, где мы клялись быть друзьями навеки. Её ногти впиваются в мою спину глубже, и я молча благодарю за эту боль — пусть хоть эти шрамы будут настоящими, не бумажными. Пусть останутся напоминанием.

Отстраняюсь в последний момент, наблюдая, как её живот судорожно вздрагивает. Тёплые капли на её коже — позорное клеймо моей потери контроля. Она отдала мне свою невинность не из желания — из отчаяния. Из ненависти. Из желания разрушить. Пытаясь разбить клетку контракта, мы лишь захлопнули дверь навеки, замуровав себя внутри с этой болью.

Позже я аккуратно отнёс её до ванной комнаты, где она могла умыться и привести себя в порядок. Пока журчала вода за закрытой дверью, я торопливо, с трясущимися руками, сменил простыни — хотелось, чтобы запах свежего белья, как белый флаг, помог ей хоть на миг забыть о кошмаре, который я устроил. Она вернулась, бледная, почти прозрачная, и встала у окна, обхватив себя за плечи, глядя в чёрную бездну ночи. Не говоря ни слова — какие слова теперь возможны? — я накинул на её плечи мягкий плед и молча проводил до кровати. Она уткнулась лицом в подушку, дрожащие пальцы вцепились в край одеяла, как в последнюю надежду. Но через пару минут, подкошенная алкоголем и шоком, дыхание её стало ровным, а рука безвольно соскользнула на матрас — истощение взяло верх.

Мудак... Мудак... Мудак... Руки до сих пор пахнут её лосьоном. Вроде бы клубника, но какая-то горькая, приторная, как аспирин, растворённый в сиропе. Чёрт, зачем я согласился? Зачем поддался? Она же... Господи, двадцать лет — и первый раз. А я? Я-то в шестнадцать уже... Нет, не надо было. Совсем не надо. Не было права. Смотрю на неё — спит, свернувшись калачиком, маленькая и беззащитная, как та самая рыжая кошка из приюта, что мы тогда приютили на даче и... через месяц, когда стало неудобно, снова бросили. Дыхание ровное, поверхностное, но брови сведены в морщинке боли или гнева. Может, снится, как я её уговаривал? Как стоял над ней и спрашивал: «Оль, ты уверена? Ты точно этого хочешь?» А она смотрела на меня снизу вверх этими глазами, мокрыми, огромными, как озёра после дождя, и голосом с хрипотцой бросила: Боишься?

Потянулся, чтобы поправить сползшее одеяло — она вздрогнула во сне, съёжилась ещё сильнее. Отдернул руку, будто коснулся раскалённого металла. Вот и всё. Теперь даже прикоснуться боишься. А утром... Боже, как встречать этот рассвет? Варить кофе? Молча поставить стакан у кровати? Купить цветы? Розы? Ромашки? Или просто... исчезнуть? Испариться, пока она не проснулась и не увидела меня — живое напоминание о её падении, о моём предательстве?

Обнял её осторожнее, так осторожно, будто её рёбра — это хрупкие стебли лилий из той самой вазы, что мы разбили в гостиной в пятнадцать лет. А вдруг сломаю? Хотя самое хрупкое, самое ценное — я уже сломал. Раздавил. Растоптал.

Её дыхание горячее, намного горячее, чем должно быть у спящего человека. Словно внутри неё тлеет тот стыд, та ярость, которые утром вырвутся наружу ослепительным, испепеляющим пламенем. Я прикрыл глаза, но под веками поплыли обрывки: её потерянная сережка в грязной луже возле клуба, мои неуклюжие пальцы, застрявшие в молнии её платья, как тогда в детстве — в замке ржавых качелей, откуда она меня спасла. Круг замкнулся. И выхода нет.

8 глава.

Голова гудит, будто в висках застрял рой разъярённых ос. Каждая — с жалом стыда. Солнечный луч, острый как нож, режет глаза — отдергиваю руку и с ужасом понимаю: тонкое одеяло — единственный барьер между миром и моей ночнушкой. Не моё одеяло. Не моя комната. Не моя жизнь. На тумбочке, как обвинительный акт, валялись его дорогие часы — стрелки безжалостно показывали 10:13.

— Макс… — вырвалось хриплым шёпотом, но он спал, лицо в тени подушки казалось спокойным, невинным. Чужое.

— Боже, боже, боже... — задыхаюсь в ладонях, вцепляюсь в собственные волосы, будто могу выдрать эти проклятые воспоминания вместе с корнями. Алкоголь — такая удобная ширма, правда? Он остановился, смотрел мне прямо в глаза, а я… я не сказала. Зачем? Чтобы увидеть в этих глазах ту самую жалкую жалость? "Ах, бедная Оля-девственница, Оля-ребёнок, Оля-глупая дура"? Чтоб он сжалился и отступил? Нет. Ни за что.

В горле — пустыня Сахара. Пыльно, сухо, больно глотать. Пытаюсь вдохнуть — и меня накрывает волной: запах вчерашней текилы, кислый и дорогой, намертво сплелся с его дорогим одеколоном. "Морозный кедр". Узнаю мгновенно. Теперь этот проклятый аромат будет преследовать меня везде — в каждом бутике, в лифте небоскреба, в машине с кондиционером. Как клеймо. Как шепот за спиной: Вот она. Та самая. Которая отдалась мужу по контракту. Которая стала той, кого сама презирала.

Господи, я же сама расстегнула его ремень! Сама! Всплывает обрывок: его внезапная остановка, горячее дыхание на шее, голос, напряженный до хрипоты: "Ты точно этого хочешь? По-настоящему? Не из-за текилы?". А я? Я засмеялась. Глупо, истерично. "Боишься?" — и потянула его за прядь волос у виска, будто дёргала за ту самую нитку, что должна была разрушить его ледяную крепость, а разрушила… меня. Нет. Не боялась тогда. Просто знала: к двадцати годам быть девственницей в нашем мире — позор. Трещина в идеальном фасаде "невесты Орлова". Стеклянная башня должна была рухнуть. И она рухнула.

— Дура! — шиплю себе под нос, давя подступившие слёзы кулаком так, что ногти впиваются в ладонь. — Хотела попробовать запретный плод? На, сожри! Натешилась? Теперь внутри — будто серной кислотой выжгли, а снаружи… Снаружи я пропитана им. Нами. Этим грехом, который не смоешь никакой святой водой. Никаким контрактом.

Макс морщится во сне, и я замираю, вся сжимаясь в комок, безумно, истерично надеясь: только бы не проснулся. Только бы не проснулся сейчас. Не заговорил. Не заставил услышать вслух этот вопль внутри: "Ты использовала его как таран, чтобы разрушить свою тюрьму, и похоронила нас обоих под обломками".

Он открыл глаза мгновенно, будто ловушка сработала от моего взгляда. Веки припухшие, но взгляд… Боже, этот взгляд! Острый, пронзительный — будто я вор, забравшийся в его святая святых, а не та, кто вчера…

Я сглотнула ком в горле, вцепляясь в одеяло под подбородком так, что костяшки побелели. "Скажи что-нибудь. Хоть одно слово. "Доброе утро". "Кошмар". "Прости". Но язык — как ватный, прилипший к пересохшему нёбу.

— Голова… болит? — голос хриплый от сна. Он потянулся к бутылке с водой на тумбочке, и я невольно дёрнулась назад, как от удара. Его рука замерла в воздухе. — Оль… — в этом слоге столько… чего? Заботы? Вины?

— Не надо! — вырвалось резко, как выстрел. Не надо этой дурацкой жалости! Не надо этого мягкого, шелковистого тона, будто я хрустальная ваза, которую он нечаянно разбил, а не соучастница этого безумия! — Я всё… всё помню. До последней детали.

Макс медленно, слишком медленно откручивал крышку. Скрип пластика резал нервы, как ножовка. Казалось, он собирает не воду, а осколки нашего вчерашнего ада, разбросанные по полу.

— Я не знал… что ты… — он сделал глоток, мокрые пряди упали на лоб, скрывая взгляд. — Почему… почему не сказала? — Голос тихий, но вопрос вонзился в самое нутро.

В животе скрутило спазмом, будто меня ударили. Потому что боялась, что откажешь. Испугаешься. Потому что стыдилась своей неопытности перед ним, повидавшим всё. Потому что отчаянно хотела быть «нормальной», как все его мимолетные подружки.

— Ты же не экстрасенс, — фыркнула я, язвительно, глядя на его смятую рубашку на полу. Она лежала вывернутая наизнанку, как наши души. Вчера ты был… кем? Любовником? Исполнителем желаний? А сегодня? Сегодня ты снова Максим Орлов. Холодный. Недоступный. Муж по документам. — Не обязан был догадываться, — добавила, кусая внутреннюю щёку до вкуса железа, до крови.

Тишина. Густая, липкая, как смола. Она заполнила комнату, как вода в тонущей шлюпке — холодная, давящая, вытесняющая воздух. Он протянул бутылку. Капли конденсата на пластике были похожи на слезы, которых у меня не было. Я покачала головой. Не смей прикоснуться. Не смей. Заразишься моим позором.

— Мы могли просто… — начал он, но я перебила, вдруг осознав, пронзившая догадка:

— Ты пожалел. Вчера. Когда остановился. — голос предательски задрожал, выдав ту боль и унижение, что я пыталась задавить. — Ты пожалел меня. Понял, что я… что это… и пожалел. А я… я тебя заставила продолжить. — Последние слова прозвучали как признание в преступлении.

Макс резко встал, как по пружине. Я инстинктивно вжалась в подушку, ожидая… чего? Гнева? Но он лишь натянул джинсы и замер у окна, спиной ко мне, силуэт напряженный, как натянутый лук.

— Ты думаешь, я не понял, что ты пьяная в стельку? — его плечи резко поднялись и опустились. — Но когда ты смотрела на меня и говорила, что хочешь… что хочешь этого… Я поверил. Хотел верить.

— Пьяным бредом! — выкрикнула я, и тут же схватилась за виски от резкой боли. Боже, как громко! В ушах зазвенело, будто кто-то разбил хрустальную люстру нашей прошлой, чистой дружбы. — Ты должен был… должен был остановиться! Отказать! Вызвать такси! Отвезти к моим родителям, к черту! На крайний случай — послать меня ко всем чертям! Ты сильнее! Ты мог!Он обернулся. Не злость. В глазах — бесконечная усталость. Будто мы не одну ночь, а целую вечность крутимся в этой адской карусели стыда и непонимания.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он шагнул вперёд. Я зажмурилась, вся сжавшись, ожидая его прикосновения — пощечины? Объятия? Но вместо рук услышала только хриплый, надтреснутый шёпот, пробивающийся сквозь зубы:

— Я не жалею. — Пауза. Воздух сгустился. — Я ненавижу себя. Ненавижу за то, что не спросил раньше. За то, что позволил нам… — он сглотнул, будто давился словами, — позволил нам превратиться в этих бездушных, картонных марионеток в спектакле наших отцов. В жалкую пародию на людей.

Я открыла глаза. Он стоял в двух шагах, сжимая пустую бутылку так, что белый пластик трещал под натиском пальцев, готовый лопнуть.

Он вдруг опустился на край кровати, так далеко, как только позволял матрас. Его рука дрогнула, нерешительно потянулась ко мне, но замерла в сантиметре от моего плеча, обернутого одеялом. И опустилась.

— Только… не используй меня, Оль, — выдавил он тихо, и в голосе прорвалась настоящая, живая трещина боли. — Не используй как инструмент для саморазрушения. Если захочешь… просто спроси в следующий раз. Без игр. Без текилы.

В груди что-то дико ёкнуло — не трепет бабочки надежды, а удар тока, укус ядовитой осы прямо в самое сердце. "Следующий раз? Он говорит о… следующем разе?"

— Ты… — губы онемели, как после укола стоматолога, — ты хочешь… чтобы это повторилось? — выдавила я, не веря своим собственным ушам. В голове стучало: Безумец!

Макс усмехнулся. Горько. Беззвучно. Наклонился и поднял с ковра мою потерянную сережку-колибри. Крошечное крылышко блеснуло в солнечном луче, насмешливо подмигнув.

— Хочу, чтобы ты перестала бояться, — он бросил серёжку на тумбочку, она звякнула и закатилась под циферблат часов. — Себя. Меня. Этого… всего. — Его рука снова потянулась ко мне, и на этот раз палец коснулся щеки, смазав предательскую слезу в липкую дорожку позора. Прикосновение обожгло — не нежностью, а клеймом раскаленным.

— Буду… иметь в виду, — пробормотала я автоматически, а он вдруг, резко, обнял меня. Через одеяло. Быстро, порывисто, как тогда в детстве, когда я разбила коленку, и он, такой же маленький, пытался утешить после драки с хулиганами.

— И дыши, — прошептал он в мои спутанные волосы, и его дыхание было горячим. — Дыши глубже. Ты же не в могиле, черт возьми.

— Не в могиле? — Засмеялась я, уткнувшись лицом в его плечо. Смех получился коротким, рваным, похожим на предсмертный хрип. — А что это, по-твоему? — Я вырвалась из его объятий, размахнувшись рукой, указывая на роскошную, чужую комнату. — Эти розовые шелковые обои? Это саван! Эти дурацкие часы на тумбочке? Надгробие! Здесь всё мертво, Макс! Всё!

Он вскочил на ноги. Лицо его вдруг преобразилось — стало чужим, острым, опасным. Глаза сузились.

— Хватит! — рявкнул он так, что я физически отпрянула к изголовью. — Хватит хоронить себя заживо, слышишь?! Ты думаешь, только тебе страшно?! — Его слова врезались, как пинок под дых, вышибая воздух.

Он наклонился, его пальцы впились в мои бока сквозь одеяло и тонкую ткань ночнушки, приковывая к месту.

— Какая ты? — Голос стал низким, звенящим от сдержанной ярости. — Дрожишь? Да, дрожишь, как осиновый лист. Испугана до смерти? Ещё как. Но мертвая? — Он внезапно, с грубой силой, рванул ворот моей ночнушки — хлопок рвущейся ткани. — Нет! Посмотри!

Я зажмурилась, вжав голову в плечи, но он схватил меня за подбородок и с неожиданной силой развернул к огромному зеркалу.

— Смотри! — приказал он, и его пальцы, жесткие, впились мне в виски, не давая опустить веки. В зеркале металась испуганная тень с растрепанными волосами, огромными глазами полными ужаса и… жизни. Дикой, неукротимой, испуганной жизни.

— ...Это девушка, — закончил он, и его голос вдруг сломался, стал хриплым. — Которая бьется. Которая задыхается, но бьется! Как рыба на крючке. Которая… которая ненавидит меня, — он сделал паузу, — за то, что я её муж. За этот проклятый контракт. За всё.

Мы рухнули на пол. Не сели, а именно рухнули, сплетясь в клубок из дрожащих рук, слёз и рваного дыхания. Его пальцы, сжимавшие мои плечи через тонкую ткань, жгли, как раскаленные гвозди, вбиваемые в живую плоть.

— Дыши, — он шептал, почти молил, его лоб прижался к моей щеке. — Дыши, чёрт тебя дери, Оля. Просто дыши...

И я дышала. Сквозь ком в горле. Сквозь огненную боль внизу живота. Сквозь дикий рёв чего-то дикого и свободного, рвущегося наружу из груди. Сквозь леденящий страх: а что, если завтра отец Макса придет с очередным рациональным предложением? Или спросит о наследнике? А я… я не смогу. Не смогу после этого.

Позже, холодным светом дня, мы попытались обернуть наш сломанный ночной кошмар в параграфы. Назвали это цинично и по-деловому: Рациональное соглашение о физической близости. Друзья по сексу — звучит так невинно, так по-детски глупо, будто мы собираем пазлы или печем печенье на кухне, а не рвём друг другу души на клочья в этой проклятой постели.

Пункт "Строгая исключительность (не изменять)"... Боже, как же это смешно! Как будто наши израненные тела — всего лишь акции на бирже. Общая собственность. Не отчуждать. Не передавать третьим лицам. Не использовать в коммерческих целях. Макс придумал это, глядя на меня пустыми, уставшими до дна глазами, будто составлял очередной акт слияния активов. Господи, да мы же не изменяем — мы предаём себя каждый раз! Каждый раз, когда его рука скользит под мою юбку в темноте, а я притворяюсь, что не помню запаха крови на простыне. Мы предаем тех детей, какими были, предаем ту дружбу, что сожгли дотла. И притворяемся, что параграфы контракта могут склеить осколки.

9 глава.

Прошло два месяца. Два месяца, как я живу в этом вихре. Месяц, как я разрываюсь на части. Месяц, как мой мир перевернулся с ног на голову. Макс. Раньше он был просто другом — тем, с кем можно было смеяться до утра, шептать самые сокровенные секреты под покровом ночи, быть самой собой, без масок и притворства. А теперь? Теперь я ловлю себя на том, что замечаю каждую мелочь: как он нервно поправляет непослушную прядь волос, как твердо держит слово, даже самое незначительное, как искрятся его глаза, когда он говорит о чем-то по-настоящему важном. И внутри... внутри будто щелкает крошечный замок: Неужели это ОНО? Та самая, настоящая, всепоглощающая любовь?

Но почему именно сейчас? Мы же столько лет шли рядом, плечом к плечу... Или я просто трусила, боялась заглянуть правде в глаза? Шепчу себе: "Оля, ты влюбилась в лучшего друга", — а сердце тут же бешено колотится, словно дикая птица, пытающаяся вырваться из клетки груди. Он — моя скала. Он чертовски привлекателен. Он... Макс. И одна только мысль о том, что могу потерять его, этот островок стабильности, сжимает горло ледяным комом страха.

А потом... Потом — Кирилл. Его имя — как порыв свежего, но непредсказуемого ветра. Он врывается в мои мысли внезапно, не спрашивая разрешения: его заразительный смех, разрывающий тишину, этот пробирающий взгляд через всю комнату, шутки, от которых лицо вспыхивает жаром. Почему он тоже не дает покоя? Когда он рядом, внутри все взрывается фейерверком, но это другое... Или нет? Как отличить мимолетную искру от настоящего, жаркого пламени?

Я запуталась. Совсем. Макс — это якорь, глубоко засевший в знакомом дне. Теплый, надежный, предсказуемый. С ним я вижу будущее — четкое, как контур дома на горизонте. А Кирилл... Кирилл — как вспышка молнии, ослепительная, оглушающая, манящая своей опасной красотой и неизвестностью. И я чувствую кожей: шаг в сторону одного — и другой исчезнет навсегда. А если промолчу? Задохнусь в этом хаосе, в тисках собственного малодушия.

Голова идет кругом. Любовь не должна быть пыткой, — твержу я себе, стискивая виски. Но как сделать выбор, если оба уже вросли в самое нутро? Или... Может, это просто страх? Страх остаться одной в пустоте? Или они и правда — два полюса одной планеты, разрывающие мою душу на части?

Хочется закричать во весь голос: Поймите же меня! — но кому? Себе, раздираемой противоречиями? Им? Я знаю: рискну — и останусь у разбитого корыта. Не рискну — сойду с ума в этом тихом, безнадежном метании, пока сердце не разорвется от боли.

Максим... Кирилл... Любовь... Дружба... Где же граница? И существует ли она вообще?

Вздрогнула. Вилка с противным звоном упала на тарелку. Он заметил? — пронеслось в голове, пока я пыталась поймать его взгляд, спрятать панику. Макс стоял в дверях, рука на косяке, его привычная полуулыбка... Но сегодня она обжигала, как прикосновение раскаленного металла. Ты улыбаешься именно мне? Или это только мои безумные надежды?

Сердце замерло. Этот звон — как сигнал тревоги перед катастрофой. Он видел, как я дрожала? Как мысли о нем и о Кирилле выжигали все внутри дотла? Нет! Не сейчас. Только не при нем.

— Собирайся, — повторил он мягко, но в его голосе, таком знакомом, вдруг прозвучала натянутая струна. Почему он не спросит? Не спросит, о чем я? Или боится ответа? Боится услышать правду, которая убьет наш мир?

Вскочила слишком резко, стул проскрежетал по полу. Макс отступил, давая пройти. Прошла мимо, вдыхая знакомый, но теперь такой мучительный запах его одеколона — древесина и мята. Неужели раньше не замечала? Или просто закрывала глаза?

— Лёля, ты точно в порядке? — Его пальцы, теплые и сильные, слегка коснулись моего локтя. Сердце подпрыгнуло к горлу. Рванула руку, будто коснулась огня.

— Да-да, просто... задумалась, — мой смешок прозвучал фальшиво, как треснувший колокольчик. Он не верит. Чувствую. Он видит меня насквозь, как всегда. Всегда видел.

Видит? Или мне мерещится? Может, это совесть вопит сквозь ложь? "Задумалась" — самое жалкое описание того, как в голове роем жужжат мысли о другом. О том, кто сейчас ждет у машины, закурив уже третью сигарету подряд.

Дверь захлопнулась за мной, но холодный октябрьский воздух не смог сбить жар, пылавший на моих щеках. Кирилл ждал у машины. Всего тридцать шагов — и я у его салона, пропитанного запахами горького кофе и резкого ментола.

— Опоздала на четыре минуты, — бросил он, щелкая зажигалкой с таким видом, будто отсчитывал секунды до конца света.

— Просто... задержалась, — ловила ртом воздух, цепляясь за последние крохи самообладания.

Он распахнул дверь, и волна его одеколона ударила в нос — терпкая, чужая. Не как у Макса. Не как у дома, у безопасности. Плюхнулась на сиденье, стараясь спрятать предательскую дрожь в коленях. Кирилл завел мотор, и низкий рык двигателя, вибрация сиденья отдались глухим эхом в ребрах.

— Пристёгивайся, — бросил он, но сам даже не пошевелился. Его рука лежала на рычаге КПП, вены на тыльной стороне напряглись, как струны.

Машина рванула со двора. В боковом зеркале мелькнуло, как колышется штора на окне нашей спальни. Сердце упало. Кирилл врубил музыку — что-то тяжелое, агрессивное, с гитарами, режущими до боли.

— Выключи! — вцепилась в его запястье, не в силах вынести этот грохот поверх внутреннего хаоса.

Он медленно перевел взгляд с моей руки на лицо. Глаза непроницаемые, как два уголька.

На полпути к вузу мотор заглох. Кирилл резко свернул к обочине, дернул рычаг ручника. Повернулся, и его взгляд прожигал меня, пытался докопаться до самой сути.

— Ольга? — Его голос сорвался. — Я больше не могу. Терпеть. Притворяться. Ты... Ты сводишь меня с ума. Понимаешь?

Губы его дрожали, будто он выдохнул не слова, а кусок собственной души. Воздух в салоне сгустился, стал тяжелым, непроглядным. Я вжалась в сиденье, захлебываясь смесью его одеколона и собственного страха. "Скажи что-нибудь!" — стучало в висках. Но язык прилип к небу, как парализованный.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Притворяться? Это я притворялась. Что не замечаю, как его рука задерживается на моей доли секунды дольше, чем нужно. Что не вижу, как его взгляд скользит по моим губам, когда я смеюсь. Притворялась, что не жажду этого момента. А теперь... Теперь он разорвал эту тонкую ткань лжи одним движением.

— Я люблю тебя! — Он швырнул эти слова, как нож. И я разорвалась на части: взрыв паники, ужаса — и какая-то подлая, предательская радость, вспыхнувшая где-то глубоко внутри.

— Ты... молчишь, — он криво усмехнулся, но в голосе была надломленная нота. — Ладно. Закидала помидорами — буду знать.

— Нет, — вырвалось само, тихо, но отчетливо. И тут осенило: это "нет" я говорю не ему, а себе. Потому что если кинусь сейчас в эту пропасть... Что останется от меня? От нас с Максом? От всего, что строилось годами?

Пропасть. Да. Но разве я уже не лечу в нее? С того самого дня, как подписала контракт с Максом? Или с той секунды, как Кирилл впервые назвал меня просто "Ольга", а не "мэм"?

— Не "Нет", — он вдруг вспыхнул, сжал мои пальцы так, что больно скрипнули кости. — Ты же чувствуешь! Между нами есть... это!

— Кирилл, — перебила я, едва слышно, — Макс...

— Макс? — Он резко фыркнул, отвернулся к запотевшему стеклу. — Он твой муж только на бумаге. Только по контракту!

Всё замедлилось, стало тягучим, как сон. И вдруг — его губы. Горячие. Настойчивые. С привкусом мяты и чего-то запретного, опасного. Я не успела отшатнуться, не успела понять, осознать... Руки сами впились в его плечи — то ли оттолкнуть, то ли притянуть ближе, утонуть в этом безумии. Сердце колотилось, бешено, дико, словно молило о пощаде, умоляло вернуться к Максу, к безопасности. Кирилл отпустил меня, но его дыхание все еще обжигало щеку, а на губах ощущался его вкус.

— Я не требую ответа сейчас, — прошептал он, его палец медленно, гипнотически провел по моей ладони, вызывая мурашки. — Просто... Дай нам шанс. Один вечер. Свидание. Если не понравится — исчезну. Словно и не было.

Шанс. Свидание. Слова, от которых кружилась голова, подкашивались ноги. Как будто он протягивал руку над бездной, обещая, что удержит. А если нет?

— Я... — голос сорвался, предательски дрогнул. — Мне нужно... Подумать.

Он резко повернулся, швырнул ключ в замок зажигания, завел мотор, не глядя на меня.

— Думай, — бросил он сквозь стиснутые зубы. — Но помни: я не умею ждать. Терпеть. Это не в моих правилах.

Ждать? Ты же ждал! Молчал. Наблюдал. Выжидал. А теперь вдруг торопишься? Или это ультиматум — последний выстрел перед отступлением?

Двигатель заурчал сердито, недовольно. Кирилл вдавил педаль газа, машина рванула вперед, пришпилив меня к креслу. Будто хотел смыть, стереть следы нашего разговора, этого поцелуя, этой боли — скоростью.

Я уставилась в тонированное стекло, делая вид, что разглядываю мелькающий город. Витрины, пешеходы, огни — все слилось в мокрую, рыжую полосу под осенним дождем. Но в реальности видела только его отражение в лобовом стекле: сжатые челюсти, капли дождя на виске.

На крутом повороте машину резко занесло, шины взвизгнули по мокрому асфальту. Я впилась пальцами в подлокотник, крик застрял в горле. Специально? Хотел напугать? Или сам захлебывался от эмоций?

— Кирилл... — выдавила я.

— Молчи, — бросил он сквозь зубы, не глядя. — Не лезь. Не сейчас.

Он выдернул сигарету из пачки, прикурил, приоткрыв окно. Едкий дым смешался с запахом мокрого асфальта и осени.

— Ты же не куришь при мне, — сорвалось с губ само собой, удивленно.

— Раньше не курил, — сделал он глубокую, надрывную затяжку. Дым выдохнул в щель окна. — Многое... изменилось.

Из-за меня? Я прикусила язык, чтобы не задать этот роковой вопрос, не сорвать еще одну бомбу.

У самого здания вуза он дерзко припарковался под знаком "Остановка запрещена", бросив беглый взгляд на часы.

— Четыре минуты до твоей пары, — вырубил двигатель. Тон был ровным, но под ним чувствовалась сталь. — Успеешь.

Почему? Почему ты помнишь мое расписание лучше меня? Почему замечаешь мельчайшие детали, когда я даже не знаю, пьешь ли ты кофе с сахаром? Эта забота... она душит и манит одновременно.

Я потянулась к ручке двери, но его рука вдруг легла поверх моей, крепко, не отпуская.

— Ольга, — его голос потерял всю сталь, стал тихим, хрипловатым, почти беззащитным. — Если скажешь "нет"... Я уйду. Окончательно. Без слов. Навсегда. Понимаешь?

Дождь яростно стучал по крыше, будто отбивал последние секунды. Где-то за спиной смеялись студенты, пробегали под зонтами, жили своей жизнью, пока моя висела на волоске.

— Я... — начало слова застряло в горле, превратившись в беззвучный стон. Голова пульсировала.

Он резко одёрнул руку, будто коснулся раскаленного металла. Лицо закрылось, стало непроницаемым.

— Беги. Опоздаешь.

Я вывалилась из машины, не оглядываясь. Шла по мокрой плитке, спиной чувствуя его тяжелый взгляд, прожигающий ткань куртки. Смотрит? Ждет? Или уже рвет ручник, чтобы умчаться прочь? Обернулась на самом пороге — его машина все еще была там. Фары тускло светили сквозь пелену дождя, как два желтых глаза хищника, затаившегося в темноте и наблюдающего за своей добычей. Ожидающего.

Холодный ветер рванул навстречу, когда я втянула себя в здание вуза. Тяжелые стеклянные двери захлопнулись за спиной, отрезая стук дождя, но не его взгляд, который все еще жгло спину, будто раскаленным клеймом. В холле пахло сыростью, старыми книгами и человеческой толпой. Звонки, смех, гул голосов — обычная университетская жизнь, которая сейчас казалась чужой, неестественной пленкой, натянутой поверх моего личного ада.

Я прислонилась к холодной кафельной стене, пытаясь перевести дух. Ладони были ледяными и липкими. Сердце колотилось как бешеное. В ушах все еще стоял рев мотора Кирилла, смешанный с его хриплым шепотом:"Если скажешь 'нет'... Я уйду. Навсегда." Слова Кирилла вертелись в голове, как острые осколки. Уйти? Исчезнуть? От одной мысли внутри все сжалось в ледяной ком. Но и мысль о том, чтобы сказать "да", обрушить весь наш с Максом мир, казалась неподъемной, самоубийственной.

Я зажмурилась, пытаясь загнать обратно предательские слезы, подступившие к глазам. Нужно было идти на пару. Двигаться. Делать вид, что все в порядке.

10 глава.

Два дня. Всего сорок восемь часов — а будто прожила десятилетие в параллельном мире, где время течёт через раскалённые угли. Каждый шаг, каждое дыхание обжигало вопросами, выжигая душу дотла.

Контракт на пять лет. Цифры, подписанные чернилами, теперь впились в кожу как клеймо, как татуировка стыда. Макс… Мы же договорились! "Брак без обязательств" — красивые слова-ловушки, за которыми я пряталась, как за бумажной ширмой. А теперь эта ширма рухнула, и за ней оказался он — Кирилл, с его "люблю", брошенным как вызов прямо в сердце.

Сердце — предатель. Оно бешено колотилось, выпрыгивало из груди, когда я представляла его руки, грубые от тренировок, на моей коже. А мозг ледяным шепотом твердил: "Пять лет. Пять лет стабильности. Пять лет лжи". Октябрь выгрызает окна жёлтыми клыками, а я... я разрываюсь на части, и каждая часть кричит о разном!

Макс. Боже, Макс. Мы же начинали как шутка! "Поженимся на бумаге, спасем отцов, разойдёмся через пять лет — легко!" Легко?! Ты стоишь в дверях кухни с отчётами в руках, и я вдруг вижу — вижу до боли — как твои пальцы крутят обручальное кольцо, когда ты нервничаешь. Мой перстень на них! Ты называешь меня "Лёля" так, будто это клятва, высеченная в камне, а не глупое прозвище из детства. А вчера… вчера, когда я оступилась на лестнице, ты поймал меня — и твоё дыхание спуталось. На одну проклятую секунду. Или мне показалось? О, как я ненавижу эти "показалось"!

Контракт. Чёртов контракт! Мы с тобой как актёры в бесконечной пьесе без зрителей: ложимся в одну постель (ты спишь слева, я — у окна, глотая темноту), смеёмся на корпоративах (твоя рука на моей талии — горячая, тяжёлая, чужая!), но утром... утром ты завариваешь чай, как брат. Брат. Почему теперь это слово режет горло осколками стекла?

Кирилл. Он... нет, он не "просто охранник". Вчера, когда дождь хлестал в стёкла, как бичом, а я дрожала от грома, он снял куртку — всю пропахшую железом и мужчиной — и накинул мне на плечи. Не как телохранитель. Как щит. Как спасение. Его пальцы, шершавые, задели мою шею, и я... я сгорела заживо. Вчера утром он молча принёс ветку клёна с алым, как кровь, листом: "Чтобы не боялась осени". А я боюсь себя! Боюсь этого безумия внутри!

Как выбрать между тобой, Макс, и им? Ты — мой якорь. Моя удобная, привычная ложь, ставшая правдой дня. Мои ночи с шелестом документов вместо поцелуев. Ты знаешь, как я до истерики боюсь собак, как смеюсь сквозь слёзы, как храню под подушкой плюшевого ёжика из детства. А он... он видит, как я задыхаюсь в этой клетке. И молча, просто дает мне глоток воздуха. Воздуха свободы.

Если я скажу тебе, Макс, что хочу не контракт — а тебя? Твои настоящие руки? Твое настоящее дыхание рядом? Что будет с нашими отцами? С ОрДонСтроем? Ты выгонишь меня, как опечатку в договоре? Или... О Боже, почему ты всегда смотришь на меня так, будто я уже твоя навсегда? Этот взгляд сводит меня с ума!

Или... Кирилл. Рискнуть всем? Сбежать из позолоченной клетки, где даже любовь — всего лишь пункт в соглашении? Но тогда — война. Ты, Максим, с твоим стальным сердцем и ледяным расчетом, простишь предательство? Или раздавишь меня, как назойливую муху-конкурента? Мысль об этом леденит душу.

Машина плавно скользила по мокрому асфальту, дождь яростно барабанил в стекло, закутывая мир за окнами в серую, безысходную пелену. Кирилл сидел за рулём, его профиль в свете фонарей казался вырезанным из мрамора — красивый, холодный, недоступный. Я сжала ремень безопасности до хруста в костяшках, пытаясь проглотить огромный, колючий комок в горле. Тишина в салоне давила, как свинцовое одеяло перед грозой, тяжелая и зловещая.

Сердце колотилось так бешено, будто рвалось наружу, грозя разорвать грудь. Октябрьский холод пробирался сквозь щели, обжигал ноги, но внутри меня бушевал пожар. Мир сжался до размеров салона, до его гнетущего молчания, до моего предательства... которое, может, и не было предательством вовсе? Или было самым страшным из всех?

— Кирилл... — мой голос сорвался, предательски дрогнув, и я замолчала, сжав зубы.

Он бросил короткий, как удар ножом, взгляд в мою сторону, не поворачивая головы:

— Говори.

— Я... остаюсь с Максом. — Слова обожгли горло, как раскаленная ложка, как яд, который я сама вливала в себя. Почему "остаюсь" звучало как смертный приговор? В голове вспыхнул вчерашний танец с Максом — его руки, чужие и до боли знакомые, гирлянды, мигающие как крик о помощи — SOS! А теперь этот выбор… Или жалкая иллюзия выбора? Кирилл молчал, но его тишина визжала, ревела громче любых упреков. Я ждала взрыва — что он разобьет стекло кулаком, швырнет меня на мокрый асфальт, заорет: "Очнись!" Но он лишь сжал руль так, что кожа затрещала, превратившись в статую изо льда и сдерживаемой ярости.

Машина дёрнулась, будто он на миг выпустил педаль из мертвой хватки. Его пальцы вцепились в руль, костяшки побелели, как мел.

— Понятно. — Его голос. О, Боже, этот голос. Он был не ледяным. Он был пустым. Как эхо в заброшенном колодце. — Твой выбор.

— Не сердись... — прошептала я, ненавидя себя за эту жалкую, слабую мольбу. Сердись! Взорвись! Заставь меня объяснить эту ложь!

— Я охранник, Ольга. — Он говорил ровно, глядя в лобовое стекло, но каждый слог был как удар молотка по наковальне. — Эмоции — роскошь. Распущенность. Моя работа защищать. От пуль. От ножей. От... — Он сделал паузу, и в этой паузе повисло несказанное. — От тебя самой. От твоей слепоты. Всё остальное... неважно. Не существует. Для отчетности.

Машина вдруг резко свернула с трассы, гравий захрустел под колёсами, как кости. Я вцепилась в подлокотник, сердце уходя в пятки, пока Кирилл глушил двигатель где-то в глухом сосновом тупике. Солнце пробивалось сквозь черные стволы сосен, косые лучи будто подсвечивали мою панику, мой стыд.

— Что происходит? Куда мы приехали? — мой голос прозвучал резко, как выстрел.

Кирилл молча, с каменным лицом, достал толстый конверт из бардачка. Его пальцы дрогнули, едва заметно, когда он протянул мне фотографии. На первой — Макс в уютном кафе со смеющейся блондинкой. На второй — они кормят уток у пруда, ее рука доверчиво лежит в его. Третья, четвертая… Фасад отеля. Поцелуй в лоб. Интимные объятия в дверном проёме какой-то квартиры.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Это… монтаж? — выдохнула я, уже зная страшный ответ.

— Он встречается с ней два месяца, — Кирилл говорил ровно, как автомат, как на докладе. — Кафе «Бриз», отель «Маркони», парк на набережной.

Я ударила кулаком в тонированное стекло, боль пронзила руку:

— Ты следил за ним?! Почему?! Как ты смел?! — истеричный смех вырвался из меня, слёзы катились градом. — Наш брак — контракт! Мы свободны! Он мог бы просто сказать… открыто!

Он повернулся ко мне молниеносно. Маска спала. В глазах – не просто огонь. Вулкан. Ярость. Боль. И что-то еще... беззащитность?

— Вы платите мне за безопасность! — Его голос гремел, заполняя салон, заглушая стук дождя. — А безопасность – это не только очевидные угрозы! Это ложь, Ольга! Ядовитая, разъедающая ложь, на которой ты строишь свою жизнь! Это его двойная игра, которая делает тебя мишенью для сплетен, для шантажа! Я должен был знать! Чтобы защитить тебя ОТ ВСЕГО! Даже от... него!

— Свободны? — Кирилл выхватил верхнее фото, тыча в него пальцем: Макс и та девушка в лифте, её губы прижаты к его щеке. — Свободны?! Тогда почему ты бьёшь стекло?! Почему в твоих глазах страх?! Почему ты плачешь?! — Последнее слово он выкрикнул, и оно повисло в воздухе, обжигающее и неоспоримое.

Я замерла. Тишина. Глухая, давящая. Лес замер. Птицы умолкли. В ушах – только белый шум стыда, боли и страшного прозрения. Воздуха не было. Совсем. Я выскочила из машины, втягивая полной грудью влажный, хвойный ветер, но он гудел в ушах, не принося облегчения. Кирилл шагнул вперёд — я инстинктивно отпрянула, спина ударилась о холодный металл машины. Его руки впились в мою талию резко, почти грубо, но через мгновение пальцы сжали куртку с такой нечеловеческой, отчаянной силой, будто он пытался удержать не меня, а последние обломки своего рассудка.

— Ты… не должен… — мой шёпот был беззвучным стоном, потерявшимся в сантиметрах между нами.

Поцелуй был не нежностью. Это была битва. Горький привкус кофе, железный вкус крови от моей прикушенной губы, терпкий запах хвойной смолы на его коже. Он дышал как загнанный зверь, вцепляясь в меня, будто земля уходила из-под ног, унося все правила, все контракты. Я вцепилась в его короткие волосы, ногти впились в плотную ткань куртки, не понимая — тяну ли я его к себе или отталкиваю прочь от пропасти.

— Должен был молчать? — он оторвался на секунду, его лоб прижался к моему виску, горячий и влажный. — Смотреть, как ты медленно убиваешь себя ради этой красивой лжи?

Его голос сорвался на «ты», сбросив наконец ненавистную маску подчинения. Губы снова нашли мои — теперь не яростно, а медленно, глубоко, с мучительной, отчаянной мольбой. Я почувствовала, как плачу, горячие слёзы смешивались с его дыханием. Где-то далеко упала шишка, эхо прокатилось по лесу, будто насмешка.

— Мы… предали его, — прошептала я, уже не зная, о ком речь. О Максе? О нас? О той глупой девочке, что подписала контракт?

Кирилл откинулся, держа моё лицо в своих больших, сильных ладонях. Его глаза, всегда такие непроницаемые, как броня, горели синим пламенем:

— Он предал тебя первым. Ежедневно. А я… — голос дрогнул, — я просто устал притворяться, что ты не моя с той самой первой грозы. Что ты не чувствуешь того же.

Слова повисли в воздухе, тяжелее папки с фотографиями, тяжелее всех пунктов брачного контракта вместе взятых. Я закрыла глаза, чувствуя, как его пальцы дрожат на моих щеках, оставляя следы огня.

Кирилл приподнял меня легко, как перо, и я вцепилась в него, как в единственную скалу посреди шторма. Спиной я чувствовала леденящий металл машины, но его тело жгло сквозь одежду, как костер. Наши губы слились в новом поцелуе, где гнев переплавился в боль, а боль – в неистовую жажду, пальцы впивались в кожу, оставляя следы-обещания, следы-руины.

Он уложил меня на сиденье, и мир рухнул, сузившись до треска кожи сидений, шепота молний под рёбрами и терпкого, пьянящего запаха его одеколона, смешанного с дождем и лесом. Каждое прикосновение Кирилла было медленным, обжигающе-нежным, будто он собирал осколки моего разбитого доверия, чтобы сложить из них новую, опасную карту мира. Я закрыла глаза, видя за веками фото Макса с блондинкой: "Ты первый нарушил правила, дорогой муж", — мысленно швырнула я в пустоту, где должен был быть он, и почувствовала ненавистное, пьянящее облегчение.

— Ты уверена? — его голос прозвучал хрипло, как скрип двери в тишине, когда ладонь скользнула под мой свитер. Не просьба, не мольба — последняя проверка перед прыжком в бездну. Не отступлю ли я сейчас, когда все границы рухнули, стертые этим безумием? Его взгляд прожигал меня, требуя ответа всем существом.

— Оля? Говори сейчас... или молчи навсегда. — Его дыхание смешалось с моим. В нем чувствовалась дрожь. Не его. Моя. Дрожь свободного падения в пропасть, из которой нет возврата. Дрожь, которую я так боялась и так ждала.

11 глава

Поцелуй был не ответом, а капитуляцией. Горький осадок кофе на его языке, дрожь в руках, выдававшая, что он не властен над этим — не может управлять. Я втянула воздух носом, ловя запах его кожи: дым, оружейную сталь и что-то дикое, лесное, первобытное.

— Нет пути назад, — прошептал он прямо в кожу моей шеи, зубы коснулись ключицы, оставив мурашки.

— Не надо назад, — выдохнула я почти бессознательно, пальцы лихорадочно расстегивали его ремень.

Одежда падала на пол машины, как сброшенные маски, как оболочки прежних жизней. Его руки — жесткие, изборожденные шрамами от работы с оружием — неожиданно были невероятно нежны, когда они скользили по моему телу, словно исследовали минное поле, где каждый неверный шаг — взрыв.

Кирилл резко откинул спинку сиденья с глухим стуком. Я встала над ним, колени подкашивались, подушка проседала под моим весом, принимая нас. Его ладони легли на мои бедра — горячие, влажные, сжимающие с силой, которая пугала и влекла. Грань между желанием и гибелью была тоньше паутины.

— Смотри на меня, — приказ прозвучал хрипло, но в его темных глазах бушевала буря неуверенности, страха, безумия. Он был открыт, уязвим — и от этого опаснее вдвойне.

Я опустилась. Медленно, мучительно. Каждый сантиметр погружения разрывал меня изнутри. Не физически — душевно. Цепи рвались с треском. Когда он вошел в меня, глубоко и резко, мир взорвался белым светом. Я вскрикнула, не свой голос, дикий, впиваясь ногтями в его плечи так, что кожа побелела под ногтями. Боль? Да. Но какая-то очищающая, смешанная с диким, запретным наслаждением, заполнявшим все пустоты. Мы замерли, сплетенные в один узел страдания и восторга. Его лоб, горячий и мокрый, прижался к моему виску, дыхание сбитое, прерывистое.

— Остановимся, если... — голос сорвался, в нем была мольба, но не ко мне — к себе. К своему уходящему рассудку.

— Не смей останавливаться! — перебила я яростно, кусая его нижнюю губу до металлического привкуса крови.

Я начала двигаться. Сначала неуклюже, робко, будто впервые познавая собственное тело. Потом страх начал таять, растворяясь в ритме, который диктовали наши слившиеся тела. Вздохи, стоны, скрип кожи о кожу. Кирилл приподнялся, его рот нашел мои губы. Этот поцелуй был уже не капитуляцией. Это было завоевание. Поглощение.

Его рука скользнула ниже, между моих ног, сильные пальцы нашли ту скрытую, пульсирующую точку. Я вскрикнула снова, впиваясь в подголовник, тело выгнулось дугой. Не останавливайся. Не дай мне вспомнить имя. Макс. Контракт. Ложь. Завтра. Мысль разбилась о волну чистейшего, животного ощущения.

— Ты... не его... — он рычал, вбивая слова в такт каждому толчку, руки сжимали мои бедра так, что завтра останутся синяки-напоминания. — Ты... моя... слышишь?

Я кусала его губу, пытаясь заглушить собственный стон, крик освобождения. Кровь, соль пота, смолистый привкус его кожи — всё смешалось в ядовитый, пьянящий коктейль. Где-то в глубине металась крошечная, испуганная мысль: "ошибка, это фатальная ошибка!" Но тело уже не слушало. Оно выло, цеплялось за него, как утопающий за последний обломок тонущего корабля.

— Прекрати думать, — прошептал он хрипло, внезапно замирая глубоко внутри меня. Капли пота блестели у него на висках. — Хоть раз в жизни — просто почувствуй. Только это.

И я отпустила. Лес за стеклом, салон машины, призраки фотографий — всё поплыло, растворилось. Осталось только его дыхание, слившееся с моим, и бешеный стук двух сердец, выбивающих один на двоих морзянку: боль-правда-свобода-боль-правда-свобода.

Он внезапно сел, обвив мою спину сильными руками, и глубина проникновения вырвала у меня новый, перехваченный крик. Теперь его губы жгли кожу моей шеи, слова тонули в яростной пульсации вен.

Я поняла с ледяной и жгучей ясностью — это не секс. Это бунт. Каждое движение, каждый стон разрушали параграфы наших контрактов, клятв верности, всей этой красивой, гнилой лжи.

— Спрыгивай… сейчас же, — его голос был хриплым от напряжения, почти молящим. Но я лишь сильнее сжала его бедрами, впилась в него, "приросла". Отпустить было равносильно смерти.

— Не… могу… — мой выдох был стоном полной капитуляции. И тогда внутри все сжалось в тугой, раскаленный шар. И разорвалось. Ослепительно. Громче фейерверков. Ярче солнца. Волна накрыла с такой силой, что сознание отключилось. Не было машины. Не было леса. Не было меня. Только пульсация, взрывающаяся в висках, в груди, между ног, и его руки — единственная реальность, удерживающая меня от распада.

Кирилл выругался сквозь стиснутые зубы, резко запрокинув голову на подголовник. Его пальцы впились в мою талию, пытаясь приподнять, но я, всё ещё сотрясаемая конвульсиями наслаждения, лишь прижалась к нему ближе, ища опоры. Он напрягся всем телом, и я почувствовала горячую волну, разливающуюся глубоко внутри — как клеймо, как предательскую печать на нашей общей, украденной тайне.

— Чёрт… я же говорил… — он замолчал, его взгляд приковался к моим глазам, в которых, я знала, отразилось осознание. Полное, неотвратимое.

Я замерла. Дыхание спёрлось в груди колом. Капли пота скатились по его вискам, смешиваясь с дождём, стекающим по стеклу.

— Ты… — начала я, голос предательски дрогнул, но Кирилл резко, почти грубо прижал меня к себе, похоронив вопрос в своей груди.

— Я всё беру на себя, — прошептал он прямо в мои волосы, и в этом шепоте была сталь. — Все последствия. Все.

Я открыла рот, чтобы спросить – таблетки? Клиника? Новые горы лжи? Но слова застряли в горле комом, когда его губы, неожиданно мягкие, коснулись моих век, смывая невидимые, но жгучие слезы.

— Теперь мы связаны, — вырвалось у меня, и я не знала, о чем говорю: о физиологии или о чем-то бесконечно более глубоком и страшном.

Он молча, с какой-то почти ритуальной сосредоточенностью, достал из бардачка упаковку салфеток. Не глядя на меня, аккуратно вытер мою лодыжку, куда капнул воск с разбитой свечи в дурацкой неваляшке-подсвечнике. Этот жест — такой нежный, такой бережный — был невероятно странным после того животного, что рычал во мне минуту назад.

— Ты уже была связана, — ответил он тихо, но так, что каждое слово вбивалось гвоздем. Его взгляд, прямой и неотвратимый, буравил меня. — Просто не хотела видеть узлов. Не хотела признавать петлю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Дождь забарабанил по крыше с новой силой, как тысяча метрономов, отсчитывающих последние секунды до точки невозврата. Кирилл застегнул ремень, избегая моего взгляда, но его голос прозвучал отчетливо, как выстрел в тишине.

— Может, сбежим?

Слова повисли в воздухе, острые, как лезвие на ниточке над головой. Я машинально поправила свитер — ткань все еще была влажной от его дыхания, пропахшего дымом и отчаянной решимостью. В горле встал раскаленный ком.

— Куда? — выдохнула я.

— На край света. Где нет Максов, контрактов, этих проклятых фотографий в папоротнике. — Он повернул ключ зажигания, но не заводил мотор. Тишина в салоне стала звенящей.

Я уставилась на запотевшее стекло, где струи дождя сливались в причудливые реки. Край света? Он звучал как сказка, как насмешка. Мой край света был кабинетом Макса, банкетным залом, холодной кроватью.

— Это... не шутка? Кирилл?

Он медленно повернул голову. В его взгляде не было ни капли шутки. Только та же готовая к разрушению решимость, что была в нем минуту назад, когда он разрывал мою защиту.

— Я никогда не шучу. Особенно сейчас.

Я засмеялась коротко, нервно, истерично.

— Ты… это планировал? Всё это время, пока притворялся моим теневым псом?

— Притворялся? — Он резко развернулся ко мне, глаза вспыхнули яростным, обжигающим огнем. — Каждый день, когда ты брала Макса за руку при людях, я представлял, как ломаю ему пальцы один за одним. Каждый раз, когда ты заливалась своим фальшивым смехом над его пошлыми шутками, я мечтал заткнуть тебя поцелуем, чтобы ты поняла, что смех должен быть другим! Это не план, Ольга. Это — сдача. Моя и твоя. Безоговорочная.

Моя рука сама потянулась к дверной ручке — инстинкт бегства. Но он молниеносно перехватил мое запястье. Его прикосновение обожгло кожу, будто оставило невидимый шрам.

— Ты боишься потерять его? Или найти себя? — спросил он тихо, но так, что каждый слог врезался в память.

— А если он найдет нас? — прошептала я, уже зная ответ, зная Макса.

В глазах мелькнул образ: Макс, его холодные, как речное дно, глаза, его голос, не повышающий тона даже в гневе. И его бесконечные ресурсы. Страх, острый и ледяной, сжал горло.

— Он найдет. Тебя. Меня. Любого, кто рядом. Ты знаешь его.

— Знаю, — Кирилл кивнул, и в этом кивке была тяжесть знания куда более страшного, чем мое. — Знаю лучше, чем ты думаешь. Поэтому мы исчезнем.

Кирилл беззвучно достал из внутреннего кармана куртки два темно-бордовых паспорта. Медленно открыл верхний. Мое фото. Но имя... "Ольга Дмитриевна Ларионова". Сердце упало, потом бешено заколотилось. Он перелистнул страницу: "Ларионов Кирилл Леонидович. Супруг."

— Он будет искать Ольгу Орлову-Донскую. Ее больше нет, — произнес он с ледяной уверенностью. — Она исчезла.

Я взяла паспорт дрожащими, почти не слушающимися пальцами. Буквы плыли перед глазами. Ларионова. Его супруга. Чужая жизнь в моей руке.

— Ты... сделал это... заранее? — голос сорвался, превратившись в хриплый шепот.

Он не ответил. Достал сигарету, щелкнул зажигалкой, резко вдохнул дым. Серый туман заклубился между нами, как ширма, как дымовая завеса.

— Решил подготовиться. Если бы отказалась... — он сделал еще одну глубокую затяжку, — ...просто сжег бы их в той же пепельнице. У меня было время, чтобы стереть нас обоих, — он ткнул тлеющим концом сигареты в сторону моей новой фамилии в паспорте. — Теперь мы — призраки. Тени.

Я провела пальцем по гладкой обложке. "Ларионова". Звучало чужеродно. Как кличка. Как приговор.

— Как... как долго? Как долго ты был Ларионовым?

— С момента, как понял, что не могу дышать, пока ты принадлежишь ему, — ответил он резко, выпуская дым в сторону приоткрытого окна. — Не имя делает человека, Ольга. Решение. Это просто обложка для нашей новой правды.

Я открыла паспорт на его фото. «Ларионов Кирилл Леонидович.». Даже отчество другое. Леонидович. Как будто убил в себе того человека, что когда-то стоял за моей спиной, охраняя мою клетку. Убил и похоронил.

— Почему не сказал? — прошептала я, ощущая, как чужие имя и фамилия жгут язык, как раскаленное железо. — Почему не предупредил?

— Боялся, — он резко повернулся к рулю, но я успела поймать в его глазах вспышку той самой хрупкой, тщательно скрываемой неуверенности. — Боялся увидеть в твоих глазах отказ. Или жалость.

— А теперь? Не боишься?

— Страх — это воздух, которым я дышу, — он бросил окурок в пепельницу. — Но теперь он пахнет тобой. И свободой. Это другая боль.

— Завтра Макс вечером уезжает в командировку на три дня, — Кирилл заговорил ровно, деловито, как когда-то докладывал о маршрутах, но пальцы нервно перебирали связку ключей. — Ты должна сказать охране, что поедешь к родителям. Охрану не бери. Скажи, отец прислал своего личного водителя. Я проложил путь. Все готово.

— Я попросил три выходных… по семейным обстоятельствам, — Губы его искривились на последних словах, будто "семья" была горькой пилюлей, которую он заставил себя проглотить.

За окном взвыл ветер, швырнув в стекло новую порцию дождя. Я сжала паспорт так, что кожа на пальцах побелела, вжимая в обложку отпечатки своей новой, призрачной жизни. Ларионова. Ларионов. Два имени. Одно бегство. Одна пропасть.

Я открыла паспорт снова. Уставилась на фото. На чужие буквы.

— Ольга... Ларионова, — произнесла я вслух. Звук был хриплым, неузнаваемым. Как будто примеряла чужую кожу.

— Привыкай, — его голос был жестким, но в нем пробивалась капля чего-то, что могло быть надеждой. — Скоро это будет единственное имя, которое ты помнишь.

Мотор внезапно взревел, дико, заставляя сердце выпрыгнуть из груди.

— Я… — захлебнулась, прижимая паспорт к груди, где сердце колотилось, как бешеный молот, пытаясь выбить путь наружу. Слова рассыпались в прах, стали бессмысленным шумом.

— Тише, — Кирилл рванул с места, колеса взвыли по мокрому грунту. — Дыши. Только дыши. Вдыхай свободу. Выдыхай страх.

И я закрыла глаза, погружаясь во тьму, вспоминая, как его губы, его руки, его тело выжигали ложь буква за буквой, страницу за страницей старого контракта, оставляя лишь пепел и этот дикий, неконтролируемый трепет. Вместо ответа — глубокий, содрогающий весь мир вдох. Выдох, выносящий из груди последний призрак Ольги Орловой-Донской. И тихий, сдавленный стон, смесь восторга и ужаса, когда он вжал педаль газа в пол, швырнув машину вперед, унося меня навстречу Ольге Ларионовой — той, что пахнет порохом выстрела, его кровью на моих губах и головокружительной, смертельно опасной свободой падения в бездну.

12 глава.

Всего сутки, и этот город станет пятном в зеркале заднего вида. Но почему я считаю часы, как преступник? Я ведь не украла ничего… кроме собственной жизни. Своей же, по праву рождения. Почему же каждый тик часов звучит как шаг по камере перед расстрелом?

Макс. Его чемодан уже стоит у двери — аккуратный, кожаный, с монограммой «М.О.». Он даже не догадывается, что я знаю код: 0707 — дата нашего фейкового бракосочетания. Ирония, горькая, как полынь: он летит на переговоры, а я — в побег. Настоящий побег, не тот наивный, что мы репетировали в детстве, прячась в шкафу от воображаемых врагов. Теперь враг был здесь, в этом доме. Он стоял у зеркала, завязывая галстук, и каждый его взгляд на меня — холодный, оценивающий — впивался под кожу, как заноза.

Кирилл сказал: "Возьми только то, что не жалко выбросить из окна на ходу". Сердце сжалось в комок, такой тугой и болезненный, что перехватило дыхание. Я положила фото родителей и… его. Фото Макса, где он смеется по-настоящему, глазами того мальчишки, которого я когда-то знала. Знаю, нельзя, безумно опасно… но он как якорь. Хотя якоря сейчас смертельны. Паспорт, деньги, вещи на первое время и кулон-якорь — крошечный, холодный, впившийся в ладонь, будто напоминая о глубине, в которую могу рухнуть.

А если это ловушка Кирилла? Вдруг он работает на Макса? Мысль пронзила меня ледяной иглой. Нет, слишком много крови между ними, слишком много ненависти в его глазах, когда он говорил о нем. Но страх точит изнутри, как червь, оставляя пустоту и сомнения. Кому верить? Себе? Я уже не знаю, где кончаюсь я и начинается та роль, которую играла годами.

Что, если в аэропорту меня остановят? "Цель поездки, миссис Орлова?" — "Сбежать от мужа, который украл душу, но оставил GPS-трекер в телефоне". Смешно до истерики, до слез, которые давят где-то в горле. Им хватит взгляда на мои руки — они выдают всё. Ногти сломаны от нервов, ладони в синяках от его "любящих" захватов, которые оставляли отпечатки, как клеймо. Маркировка собственности.

Сумка слишком лёгкая. Надо проверить ещё раз: паспорт (дрожащие пальцы листают страницы, фото — призрак прошлой жизни), деньги (пачка чужих жизней, чужих возможностей, моя единственная надежда), фото (родители улыбаются сквозь время, а он… тот, другой Макс, которого уже нет), вещи, кулон-якорь (ледяной металл, обжигающий кожу), таблетки от панических атак (маленькие белые спасители, без них я рассыплюсь). Все здесь. И все равно кажется, что забыла главное. Себя, наверное. Ту, что осталась где-то там, под грудой лжи.

Солнечный луч скользнул по лезвию ножа, которым я чистила апельсин для завтрака. Оранжевая капля упала на стол, как кровь. Макс завязывал галстук у зеркала, бросив фразу о трёх днях в Турции таким тоном, будто объявлял приговор. Смотрела на его отражение — красивое, выточенное лицо, маску власти — вспоминая, как он учил меня завязывать этот узел, его пальцы на моих: "Виндзор для лжецов, Оль. Затягивай туже — лучше душит". Тогда я смеялась, не понимая пророчества. Теперь дрожала, чувствуя, как петля затягивается на моей шее.

— Перед вылетом есть 3 часа, — поставила тарелку с дольками апельсина на стол. Звон фарфора прозвучал оглушительно, как разбитое стекло. Пальцы предательски дрожали, выдавая бурю внутри. — Хочешь… попрощаться? Слово повисло в воздухе, тяжелое, двусмысленное.

Он замер, галстук в полуузле. Глаза сузились, будто сканируя меня на предмет ловушки, предательства, слабины, как рентгеном выискивая изъян:

— Прощаемся мы только в аэропорту. Или ты забыла правила?

Правила. Этот проклятый свод его законов. Я подошла, намеренно споткнувшись о край ковра — жест отчаяния или провокации? Рука легла на его грудь — туда, где под тонкой тканью рубашки билось что-то неназванное, чуждое мне, но такое знакомое. Наша история в метре от нашей лжи. Его запах — дорогой парфюм и что-то глубинное, животное — ударил в голову, опьяняя и отвращая одновременно.

— Правила… — прошептала я, расстегивая верхнюю пуговицу его рубашки губами. Кожа под губами была горячей, живой, — …тоже устаревают. Как и мы. Голос сорвался, стал чужим.

Его дыхание резко участилось, но пальцы впились в мои бёдра, пытаясь отстранить, сохранить дистанцию хозяина, оттолкнуть это непозволительное вторжение. Я поймала его взгляд — и в нём мелькнуло то самое, что было на фото с той блондинкой у пруда: дикий, не знающий границ голод. Не любовь. Обладание. Жажда власти надо мной, над моим телом, над моим выбором. И в этом взгляде не было места той Оле, что стояла перед ним.

Макс прижал меня к стене так резко, что воздух вырвался из легких, оставив ощущение пустоты и удушья. Его пальцы впились в мои запястья с такой силой, что боль пронзила до костей, оставляя синяки на завтра — новые метки. Я не сопротивлялась — не было сил, да и не хотелось. Это был мой выбор, последний раз перед прыжком в бездну. Прощание телом. Наказание за мое предательство его иллюзии? Или просьба о… чем? О прощении? О жалости? Не знаю. Знаю только, что это агония.

— Ты всё ещё моя, — прошипел он, входя в меня резко, без прелюдий, без нежностей. Я вскрикнула, закусив губу тут же, чтобы не выдать всю боль, всю горечь предательства — себя, своих обещаний уйти чистой, не запятнанной этой связью. Боль смешалась с отвращением и странной, извращенной близостью, сожалением и гневом. На него? На себя?

Он двигался медленно, нарочито, словно хотел растянуть эти секунды в годы, вбить в меня себя навсегда, выжечь память о другом. Его губы шептали что-то на забытом языке нашей старой дружбы — обрывки фраз, которые когда-то почти звучали правдой, а теперь были лишь эхом в пустоте, жалкой пародией на нежность.

Его руки резко сжали мои бедра, поднимая вверх. Инстинктивно я обвила его ногами, вцепившись пятками в спину, чувствуя под коленями напряжение его мышц — силу, которая могла защитить или сломать. Весь мой вес теперь был на нем, а я – полностью в его власти, открытая и беззащитная, как пойманная птица.

Используя эту новую опору, он начал входить глубже, чем раньше. Каждый толчок был мощным, целенаправленным, выбивая из меня громкий, прерывистый стон, который эхом отдавался в тишине комнаты — крик боли или сдачи?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Макс! – вырвалось у меня, но имя превратилось скорее в стон, чем в слово, в мольбу или проклятие. Его руки на моих бедрах направляли меня, помогая ему проникать на всю длину, заполняя меня до предела, до боли, до ощущения разрыва. Каждое такое движение заставляло меня выгибаться, прижимаясь грудью к его груди — близость невыносимая.

Где-то глубоко внизу живота начало собираться знакомое, жгучее напряжение — предательское, незваное. Сначала это была едва уловимая пульсация, но с каждым его резким, глубоким толчком она нарастала, сжимаясь в тугой, невыносимо сладкий комок, вопреки воле, вопреки ненависти. Мыслей не было – только это нарастающее давление, ритм его тела внутри меня и мои собственные крики, становившиеся все громче и отчаяннее, крики стыда и неконтролируемого отклика.

Еще пара таких же неистовых движений – и комок взорвался. Это было мгновенно и всепоглощающе. Я буквально взорвалась изнутри, волна оргазма накрыла с такой силой, что я захлебнулась собственным стоном. Все мое тело сжалось в судороге наслаждения, мышцы живота и бедер дернулись в такт пульсациям, зажимая его внутри — пленника моего предательства. Голова запрокинулась, глаза закатились, мир на миг пропал, оставив только это белое, ослепительное блаженство, сотканное из спазмов и его имени, которое я, кажется, кричала беззвучно, с позором и облегчением. Ноги задрожали, но я все еще держала его спину, боясь отпустить, пока волны удовольствия медленно отступали, оставляя после себя сладкую, изматывающую пустоту и дрожь во всем теле — и гнетущее чувство вины.

— Я хочу ребёнка. Нашего, — он прижал лоб к моей груди, и я почувствовала, как его голос дрогнул, в нем прорвалась неожиданная, хриплая нота, почти мольба. — Не для контракта. Не для наследства. Для нас. Правда.

Я замерла внутри, лед сковал все внутри. В его словах не было привычного стального тона, команды — только трещина, глубокая и незнакомая, сквозь которую проглядывало что-то живое, уязвимое, почти человеческое. На миг сердце екнуло, старая рана дрогнула. Но тут же, как удар хлыстом, всплыло фото. Его нежный, настоящий взгляд к той… блондинке. Его холодные расчеты за ужином. Ложь. Всё ложь. И это — роль. Последняя, отчаянная попытка удержать вещь, приковать навечно. Ловушка.

— Забеременей, и я разорву все договоры, сожгу их, — он поднял глаза, и я увидела в них странную, почти детскую надежду, так не идущую к его лицу хищника. — Мы начнём сначала. Без масок. Без игр. Просто мы.

Меня охватил ледяной ужас, паника, сжимающая горло. Ребенок. Цепь навечно. Его копия, смотрящая на меня его глазами, напоминающая каждую секунду о плене. Я покачала головой, слабо, отчаянно, пытаясь вырваться, давая понять, что не готова, не хочу, не могу. Не хочу его ребенка! Но было поздно. Его ритм стал хаотичным, диким, неистовым, как ярость.

— Кончу в тебя, — объявил он, не прося, не предупреждая. Просто констатация факта, как расписание его рейсов. Голос снова стал металлическим, холодным, лишенным той мимолетной трещины. — Ты родишь мне наследника. Моего.

Оргазм настиг его с тихим, сдавленным стоном, больше похожим на боль, на поражение или триумф? Он обмяк, прижав лоб к моему плечу, пальцы всё ещё сжимая мои запястья в тисках. Его тяжесть, его тепло, его запах — всё стало невыносимым, чужим, враждебным. Я лежала, глядя в потолок, чувствуя, как его семя — словно черная, липкая метка, клеймо рабыни, печать собственности — проникает в меня. Господи, как я дошла до этой точки? До этого унижения? Два тела, сплетенные в ненависти и отчаянии. Две судьбы, разорванные в клочья. Одна я, потерянная между ними, раздавленная их войной.

Если это будет его ребёнок… Мысль пронзила, как нож, острый и холодный. Он станет его копией. Будут те же пронзительные глаза, что видели меня только как актив, те же губы, что лгали мне о вечной дружбе, о защите. Как я буду жить, зная, что мой ребёнок называет папой другого? Это будет вечная пытка.

А если Кирилла?.. Его дитя унаследует его вечное беспокойство, его взгляд, устремленный за горизонт в поисках опасности, его неспособность к покою. Будет просыпаться ночью от шума дождя, как он, цепенея от страха, унаследованного с генами. Спросит когда-нибудь: "Почему папа всё время смотрит в окно?" И что я отвечу? Что мы прячемся от нашего прошлого, которое стало нашим вечным будущим? Что его отец — беглец, а мать — предательница, сбежавшая от другого тирана? Жизнь в вечном беге, в тени страха? Не жизнь, а выживание.

Чувствую, как что-то теплится внизу живота. Тяжесть, чужая, враждебная. Клеточка, которая, может, уже делится, не спросив меня, не дав выбора. Чья? Макса? Кирилла? Боже, даже моё тело стало полем битвы для этих двоих. Ареной их войны, их амбиций, их ненависти.

Господи, дай мне силы быть сильнее, чем этот всепоглощающий страх. Сильнее, чем жалость к тому мальчишке, которого он когда-то изображал. Сильнее, чем материнский инстинкт, который еще даже не проснулся, но уже давит грузом возможной вины. Дай мне силы быть жестокой. Даже если эта сила — страшная, последняя — сделать аборт. Вырвать этот росток чужого решения, чужой воли из себя. Очиститься. Начать с пустоты. Свобода должна быть полной, даже если она пуста и страшна.

Макс уехал. Дверь захлопнулась с таким финальным звуком, будто гроб захлопнули. Звук освобождения и приговора одновременно.

Холодный вечерний ветерок обжигал лицо, когда я вышла на балкон. Внизу, у ворот, маячили тени охраны. Сердце бешено колотилось, но я судорожно сжала телефон и поднесла его к уху, делая глубокий вдох. "Надо сыграть безупречно."

– Да, мам, я тоже соскучилась, – начала я нарочито громко, чтобы голос донесся вниз, до слуха караульных. – Конечно, я приеду. Пока Макс в командировке – самое время к вам в гости заглянуть. Не волнуйся, все будет хорошо. Да... да... я тоже вас люблю. До встречи.

Я искусственно рассмеялась в трубку, стараясь звучать естественно и беззаботно, и бросила быстрый взгляд вниз. Один из охранников чуть приподнял голову, услышав шум. Отлично. Пусть запомнят: "соскучилась", "родители", "Макс в отъезде". Я резко закончила разговор, сунула холодный от волнения телефон в карман и поспешила внутрь, чтобы собраться. Каждая секунда промедления могла стоить свободы.

Я оставила ему конверт на полированном столе, без обратного адреса, внутри — лист, вырванный из блокнота с неровными, нервными краями, как моя душа.

Максим. Если ты читаешь это, я уже не в городе. Не в стране. Может, даже не в той реальности, где мы годами притворялись счастливыми, разыгрывая пьесу для чужих глаз и своих

и

ллюзий. Прости за побег без слов лицом к лицу, но живых слов между нами не осталось — только параграфы контракта, сухие и бездушные, которые душили меня громче твоих самых крепких объятий. Ты был моим спасательным кругом, когда мир требовал «нормальной семьи», и я ухватилась за тебя, как утопающий за соломинку. Благодарю за каждый фальшивый рассвет, который мы изображали, за каждый смех, в котором тонул стук моего одинокого сердца. Но мы оба знаем правду: даже круги на воде от брошенного камня живут дольше, чем наш брак. Я видела фото. Ту блондинку у пруда. Твой нежный, настоящий взгляд на нее... Тот взгляд, которого я у тебя никогда не видела. Не злись на Кирилла за слежку. Он хотел защитить меня от боли, а в итоге просто показал то, что я боялась признать все эти годы: мы с тобой — два актёра, давно забывшие текст своей пьесы, играющие перед пустым залом. Ты нарушил наши молчаливые правила первым, но я не судья. Мы оба виноваты в том, что годами называли чёрное белым, пытаясь выкрасить пустоту в цвет счастья. Не ищи меня. Потратишь силы, нервы, деньги — зря. Я не твоя жена, не твоя любовница, не твоя вещь. Я — Оля. Та, которую ты когда-то знал. Которая наконец, слишком поздно, но выбрала саму себя. Выбрала дышать, а не задыхаться в твоих правилах. Если когда-нибудь, в другом мире, под другим небом, мы случайно встретимся у того самого пруда... Просто пройди мимо. Как мимо случайной незнакомки, чьё имя не стоит запоминать.

Прощай.

Точка вместо подписи — словно боюсь оставить даже след чернил, частичку себя, которую он сможет ухватить. Телефон положила рядом с письмом. Кирпичик. Теперь он мне точно не нужен. Свобода начинается с отрыва. С пустых рук. С тишины. Пора уходить. В последний раз оглядываю этот опостылевший дом — музей нашей лжи. Поворачиваюсь и открываю дверь в неопределенность. Первый шаг самый страшный. И самый легкий.

13 глава.

Минут через тридцать я уже стояла перед калиткой. Комок страха стоял в горле, мешая дышать, сдавливая, как удавка, но я изо всех сил впивалась ногтями в ладони, стараясь держать лицо. Охрана у ворот кивнула рассеянно, услышав мои сбивчивые, но намеренно повторенные слова. Видимо, мой балконный спектакль возымел действие – они узнали голос и тему разговора. Но в глазах Романа, начальника безопасности, внезапно вышедшего из будки, мелькнуло сомнение. Его острый, профессиональный взгляд скользнул по моему лицу, будто сканируя на предмет трещин в фасаде спокойствия. Он замер, блокируя собой калитку на мгновение, превращая проход в непроницаемую стену из сомнений. Мое сердце упало куда-то в ледяную бездну.

— Вас сопроводить, Ольга Сергеевна? — спросил он, и его голос, обычно нейтральный, сейчас звучал как натянутая струна, готовящаяся лопнуть. В нем слышалось не столько предложение, сколько вызов.

— Не надо, — голос едва не сорвался, предательски задрожал, выдавая всю мою натянутую ложь. — Папа прислал своего водителя, — соврала я, поправляя шарф, пытаясь скрыть дрожь, которая, казалось, сотрясала все мое тело, выбивая зубы. Сердце колотилось, как обезумевшая птица в клетке, рвущаяся на волю, бьющаяся о прутья в кровавой ярости.

Чёрная "Тойота" подъехала бесшумно, как призрак. Дверь открылась сама — горячий, спертый поток воздуха из салона ударил в лицо, пахнущий чужим кожаным салоном и… опасностью. Его люди? Или наши? Гадать было поздно. Отступать — поздно. Поздно навсегда. Я сделала шаг в бездну.

Бросилась на заднее сиденье, вцепившись в кожаную обивочку так, будто это последний край пропасти над бездной. Когти впились в гладкую поверхность. Машина тронулась, а я уже видела его, как наяву: Макс, врывающийся в наш пустой, вымерший дом. Его пальцы сминают конверт с неровными краями... Читает. Перечитывает. Бьёт кулаком в стену, где висит наша постановочная свадебная фотография — мы улыбаемся, притворяясь, как актеры в дешевом спектакле, который теперь кончился. Звон бьющегося стекла от его удара оглушил меня в воображении, отозвавшись пронзительной болью в висках, реальнее реального.

Машина тронулась наяву. Я прилипла лбом к холодному, почти ледяному стеклу. Город плыл за окном: витрины-мишени, фонари-свидетели, чужие лица-маски, безразличные и чужие. Вечерний город шипел шинами, дышал бензином и чужими, незнакомыми жизнями. А у меня внутри бушевала настоящая война. Артиллерийская канонада сомнений разрывала душу на клочья. Правильно ли? Не предательство ли это самой себя, своей клятвы, пусть и лживой, вырванной под давлением? Может, надо было остаться? Поговорить? Выяснить? Но говорить было не о чем. Только кричать до хрипоты, рвать на себе волосы. Или молчать, пока не лопну, как перегретый котел. Каждая клетка кричала от боли и ужаса.

Кирилл ждал у старой, обшарпанной аптеки, как договаривались. Его чёрная куртка с наглухо застёгнутым капюшоном сливалась с тенью подъезда, делая его частью мрака, призраком без лица. Глубокий капюшон полностью скрывал его черты, оставляя лишь тень там, где должны были быть глаза. Лишь уголок напряженного рта выдавал живое существо под тканью.

Водитель притормозил, пожал руку Кириллу — короткий мужской жест — и вежливо попрощался. Тот не улыбнулся, лишь кивнул в сторону потрёпанного микроавтобуса с невзрачными номерами, такими же серыми, как наше будущее. Моя рука инстинктивно потянулась к нему, ища опору.

— Поменял машину, — он открыл дверь. Рывком. Внутри пахло бензином, потом и чужой, неустроенной жизнью, бегством. Запах страха. — Его люди скоро просекут. Очень скоро. — В его голосе была горечь предчувствия.

— Ты уверен, что они ещё не поняли? — Спросила я, но по его напряженной спине, по тому, как он избегает моего взгляда, упершись в темноту, поняла — он не уверен. Ни в чём. Ни в этом шатком плане, ни в завтрашнем дне, ни, возможно, во мне. Страх сжал горло ледяными пальцами, перекрывая дыхание.

— Слушай... — Кирилл внезапно положил тяжелую, теплую ладонь на моё колено. Тепло сквозь ткань было островком в океане холода. — Если захочешь вернуться — скажи. Не геройствуй. Отвезу. Прямо к воротам. — Его слова были острыми осколками, резали слух. Возврат? В ад?

Я посмотрела на его пальцы — те самые, что вчера стирали мои слёзы, что держали меня, когда я готова была развалиться на куски от боли и страха. Возврата нет. Даже если там, внутри, уже теплится его ребенок... или его тень. Даже если. Даже если этот шаг убьет меня. — Просто вези, — выдавила я сквозь ком в горле, огромный, колючий, ощущая, как нажимаю воображаемую кнопку "отправить" на воображаемом телефоне Максу с текстом: Прости. Но ты сам всё разрушил. Каждым словом, каждым взглядом на другую. Каждым ударом. Каждым унижением.

Аэропорт оглушил. Гул десятков голосов, визг тележек, назойливая мелодия объявлений — все слилось в один сплошной, давящий гул тревоги, врывающийся в мозг, вбивающийся молотком. Сердце колотилось где-то в горле, мелкой, бешеной дробью, сбивая дыхание, заставляя ловить ртом воздух, как рыба на берегу. Кирилл сидел рядом на жестком, неудобном пластиковом кресле зала ожидания. Его лицо было освещено холодным синим светом планшета. Пальцы ловко скользили по экрану, но в уголке глаза я видела нервный тик, мелкую дрожь, выдававшую напряжение, как струна перед разрывом.

— Макс вылетел в Турцию час назад, — он провёл пальцем по экрану с маршрутом рейса. Линия как нож, разрезающий карту моей прежней жизни, отсекая прошлое. — У нас мало времени, чтобы замести следы. Очень мало. — В его словах звучал отсчет.

— Рейс в Сочи через двадцать минут, — он сунул мне билет и паспорт, не оборачиваясь, будто вручал потайную гранату, готовую взорваться. На синей обложке глянцево блестело: ОРЛОВА ОЛЬГА СЕРГЕЕВНА. Удар под дых, от которого потемнело в глазах, а в ушах зазвенело. Я замерла, впиваясь взглядом в фамилию. Будто читала собственный некролог. Мою смерть. — Почему моя настоящая? Ты с ума сошёл?! — прошипела я, наклоняясь к нему, чувствуя, как нарастает паника, холодный пот выступил на спине. — Макс первым делом поднимет все связи, начнут искать именно Орлову! Это самоубийство! Ты меня подставляешь!

— Чтобы запутать следы! — он резко обернулся, и я впервые увидела в его глазах не страх, а холодный, жестокий, почти бесчеловечный расчёт. Сталь. — Все ищут подделки, фальшивки! Ты летишь как Орлова, селишься как Орлова, платишь картой Орловой. А через сутки... — он щёлкнул пальцами с сухим, зловещим звуком, как щелчок предохранителя, — Орлова растворяется. В Сочи её не будет. Как призрак. Как дым.

Я машинально перевела взгляд на его пустые руки. Ни конверта, ни второго талона. Паника подползла ближе, обволакивая холодом, сковывая ноги. — А ты? — я поймала его за локоть, чувствуя каменное напряжение мышц под тонкой курткой, словно схватила статую. — Где твой билет?

Он резко дёрнул руку, освобождаясь, будто моё прикосновение обжигало. — Меня будут искать первым. — Он достал сигарету, зажал ее в губах, не зажигая. Безжизненный белый цилиндр. — Пойду другим путём. Сложнее, дольше. Через несколько дней… встречаемся в Польше. — Его голос звучал как инструкция по обезвреживанию бомбы, ровно, монотонно, но я заметила, как дрожал кончик не зажженной сигареты. Он боялся. Сильно. И этот страх был заразным, леденящим душу.

— Дом... тот, что на фальшивый паспорт... — я сделала шаг к нему, ища хоть каплю уверенности, опоры, островок в этом бушующем море. — Он безопасен? Там... там не найдут? — Голос сорвался на шепот.

Он отступил в тень, лицо стало нечитаемым, маской из мрака. — Там нет моих фотографий, детских игрушек или старых писем. Ничего личного. Только ты, я… и Балтийское море за окном. — Впервые за этот кошмарный, бесконечный день он посмотрел прямо на меня. Глаза были усталыми, изможденными, с огромными синяками под ними, но в них теплилась крошечная искра чего-то... теплого? Надежды? Или просто отражение экрана? — Если… если не передумаешь. До встречи. — Последние слова прозвучали как эхо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Резкий, властный, до жути знакомый смех прозвучал за спиной — точь-в-точь как Максов. Я вздрогнула, инстинктивно отпрянув, сердце уйдя в пятки, кровь стынет. Но Кирилл уже заслонил меня собой, его рука привычно, машинально потянулась к поясу, где раньше был пистолет. Пусто. Но жест остался, как рефлекс, как память тела.

— Иди, — прошипел он. Не глядя. Твердо. Непререкаемо. — Сейчас. Быстро.

Я повернулась, чувствуя, как подкашиваются ноги, ватные, предательские, не слушаются. Шаг, другой к рамке металлоискателя — путь в неизвестность, в черную дыру. Вдруг он догнал меня, схватил за плечо. Я вскрикнула от неожиданности, от ужаса. Его губы грубо, почти жестоко прижались к моему виску. Шепот был резким, отрывистым, как удар ножом в спину доверия:

— Если в Сочи тебя спросят про моего брата... Ничего не знаешь. Никогда не слышала это имя. Поняла? Ни слова.

— У тебя есть брат? — я попыталась поймать его взгляд, увидеть хоть что-то, хоть намек на правду, на объяснение, но он уже растворялся в толпе, как тень, ускользая в поток людей. Последнее, что я увидела — его спину, уходящую в другую сторону, в противоположную от моей вылетающей зоны. Один. Навстречу своей неизвестности, своей опасности. Оставив меня с новой, леденящей тайной и страхом, который теперь был еще глубже, еще страшнее.

Прошла регистрацию, села в самолёт. Вот она, эта стальная птица, что должна унести меня подальше от контрактов, лжи, предательства и его вездесущего гнева. Или прижмёт к земле в последний момент, как он когда-то прижимал мое запястье к стене? Мысль пронзила, как игла, оставив холодную тоску. Доверие было разбито вдребезги.

Смотрела в иллюминатор — небо плыло густой синей акварелью, бескрайнее и равнодушное, а я всё думала, грызла себя изнутри: Правильно ли? Словно отрезала кусок собственной души тем самым ножом для апельсинов, оставив его истекать на кухонном полу среди осколков нашего дома и липких, заброшенных апельсиновых долек. Боль была тупой, всеобъемлющей, заполняющей все внутри, пульсирующей в каждом ударе сердца. Пустота. Страшная, зияющая пустота.

Четыре часа. Ровно столько, сколько Макс тратил на полёт в Турцию "для бизнеса", который иногда пах духами других женщин. Теперь я считала минуты, пока стюардессы разносили воду с теми же пластиковыми, натянутыми улыбками, что и в день нашей фальшивой свадьбы. Каждый глоток воды стоял колючим комом в горле, напоминая о лжи, которая была моей жизнью. Я была обманкой. Даже для себя.

Сочи встретил меня промозглой осенней сыростью, пронизывающей до костей, до самой души, пробирающей до мурашек. Воздух пах морем — соленым, обещающим свободу — и гниющими листьями, как будто сам город шептал на ухо ледяным дыханием: Ты же знаешь, беглянка, бегство не стирает прошлое. Оно гниет вместе с листьями, отравляя настоящее. В зале ожидания мужчина в кричаще-красной рубашке тупо смотрел на табло. В руках у него была табличка "Такси". Лицо каменное, безжизненное, как маска палача. Мои ноги еле шли.

— Солнце в небе, — выдавила я пароль, сжимая ручку сумки так, что пальцы побелели, потеряв чувствительность, онемев от страха.

Он молча кивнул, повёл меня к серебристой "Приоре", брошенной у обочины как ненужный хлам, забытый всеми. Дверь скрипнула, как крышка старого сундука с костями, с тайнами, которые лучше не тревожить. — Садись, — буркнул он, будто делал одолжение. Ни имени, ни взгляда, ни капли тепла. Холодный инструмент.

Мотор захрипел, и мы тронулись. Ветер срывал с деревьев последние жёлтые листья, швыряя их в лобовое стекло, как предупреждения, как жёлтые телеграммы об опасности, о погоне. Мужчина молча протянул грязный, мятый конверт. На жёлтой бумаге — знакомый неровный почерк Кирилла, будто писал на колене в движущейся машине по ухабам. "Для любимой Ольги". Любимой? Сердце сжалось.

Сердце забилось так бешено, что звенело в висках, перекрывая хриплый шум мотора, гул крови в ушах. А вдруг это прощание? Последнее письмо перед...? Или проверка от Макса? Ловушка? Может, он всё знал... и Кирилл... Пальцы дрожали, не слушались, ледяные и неуклюжие, рванули уголок конверта. Бумага порвалась с сухим, зловещим хрустом, словно ломала последнюю тонкую нить между нами, между прошлым и тем жалким подобием будущего, что мы себе выдумали на бегу. Разрыв.

Ольга, любимая моя Ольга.

Если ты читаешь это, значит у тебя всё получилось, и Макс ничего не понял. Будь иначе — его люди встретили бы тебя в аэропорту с

цветами и наручниками. Но рано радоваться... Сейчас ты заселяешься в гостиницу, бери люкс, сразу на неделю. Не экономь. Сумку с вещами оставь в машине, он разберется. Завтра ровно в десять выходи из отеля, иди на Центральный пляж. К тебе подойдёт девушка и попросит ручку. Дай ей. Она что-то напишет на бумажке, отдаст тебе. Это адрес. Бери такси и езжай туда. Люди на месте знают, что делать дальше. Ничего не бойся. Я очень тебя люблю и уже дико скучаю. Каждую секунду. Держись, солнышко. Скоро увидимся.

Твой Кирилл.

Сердце, бешено колотившееся о ребра, вдруг затихло, успокоилось, замерло на миг, словно птица, притихшая перед бурей. Это часть плана. Четкий, продуманный шаг. Не предательство. Не ловушка. Просто следующий этап в этом бесконечном беге. Облегчение было таким сладким, таким хрупким, таким неожиданным, что комок подкатил к горлу и захотелось плакать, плакать беззвучно от этой крошечной передышки, от этого слова "люблю", брошенного в пустоту. Слезы подступили к глазам, горячие и соленые.

Но пальцы всё ещё сжимали край письма, будто пытались выжать из бумаги больше правды, больше уверенности, больше... "его". Больше тепла. Он написал "люблю". А если он врёт? Если завтра на пляже меня встретит не девушка с ручкой, а его люди? Или люди Макса, с их каменными лицами? Если это "люблю" — последняя ложь в его жизни?.. Последняя ложь для меня? Холод сомнения снова пополз по спине, гася слабое пламя облегчения.

Вдохнула глубже, соленый, влажный воздух с морем смешался с запахом дешевого бензина и пыли в салоне. Нет. Надо верить. Хотя бы в это. Хотя бы сейчас. Хотя бы до завтра. Завтра — новая роль. На этот раз без Макса, без контрактов, без его удушающих правил и взглядов, пронизывающих насквозь. Только я, ветер с моря и шаг в новую, еще более глубокую неизвестность. Одиночество сжалось комом в груди.

Машина замерла у огромного отеля, будто сама не верила, что мне, беглянке, здесь место, в этом мире позолоты и лжи. Мраморные ступени блестели под осенним дождем, как начищенные зубы голливудской улыбки — фальшивой и холодной. Слишком шикарно для меня: с дрожащими руками, пустой, израненной душой и сумкой аутсайдера, не знающего правил этой игры. Моя сумочка с документами казалась игрушечной, жалкой и чужой на фоне этой показной, давящей роскоши. Я вошла, чувствуя себя самозванкой, воришкой, забредшей не в свои владения, ожидая, что вот-вот схватят за руку. Каждый шаг по скользкому мрамору отдавался эхом в пустой голове.

Номер люкс оглушил тишиной. Гробовой, тяжелой, звенящей. Тишина давила сильнее, чем гул аэропорта, она звенела в ушах навязчивым гулом, заполняя все пространство. Даже душ — горячие струи, смывающие пыль Сочи и липкий, въевшийся запах страха — не смог унять мелкую, назойливую дрожь в пальцах, в коленях, глубоко внутри, в самой сердцевине страха. Вода смывала грязь, но не ужас.

Как уснуть? Тело ватное, разбитое дорогой и страхом, а мысли — стая черных, крикливых ворон: выклёвывают мозг, вырывают клочья души своими вопросами, не давая ни секунды покоя. Кирилл. Доедет ли? Жив ли? Не схватили ли его уже? Письмо. Это "Люблю". Искреннее? Или расчет? Девушка, кто она? Завтра. Адрес. Ловушка? Макс. Узнал? Читает ли сейчас мое письмо? Чувствует ли, как я улетела, выскользнула из его железной хватки? Его ярость… она материальна, я чувствую ее холодное дыхание спиной здесь, за сотни километров, сквозь стены этого номера, сквозь толщу страха. Она дышит мне в затылок. Его ребенок... или его тень... внутри. Точка невозврата. Ком в горле.

Часы пробили три. Ночь за окном — абсолютно черная, густая дыра, готовая поглотить даже этот нелепый люкс, эту золоченую пародию на безопасность. Завтра пляж. Завтра адрес. Завтра... новая пропасть? Или я уже на дне? Вопросы кружили, как осенние листья за окном, не находя ответа. Одиночество в этой роскошной, холодной коробке было абсолютным, пугающим, душащим. Оно сжимало горло. Завтра. Оно надвигалось неумолимо, слишком скоро, как приговор.

Перевернула подушку на холодную сторону, спрятав лицо в складки простыни, пытаясь заглушить вой ворон, их безумный крик в голове. Но они кричали. Кричали о Максе, о Кирилле, о его таинственном брате, о ребенке, которого, возможно, уже ношу — плоде любви или отчаяния? О точке в конверте. О бегстве. О страхе, который стал моей второй кожей, моим единственным спутником. Тишина номера давила сильнее крика. Завтра. Оно висело в воздухе, тяжелое и неотвратимое.

14 глава.

Сон так и не пришел. Он лишь издевательски порхал где-то за гранью сознания, а я лежала, уставившись в потолок, пытаясь бесполезно, отчаянно разложить все по полочкам. К утру голова гудела, будто после долгой, беспробудной пьянки, но без капли облегчения, только свинцовая тяжесть и тошнотворная пустота.

Спустилась в ресторан. Завтрак – яичница – превратился в механическое действие. Я просто заставляла себя глотать безвкусные куски, запивая таким же безликим, обжигающим кофе. На часах 9:50. Пора. Словно приговор.

Отель был у самого моря, но октябрьское утро встретило меня не ласковым теплом, а пощечиной резкого, соленого ветра и ледяной угрозой дождя в воздухе. Небо низко нависало, тяжелое, свинцовое, давящее. Море не сияло – оно хмуро, злобно билось серо-зелеными, грязными волнами о берег, словно пытаясь смыть что-то.

Пляж был пустынен. Только пронзительные крики чаек, разорванные ветром, да редкие прохожие, кутавшиеся в куртки, спешили прочь от этой тоски. Я шла у самой кромки воды, слушая хруст ракушек под ногами и монотонный, угрюмый рев прибоя. Мысли были такими же мутными, холодными, безнадежными, как октябрьская вода.

Внезапно тень упала рядом. Обернулась – девушка. Лет двадцати, в легкой, явно не по сезону ветровке. Лицо бледное, почти прозрачное, глаза огромные, темные, с бездонным испугом. В тонких пальцах – блокнот.

— Извините... у вас... ручка есть? – выдохнула она, голос сорванный, едва слышный шепот, который ветер едва не унес.

Я машинально, почти не глядя, потянулась к сумочке. Ручка – обычная, синяя шариковая – всегда лежала где-то на дне, среди хлама. — Вот, пожалуйста, – протянула я ей. Свой голос услышала как чужой, глухой и пустой.

Она быстро, лихорадочно что-то написала на листке, вырвала его. «Спасибо огромное! Держите, вдруг пригодится». Сунула листок мне в руку, улыбнулась той же потерянной, растерянной улыбкой и, не дав опомниться, развернулась и зашагала прочь вдоль берега, прямо против ветра, будто ее и не было.

Я тупо смотрела на листок в ладони. Незнакомый адрес. Улица, номер дома. И тут, словно ледяная волна с того самого моря, накатило осознание. Телефон. У меня не было с собой телефона! Я оставила его в доме, рядом с письмом Максу. Паника – знакомая, гадкая, удушающая – мгновенно сжала горло. Я обернулась: девушка была еще видна вдалеке, почти у променада, маленькая фигурка в сером свете.

— Эй! Подождите! – закричала я. Голос сорвался на визг, на истерику. Ветер мгновенно унес слова, но она обернулась. Я побежала по мокрому песку, спотыкаясь, сердце колотилось где-то в горле. — Пожалуйста! У меня нет телефона! Не могли бы вы вызвать мне такси? До этого адреса! – я трясла перед ее лицом злосчастным листком, чувствуя себя абсолютной, жалкой идиоткой, на грани слез.

Девушка с минуту смотрела на меня с легким недоумением, будто видела призрак, потом коротко кивнула. – Да, конечно. – Она достала смартфон, несколько раз щелкнула по экрану. – Через пять минут будет, ждите здесь. – Она снова улыбнулась, на этот раз с явной, щемящей жалостью, и ушла, растворилась в сером утре.

Я стояла на променаде, дрожа не столько от пронизывающего холода, сколько от собственной растерянности и этого вечного, преследующего меня чувства, что все рушится, все идет наперекосяк. Ветер рвал волосы, забирался под одежду, леденил кожу. Ровно через пять минут подъехала невзрачная желтая машина. Я показала водителю листок. Он лишь хмыкнул, я залезла на заднее сиденье, съежившись.

Машина тронулась. Я уставилась в окно на мелькающие серые, бездушные октябрьские улицы, пальцы судорожно мяли тот самый листок, впиваясь в него ногтями. Предчувствие, холодное и липкое, сжимало сердце.

Водитель остановился у неприметного, обшарпанного жилого дома, притулившегося буквально в двух шагах от высокой аэропортовой ограды. – Вот ваш адрес, – буркнул он, не оборачиваясь. Я расплатилась купюрами, которые нащупала в сумочке почти на ощупь – пальцы предательски дрожали. Вышла на пустынный тротуар. Ветер с взлетной полосы был еще резче, злее, пробирал до самых костей, выдувая последние остатки тепла.

Фигура у калитки. Стоит, заложив руки в карманы легкой куртки, плечи чуть подняты против ветра. Профиль… Сердце остановилось, сжалось в ледяной, болезненный комок. Кирилл. Не может быть! Тот же разрез сильных плеч, тот же упрямый подбородок, та же манера чуть наклонять голову… Но свет фар такси, мелькнув по его лицу, выхватил не рыжие, знакомые до боли волосы, а пепельную, почти белую блондинистую щетку.

Он заметил меня, развернулся. И пошел навстречу. Шаги твердые, уверенные, отмеряющие расстояние. Каждый шаг сжимал мне горло сильнее, перехватывая дыхание. Я замерла, ледяная волна чистого, животного страха прокатилась по спине. Кирилл. Это был он. Точная копия. Та же стать, тот же разрез глаз, тот же уверенный, чуть надменный постав головы. Только... только волосы. Вместо привычного огненного медного оттенка – холодный, мертвенный блонд.

— Кирилл? – вырвалось у меня, голос хриплый, сорванный ветром и шоком. Я не могла оторвать взгляда от этих глаз, таких знакомых и таких чужих. – Ты… волосы покрасил? – Глупость. Я знала, что это вопиющая глупость, еще до того, как слова слетели с губ. Но мозг отказывался верить, цеплялся за призрачное сходство.

Он подошел ближе. Его шаги были такими же, как у Кирилла – легкими, пружинистыми, но в них была какая-то чужая, железная уверенность. И глаза... Боже, глаза. Те же, что у Кирилла, по форме, по глубине. Но если у Кирилла они могли вспыхнуть теплом, насмешкой, яростью, то здесь... Здесь был только лёд. Бездна холода. Взгляд скользнул по мне, оценивающе, без тени узнавания, как по неодушевленному предмету.

— Привет, Оля. Я Николай. Брат-близнец Кирилла. – Голос… Он был похож на Кириллов. Тембр, глубина. Но интонации – ровные, мертвенные, как запись автоответчика. Ни тепла, ни дружелюбия, ничего человеческого. – Кирилл попросил. Провести тебя до самолета.

— Где Кирилл? – выпалила я, чувствуя, как подкатывает новая волна паники. – Почему он сам не приехал? Что случилось? Николай медленно перевел ледяные глаза на меня. В них не было ни сочувствия, ни раздражения. Только пустота. — Он будет позже. – Ответ был коротким, как удар ножом.

— Пойдем, самолет уже ждет. Разрешили вылетать, – бросил он через плечо, не замедляя шага, не глядя, пойду ли я. Его фраза прозвучала не как информация, а как холодный приказ.

Я невольно сделала шаг назад. — Я никуда не полечу с тобой! – голос сорвался на визг. – Я не знаю тебя! Где Кирилл?! Скажи ему, чтобы он позвонил мне! Сейчас же!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Николай остановился. Повернулся. Его лицо оставалось каменным, но в глазах что-то промелькнуло – что-то тяжелое, предупреждающее. Он шагнул ко мне, и его тень накрыла меня целиком. — Оля. – Он произнес мое имя так, словно ставил печать. – У тебя нет выбора. И у Кирилла – тоже. Самолет ждет. Пойдем. Или тебя проводят силой. Охрана рядом. – Он кивнул в сторону КПП, где действительно виднелись фигуры в форме. От его тона, от этой спокойной, неоспоримой угрозы похолодела кровь. Он не блефовал.

Мы миновали КПП, где Николай лишь молча кивнул охране, и вышли на закрытую часть летного поля. И там, в редких, косых лучах осеннего солнца, пробивавшихся сквозь свинцовые тучи, стоял он. Не огромный, шумный авиалайнер, а стремительный, изящный, хищный бизнес-джет. Белоснежный, с синей, как лед, полосой вдоль фюзеляжа и каким-то стильным, дорогим логотипом на хвосте. Он выглядел как воплощение власти и денег, замершая перед взлетом хищная птица.

— Это… чей самолет? – выдохнула я, останавливаясь как вкопанная.

Николай обернулся. В его ледяных глазах – впервые с нашей встречи – мелькнуло что-то. Не тепло. Гордость. Владение. Краешек губ чуть дрогнул, намекая на подобие улыбки.

— Мой, – ответил он коротко, отчеканивая. И в этом одном слове звучала бездна уверенности, принадлежности к иному, недоступному миру. Миру, где аэропорты – не место паники, а ворота, а самолеты – не страшные машины, а удобные личные инструменты.

— Зачем? – прошептала я, не в силах отвести взгляд от этого белоснежного чуда. – Зачем Кирилл просил тебя? Куда мы летим? — В Польшу. – Ответил он, уже направляясь к трапу. – Вопросы можешь задавать в воздухе.

По трапу мы поднялись в салон. И я замерла на пороге, забыв на мгновение и про ледяное присутствие Николая, и про свой дурацкий страх полета, и про всю сюрреалистичность ситуации. Красота. Неприличная, подавляющая красота. Такой роскоши я не видела никогда, даже в кино.

Пол – мягкий, теплый, цвета самого дорогого темного шоколада, вероятно, чистейшая шерсть. Стены обтянуты бежевой кожей с тончайшей, безупречной стежкой. Вдоль борта – четыре глубоких кожаных кресла цвета капучино, каждое – как отдельный трон, с массивными подлокотниками и столиками из темного, отполированного до зеркального блеска дерева. Дальше – небольшой диванчик в тон, а напротив – настоящий мини-бар с хрустальными бокалами, подсвеченный мягким, льющимся светом. Всюду – матовый металл, безупречные стыки, ощущение бесшумной, подавляющей мощи и… неприлично дорогого, стерильного комфорта. Запах новой, дорогой кожи и чего-то едва уловимого, чистого, холодного – как горный воздух на высоте.

— Садись, – Николай указал на одно из кресел, уже сбрасывая свою куртку на диван с движением хозяина, для которого эта роскошь – обыденность. – Нам лететь до Польши почти четыре часа. Можешь поспать, если хочешь. – Произнес ровно и бесстрастно, как читал техническое задание. Ни малейшей заботы о моем состоянии после шока, страха, бессонницы. Просто констатация факта и предложение опции для неодушевленного груза.

Я осторожно, боясь коснуться, оставить след, опустилась в кресло напротив. Мягкая, прохладная кожа обняла меня, но не успокоила, а лишь подчеркнула мое чужеродное присутствие. Такая роскошь давила. Была нереальной, как декорация из чужой, слишком яркой жизни, куда я попала по чудовищной ошибке.

Дверь закрылась с тихим, властным шипением. Через минуту послышался нарастающий, мощный гул двигателей, плавный, почти неощутимый разбег. Никакой тряски, никакого грохота шасси. Мы оторвались от земли неестественно легко, как пушинка. Николай откинул голову на подголовник, его ледяные, невидящие глаза уставились в иллюминатор на проплывающие внизу грязно-серые облака.

В голове не укладывалось. Братья. Одна кровь, одна внешность (почти!), но пропасть между их мирами казалась бездонной, космической. Кирилл – простой охранник в потертой куртке, его однокомнатная квартирка... А Коля... Коля просто владел этой летающей крепостью из кожи и денег. Эта мысль крутилась навязчиво, отравляя и без того клубящийся в груди страх. Было не просто страшно – было жутко непонятно. А неизвестность всегда страшнее явной угрозы. Почему Кирилл ни слова? Никогда? Стыдился такого брата? Боялся его? Или между ними что-то настолько темное, что даже близнецы становятся смертельными врагами? Адреналин подкатывал новой, тошнотворной волной, заставляя сердце бешено колотиться о ребра.

Я украдкой, исподлобья посмотрела на Николая. Он откинулся в кресле, его профиль на фоне мутного неба за иллюминатором казался высеченным из холодного мрамора. Те же сильные линии челюсти, что и у Кирилла, тот же лоб. Но эти пепельные волосы и эти бездонные, холодные, оценивающие глаза превращали родственное сходство в жуткую, пугающую пародию. Он чувствовал мой взгляд? Не повернулся. Сидел неподвижно, словно статуя абсолютной, безраздельной власти и денег. Его спокойствие было пугающим. Оно кричало без слов: Я контролирую всё здесь. И тебя тоже.

— Он в опасности? Кирилл? – спросила я шепотом, почти не надеясь на ответ. Николай не шевельнулся. Только его пальцы, лежащие на подлокотнике, слегка сжались.

— Все мы в опасности, Оля. Просто степени разные. – Голос был тихим, но от этого не менее леденящим. – Теперь спи. Дорога долгая.

Сон накрыл меня, как тяжелая, мокрая, удушающая волна, — внезапно и бесповоротно. Несмотря на тревогу, свившую под ребрами колючее гнездо, несмотря на давящую роскошь салона, которая угнетала сильнее, чем успокаивала. Бессонная ночь, выжгла душу адреналином, сменившимся ледяной опустошенностью, сделали свое дело. Веки слиплись, будто их склеили горячим варом, сознание провалилось в темную, бездонную яму, едва мы набрали высоту. Последнее, что я почувствовала – это ледяное безразличие, исходившее от каменной фигуры напротив.

Я проснулась от толчка. Самолет мягко покачивался в зоне турбулентности. Николай сидел в той же позе, но теперь в руках у него был тонкий планшет, свет экрана освещал его каменное лицо снизу, придавая ему еще более зловещий вид. Он что-то читал, его брови были чуть сдвинуты, выражение – сосредоточенное, расчетливое. — Сколько мы летим? – спросила я хрипло, с трудом отлипая язык от неба. Он не поднял глаз. — Час сорок. Еще половина пути. — А где… где мы будем в Польше? – попыталась я снова. — Покажу по прилету. – Он щелкнул по экрану планшета. — Скажи мне! – Голос сорвался. – Я имею право знать! Кирилл… — Ты имеешь право ждать! – Его голос, впервые за все время, обрел резкость, как удар кнута. Он оторвал взгляд от планшета и посмотрел на меня. В его ледяных глазах горело что-то опасное, нетерпение хищника, которого потревожили. – Кирилл влез туда, куда не следовало. И теперь ты здесь. Потому что он попросил. Не пытайся понять, просто сиди. Следующий вопрос – и я велю пилоту развернуться обратно. И ты разбирайся со своими проблемами сама. Поняла?

Я съежилась в кресле, словно получила пощечину. Его угроза висела в воздухе, осязаемая и страшная. Он мог это сделать. Я видела это в его глазах. Я кивнула, не в силах произнести ни слова. Слезы жгли глаза, но я сжала зубы. Страх сменился ледяной, беспомощной яростью. На него. На Кирилла. На весь этот безумный, перевернутый мир. Но главное – на саму себя. За эту жалкую, унизительную беспомощность. Я зарылась глубже в холодную кожу кресла, закрыла глаза и снова попыталась провалиться в небытие, подальше от этой летающей тюрьмы и ее бездушного надзирателя.

15 глава.

Меня разбудило не слово, а прикосновение. Легкое, холодноватое, словно змеиное касание к плечу. Я вздрогнула, вынырнула из липкой, беспросветной пучины сна. Передо мной, слегка склонившись, загораживая свет, стоял Николай. Его ледяные, бездонные глаза были теперь на одном уровне с моими, в упор.

— Оля, мы прилетели. — Его голос звучал тихо, но с той же мертвенной, бесстрастной четкостью, от которой по коже пробежали мурашки.

Я моргнула, пытаясь стряхнуть тяжелые, ватные остатки сна, прогнать туман. За иллюминатором был уже не серый, бесконечный океан облаков, а чужой, бетонный пейзаж рулежной дорожки, ангары и здание терминала с незнакомыми, режущими глаз польскими вывесками. Вот она, Польша! Мысли заработали медленно, с трудом, как ржавые шестеренки. У меня получилось? Перелетела? Не разбилась? Облегчение было тусклым, приглушенным всепоглощающей усталостью и ледяным комом страха в груди. Осталось дождаться Кирилла. Только он.

— Мы… прилетели? — выдавила я, голос хриплый, чуждый, как будто ржавый гвоздь по стеклу.

— Очевидно же, — сухо, с едва уловимым раздражением парировал Николай, уже отворачиваясь, словно я надоела. — Собирайся. Машина ждет. Не задерживай. — Каждое слово – как пощечина.

Мы сошли по трапу. Холодный, влажный, чужой воздух ударил в лицо, заставил вздрогнуть. Рядом с самолетом, как огромный черный страж, угрожающе стоял внедорожник. Николай открыл заднюю дверь одним резким движением.— Садись, — прозвучало не как приглашение, а как команда для пса.Я замерла на секунду, глядя на незнакомый, серый пейзаж, чувствуя себя потерянной, крошечной.— А где… где аэропорт? Это какой-то частный терминал? — спросила я, голос дрожал от холода и растерянности.— Ангарный комплекс, — бросил он через плечо, уже обходя машину к передней двери, не удосужившись развернуться. — Для своих. Садись, Оля. Не стой на ветру. — Последнее прозвучало как угроза.

Я послушно, как автомат, залезла на холодное заднее сиденье. Николай сел спереди. Машина тронулась почти сразу, плавно и мощно, затягивая меня в новую неизвестность. Через несколько минут мы миновали КПП и выехали на дорогу.

Мы ехали недолго, мимо промзон, потом через более зеленые, но все равно чужие пригороды. Наконец, внедорожник свернул за высокий, кованый, словно тюремный забор и въехал на обширную, ухоженную, стерильную территорию. И тут я увидела их – два особняка.

Они стояли поодаль друг от друга, разделенные широкым, слишком идеальным газоном и аккуратными, как по линейке, дорожками. Не гигантские дворцы, но явно не просто дома. Современные, лаконичных, холодных линий, с огромными, темными окнами-глазницами, террасами, безупречной, бездушной отделкой из камня и дерева. Каждый – образец дорогого, но абсолютно безликого, сдержанного вкуса. Совершенно одинаковые, как близнецы. Как они.

Я уставилась на них, чувствуя, как в голове снова все переворачивается, земля уходит из-под ног. Два? Зачем? Кому?— Почему их два? — вырвалось у меня, голос прозвучал хрипло, сдавленно от сна и нарастающей, удушающей паники. Я не могла оторвать взгляда от этих двойников.

Николай, смотревший в окно, медленно повернул ко мне голову. Его ледяной, пронизывающий взгляд скользнул по моему лицу, будто скальпелем вскрывая степень моего смятения, наслаждаясь им.— Один мой, — произнес он ровно, без тени гордости или объяснений, словно говорил о погоде. Пауза повисла тяжелым, давящим грузом. — Второй Кирилла.

Эта новость ударила не обухом – целой скалой по голове. Мир, в котором я жила, рухнул окончательно, разлетелся на осколки лжи. Кирилл. Мой Кирилл. Охранник, живший в тесной однушке на окраине... владел вот ЭТИМ? Совершенным, холодным, дорогим особняком в Польше? Рядом с таким же особняком своего брата-миллионера? Ложь. Сплошная, тотальная ложь.

В ушах зазвенело оглушительно. Воздух перестал поступать в легкие, сжатые тисками. Я смотрела на второй, абсолютно идентичный дому Николая, и видела не стены и окна, а воплощение обмана. Николай молча наблюдал за моей немой, вероятно, комичной реакцией, его лицо оставалось непроницаемой, каменной маской. Но в его глазах, этих бездонных озерах льда, мелькнуло что-то... понимание? Или холодное, ядовитое удовлетворение от произведенного эффекта? От моего краха?

Машина остановилась у массивных, кованых ворот, ведущих к особняку Кирилла. Коля кивнул суровому, как гора, мужчине в черном, стоявшему на посту словно статуя.— Михаил, это Ольга Дмитриевна, — его голос был четок, металличен и не терпел возражений. — Жена Кирилла. Теперь будет жить здесь. Обеспечь все необходимое.

Слова "жена Кирилла" снова кольнули, как игла в сердце, напомнив о нелепой, страшной роли. Михаил лишь коротко, как автомат, кивнул, его взгляд – профессиональный, бездушный сканер – скользнул по мне, фиксируя новый объект для охраны. Прежде чем я успела вдохнуть, осознать, Николай уже открыл тяжелую, дубовую входную дверь и резким жестом пригласил (приказал?) войти.

Шагнув внутрь, мы оказались в небольшой, но вылизанной до стерильности, дорогой прихожей. Глянцевый паркет, строгое, огромное зеркало, минимум вещей – как в гостиничном номере люкс. И тут же, словно призрак по вызову, из глубины дома к нам подбежала девушка лет тридцати пяти. Аккуратная прическа, простая, но кричащая о дороговизне одежда, на лице – дежурная, натянутая улыбка обслуживающего персонала.

— Ольга Дмитриевна! Здравствуйте! — её голос прозвучал приветливо, но с отвратительным оттенком подобострастия, от которого сжался желудок. Она слегка склонила голову, будто перед важной госпожой. — Как добрались? Все хорошо? — Ее глаза жадно ловили реакцию Николая.

"Ольга Дмитриевна". От этого чужого, формального обращения стало физически не по себе. Здесь меня уже вписали в какую-то чужую, навязанную роль, с отчеством и статусом, о котором я и не мечтала. Я машинально, как марионетка, кивнула, чувствуя, как натягиваю маску, какую-то чужую кожу:— Спасибо, хорошо. — Голос звучал плоским, мертвым.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Девушка тут же перевела взгляд на Николая, получив его едва заметный, снисходительный кивок, и снова устремила на меня свои слишком внимательные, выжидающие глаза:— Чай, кофе предложить? Или, может, перекусить? Дорога, наверное, утомительная... — Её старание угодить, услужить было почти физически ощутимо, липко.

Но мысль о еде или питье в этом стерильном, чужом, пропитанном ложью пространстве вызывала приступ тошноты.— Нет, спасибо, — ответила я быстро, почти резко, стараясь, чтобы голос не сорвался в истерику. — Не надо. Ничего не надо.

— Возможно, осмотреть дом? — не унималась Аня, ее улыбка стала еще более напряженной. — Показать ваши комнаты? Все подготовлено к вашему приезду. Личные вещи разложены.— Личные вещи? — я почувствовала, как холодеют кончики пальцев. — Какие личные вещи? У меня с собой только сумка...Аня растерянно метнула взгляд на Николая. Тот стоял, заложив руки за спину, наблюдая за мной, как за подопытным кроликом.— Гардероб, туалетные принадлежности, все необходимое, Ольга Дмитриевна, — пояснила Аня, опуская глаза. — По вашим предпочтениям и размерам. Николай Леонидович дал указания."Предпочтениям". "Размерам". Словно удары хлыста. Я сжала кулаки, чувствуя, как по спине бегут мурашки.— Я... Я хочу знать, где Кирилл. Сейчас. — Я повернулась к Николаю, игнорируя девушку.Он поднял бровь. — Об этом позже. Сначала освоишься.— Освоиться? В этом... этом музее? Среди чужих вещей? — голос начал срываться.— Твои вещи, Оля, — Николай произнес это с ледяным спокойствием. — Куплены специально для тебя. Прими это как данность.

Девушка замерла на секунду, словно её тщательно отлаженная программа дала сбой, но тут же, с усилием, восстановила эту жуткую, дежурную улыбку.— Хорошо, Ольга Дмитриевна. Если что-то понадобится – я здесь. Зовут Аня. — Она еще раз кивнула и так же быстро, бесшумно, как появилась, скрылась в одном из коридоров, растворившись в стенах.

Николай, наблюдавший эту унизительную сцену с каменным, безучастным лицом, махнул рукой, указывая вглубь дома, как экскурсовод в музее:— Осматривайся. Прихожая, — он кивнул туда, где мы стояли, в этом холодном предбаннике. — Там – кухня-гостиная. — Он указал на широкий арочный проем, ведущий в большое, залитое светом, пустое пространство. — Две спальни и кабинет – по коридору. — Его тон был сухим, инструктивным, лишенным даже намека на человечность. — Все необходимое есть. Михаил на посту. Аня – под рукой. — Словно перечислял мебель.

Он повернулся к двери, его фигура в проеме казалась особенно массивной, чужой и окончательно уходящей.— Кирилл! — рванулась я вперед, голос сорвался на крик, полный отчаяния и гнева. Но замерла, словно наткнувшись на невидимую стену. — Кирилл... — уже почти шёпотом, бессильно выдохнула его имя.Он слегка повернул голову, профиль в полумраке было не разобрать.— Так нельзя! — вырвалось у меня, голос дрожал. — Объясни хоть что-нибудь! Хоть слово!— Объяснять нечего. Скоро, — бросил он через плечо, ледяным тоном, перечеркивая все вопросы. Дверь закрылась с мягким, но окончательным щелчком.

Я осталась одна. Совершенно, абсолютно одна посреди идеального, безжизненного, чужого особняка, где меня знали как Ольгу Дмитриевну. Ни малейшего представления, ни капли понимания. Когда появится человек, чьей женой меня назначили? Кто он на самом деле? Что это за игра?

Тишина давила, звенела в ушах. Я двинулась по светлому, пустому коридору, как лунатик, боясь коснуться стен. Спальня. Первая дверь направо. Я толкнула ее, и воздух застыл в легких. Ледяной ужас.

Огромная кровать, застеленная безупречно, как в дорогом отеле. Белье – роскошное, холодного серого шелка. Туалетный столик... и косметика. Ряды, армии флаконов, баночек. Кремы – корректирующие, увлажняющие, ночные, антивозрастные. Весь арсенал, подобранный под мою кожу, под мои привычки. Кем? Зачем? Как они ЗНАЛИ?

Я оторвалась от столика, потянула ручку встроенного шкафа-купе с дрожащими пальцами. Мои размеры. Точно. Платья, блузки, джинсы – все новые, дорогие, с бирками премиальных брендов, идеально по фигуре, будто сняли мерку во сне. Стиль – мой, но в таком роскошном, недоступном мне исполнении, что казалось издевательством. В соседнем отсеке – мужские вещи. Кириллов стиль – кожа, темные рубашки, но качество, кричащее о бешеных деньгах. Никакого намека на скромного охранника.

Еще одна дверь. Ванная. Просторная, сияющая, с джакузи, душевой кабиной размером с комнату. Безупречно. Безлико. Смертельно.

И выход на террасу. Осеннее солнце лилось сквозь стекла, но не грело. И там... Мольберт. Чистый, ждущий холст. Стол. Краски – акрил, масло, гуашь, все лучших марок. Кисти – десятки, всех видов и размеров, в идеальном порядке. Все самое лучшее. Все новое, нетронутое. Все для меня. Для рисования.

Я коснулась щетины новой, дорогой кисти. Рисование. Моя давняя, почти забытая страсть с детства, о которой знал только Кирилл. О которой я шепталась ему в темноте его однокомнатной квартиры...

— Вам нравится? — за спиной прозвучал тихий, сладковатый голос. Я вздрогнула, обернулась. Аня стояла в дверях террасы, все с той же дежурной улыбкой. — Николай Леонидович очень просил оборудовать место для творчества. Говорил, вы талантливы. Ее взгляд скользнул по краскам, мольберту, потом вернулся ко мне. — Если что-то не так – скажите. Все можно заменить."Заменить". Как вещь. Как деталь интерьера.— Все... все в порядке, — прошептала я. — Спасибо.— Не за что, Ольга Дмитриевна. Ужин будет в семь. Позову? Или принести сюда?— Не надо. Я... я не буду ужинать.Аня кивнула, не выражая ни удивления, ни возражения.— Как скажете. Если передумаете – я на кухне. — Она снова исчезла так же бесшумно, как появлялась. Призрак идеального сервиса.

Слабость накатила волной, подкосила ноги. Дом-ловушка. Вещи-призраки. Даже краски – моя детская мечта – казались теперь страшным издевательством, частью чудовищного спектакля.

Добрела до ванной как тень. Горячий душ не смыл внутренний лед, не прогнал пронизывающий холод лжи. Надела первую попавшуюся голубую ночнушку из шкафа – шелковистую, невесомую, идеально впору. Еще одно неоспоримое доказательство слежки, проникновения в мою жизнь. Как они все вычислили?

Свет лился в огромные окна, но сил не было. Ни физических, ни душевных. Рухнула в огромную, пустую, чужую постель. Шелк холодил кожу, как прикосновение мертвеца. Чужие запахи – новой мебели, дорогих тканей – висели в воздухе.

Глаза слипались, веки налились свинцом. Последняя мысль перед провалом в темноту: клетка. Я в идеальной, золотой клетке. И ключ... у кого ключ?

16 глава.

Разбудил меня стук в дверь. На пороге появилась девушка. Молодая, высокая и удивительно светлая. Блондинка с собранными в небрежный, но элегантный хвост. Лицо с тонкими, почти хрупкими чертами, большими серо-голубыми глазами, в которых сейчас читалась виноватость, но светилось столько тепла. На ней был мягкий бежевый кардиган и темные джинсы. Она казалась лучом солнца в этом сером октябрьском утре.

— Я разбудила тебя? — спросила она виновато, но с той же теплой, обезоруживающей улыбкой, что растопила бы лед.

Я протерла слипающиеся глаза, с трудом оторвалась от подушки и села на кровати. За окном, в тусклом, словно выцветшем свете, безумно кружились желтые листья, будто пытаясь улететь от надвигающейся зимы.

— Нет, нет, — поспешно выдохнула я, голос еще хриплый от сна, — надо уже просыпаться. Спасибо, что разбудила. — Внутри клубилась сонная тяжесть, смешанная с легким смущением.

Она легко, почти невесомо вошла в комнату и присела на самый краешек моей кровати. Казалось, она принесла с собой свежий ветерок и запах дорогих духов — нежных, цветочных.

— Давай знакомиться, — ее голос звучал мелодично. — Я Лера, жена Коли.

— Оля, — представилась я, все еще пытаясь стряхнуть остатки сна и прийти в себя. В голове туманно пронеслось: Жена Коли… Значит, она хозяйка здесь?

И вдруг, словно фокусник, она ловко достала из кармана кардигана небольшую, но явно фирменную коробочку. Холодок необъяснимой тревоги скользнул по спине.

— Вот, держи. Коля просил передать. Говорит, ты свой потеряла? А без связи сейчас никак. — Она протянула мне коробку. Через прозрачное окошко был отчетливо виден новенький, ультратонкий смартфон. Я машинально взяла ее. Гладкий пластик коробки был холодным, как лед. Холод проник сквозь кожу.

— Спасибо... — пробормотала я, ощущая, как внутри все резко сжалось в тугой, болезненный комок. Новый телефон? Зачем? Откуда? Этот подарок не радовал — он пугал своей внезапностью и скрытым смыслом.

— Да не за что! — Лера легко, воздушно махнула рукой, будто отгоняя мои сомнения. — Коля сказал, ты обрадуешься. Он даже сим-карту твою восстановил! Все номера, контакты – все должно быть на месте. Теперь снова на связи! — Она сияла, как ребенок, довольный хорошо выполненным поручением и возможностью сделать приятное. Ее радость была такой искренней, что от этого становилось еще страшнее.

Я уставилась на безликий черный экран, виднеющийся в окошке. Холодок от коробки пробрался по пальцам, как змейка, прямо к сердцу, сжимая его ледяной хваткой. Восстановил? КАК восстановил? Зачем?! Мысли завертелись, как те безумные листья за окном, только гораздо быстрее и мрачнее. Сим-карта... мой старый номер... Этот номер знал ОДИН человек, от которого я бежала. Макс.

В голове застучал набат, нарастая до оглушительного, панического гула: теперь Макс меня точно найдет. Этот телефон... это не подарок. Это цифровой ошейник. Он восстановил симку... Значит, Макс уже мог звонить. Или звонит прямо сейчас. Этот немой, темный экран в моих дрожащих руках – настоящая бомба замедленного действия. Он знает этот номер. Он ВСЕГДА знал, как найти меня. Теперь у него есть шанс. И Коля... Коля невольно, по доброте душевной, вручил ему ключ. Мир вокруг, только что уютный и сонный, вдруг сузился до размеров зловещего черного прямоугольника, ждущего своего часа в моей ладони. Казалось, стены комнаты сдвигаются.

— Честно, — Лера перевела взгляд на мои руки, судорожно сжимающие коробку, — я не видела Киру... Кирилла... почти год. — Она сделала едва заметную, но такую многозначительную паузу перед его именем. — И не знала, что у него... — она запнулась, словно подбирая безопасное слово, словно наступая на минное поле, — есть жена.

Тишина повисла густая, тягучая, как октябрьский туман за окном, пропитанная невысказанным. Я так же понятия не имела, что у моего мужа есть брат-близнец. И что они так похожи... От этой мысли по спине побежали ледяные мурашки, а в горле встал ком.

— Не буду докучать, — Лера резко встала, ее движение было порывистым, словно она сама испугалась этой тишины. — Одевайся. Жду тебя на кухне. Будем завтракать. — Она повернулась к двери, ее светлые волосы мелькнули в полумраке комнаты, как последний луч. Дверь тихо прикрылась за ней. Тишина комнаты снова сгустилась, но теперь она была пронизана тревожным, колючим электричеством. Я сидела на кровати, вцепившись в холодный пластик коробки так, что суставы пальцев побелели. Включить? Не включить? Каждый вариант казался ловушкой.

Страх сжимал горло ледяным кольцом, мешая дышать. Вдруг Макс уже отследил сигнал? Вдруг этот телефон – маяк, ведущий его прямо сюда, в этот дом, который должен был стать убежищем? Одна попытка звонка, одно смс... и всё. Конец. Мысль о его голосе, его словах, проникающих сквозь стены этого временного пристанища, заставила меня содрогнуться всем телом, как от удара током.

Но... Кирилл. А вдруг он пытается связаться? Вдруг ему срочно что-то нужно? Вдруг он в беде и звонит на мой старый номер, не зная, что его больше нет? Мысли о нем, пропавшем, смешались с животным ужасом перед Максом. Эта маленькая, невесомая коробка вдруг стала неподъемными весами, на чашах которых лежали потенциальная смертельная угроза и хрупкая, как паутинка, надежда на весточку от Кирилла.

Сердце колотилось так громко, так бешено, что заглушало даже шум ветра и кружащихся листьев за окном. Я глубоко, судорожно вдохнула, пытаясь втянуть воздух сквозь сжатое горло, подавить накатывающую волну паники. Нужно знать. Нужно рискнуть. Дрожащими, почти не слушающимися пальцами я сорвала защитную пленку, вытащила гладкий, бездушный прямоугольник, нащупала едва заметную кнопку включения.

Загорелся экран. Яркий, резкий, слепящий свет в полумраке комнаты заставил меня зажмуриться. Запускалась система, мигали чужие логотипы. Каждая секунда ожидания длилась вечность, растягиваясь в мучительной пытке. Я ловила себя на мысли, что подсознательно жду немедленного звонка или вибрации – зловещего подтверждения своих самых страшных кошмаров.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Тишина. Гнетущая, давящая. Только тиканье старых часов на стене отсчитывало время. И вдруг – короткий, отрывистый, как выстрел, звук уведомления. Я вздрогнула так, что чуть не выронила телефон. Сердце прыгнуло в горло. На экране всплыло. Отправитель: Кирилл.

**

Сообщение:**

Милая моя девочка, вот теперь ты на связи. Надеюсь, мой брат тебя тепло встретил?! Извини, что не сказал сразу. Телефон новый, как и сим-карта, не переживай. У меня пока всё по плану. Скоро буду, скучаю и люблю.

Я застыла. Воздух словно выбили из легких. Облегчение? Да, огромное, горячее, волной накатившее после минут адского, парализующего напряжения. Но следом – острые, ледяные иглы недоверия и новой, другой тревоги. Новый телефон? Новая симка? Значит, не восстановил старую? Значит, Макс не знает этого номера? Сердце екнуло от внезапной, слабой, но такой желанной надежды. Возможно... возможно, это действительно безопасно?

Но я не могла просто так оставить его сообщение. Холодные пальцы лихорадочно заскользили по гладкому стеклу, набирая ответ, короткий и вымученно спокойный, скрывающий всю бурю вопросов, страхов и этой новой неуверенности.

**Сообщение:**

Встретил хорошо. Я очень жду тебя, надеюсь, ты недолго.

Палец дрогнул над иконкой "отправить". Нужно знать. Нужно получить хоть какой-то знак, что он там, что он получит это. Я нажала. Сердце замерло в ожидании – хотя бы галочки "доставлено"? Хотя бы намека, что сообщение ушло в мир и достигнет его?

Экран мигнул. Под моим сообщением не появилось ни успокаивающих синих галочек, ни надписи "доставлено". Вместо них – холодное, безликое, как приговор: "Не доставлено".

Ледяная волна накрыла с головой. Не доставлено. Значит... значит, телефон Кирилла выключен. Или вне зоны действия. Или... Или что-то случилось? Только что появившаяся надежда снова рухнула, оставив пустоту и страх. Где он? Что с ним?

Переоделась в джинсы и свитер, пытаясь механическими движениями заглушить тревогу, и пошла на кухню. Запах свежесваренного кофе, густой и обволакивающий, смешивался с ароматом горячих булок и легкой сыростью, вносимой с улицы через приоткрытую форточку.

Лера уже сидела за столом, откинувшись на спинку стула с видом полной непринужденности, с чашкой кофе в изящных, тонких руках. Рядом суетилась Аня, перекладывая на блюда целые горы еды: пышные, румяные оладьи со сметаной, нарезанный сыр, колбасу, тарелку с идеальными яйцами-пашот, вазу с темным вишневым вареньем и еще теплые, хрустящие круассаны. Стол ломился от изобилия, которое в моем состоянии казалось почти кощунственным.

— Я не знала, что вы любите, — засуетилась Аня, ловя мой растерянный взгляд. — Поэтому сделала всего понемножку. Надеюсь, что-то да придется по вкусу. — В ее голосе слышалась легкая нотка беспокойства.

Я села напротив Леры, чувствуя себя неловко от такого неуместного пира. Запахи еды, обычно такие манящие, сейчас смешивались в голове с ароматом кофе и не отпускающим страхом.

— Спасибо, Аня, все выглядит чудесно, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Но не надо было так стараться. Хватило бы просто кофе. — Мне было не до еды.

Лера негромко, но очень четко поставила свою фарфоровую чашку на блюдце. Звон прозвучал неожиданно громко, как удар камертона в тишине.

— Мы завтракаем основательно, Оля, — произнесла она ровным, спокойным тоном, не глядя на меня, а созерцая содержимое своей чашки. – Аня, меню на день? Вы уже обсудили с Ольгой?

Аня замерла с подносом в руках, будто пойманная на месте преступления:

— Н-нет, Валерия Анатольевна, еще не успели.

— Тогда сейчас и обсудим, — Лера плавно повернулась ко мне. Ее взгляд был спокойным, почти невинным, но в нем читалась такая незыблемая уверенность, что не оставляла места для возражений. – Что ты предпочитаешь на обед и ужин? Аня учтет. Говори смело.

Мы формально, как по сценарию, перебрали варианты с Аней под ненавязчивым, но ощутимым, как невидимая нить, контролем Леры. Каждый мой ответ фиксировался, Аня кивала, стараясь запомнить.

Когда Аня, наконец, скрылась в подсобке, я не удержалась. Напряжение и тягостная тишина давили на виски. Нужно было что-то сказать, разорвать этот гул.

— А где… где Коля? – спросила я, стараясь звучать естественно, но голос предательски дрогнул.

Лера медленно, очень медленно опустила чашку на блюдце. Звон фарфора на этот раз прозвучал как предупреждение.

— Коля на работе, — ответила она ровно, почти монотонно. Но в ее глазах, когда она на мгновение подняла их на меня, что-то мелькнуло – осторожность? Предостережение? Она наклонилась ко мне через стол так, что прядь волос упала ей на щеку, и заговорила тихим, почти интимным шепотом, сопровождая слова легкой, но какой-то невеселой, напряженной улыбкой: — Запомни, Оля, хороший совет. Никогда, слышишь, никогда не спрашивай Колю о работе. Не спрашивай, где он был, что делал, когда вернется. Ничего. Он не ответит. А только... — она чуть наклонила голову набок, и улыбка стала жестче, холоднее, — ...только разозлится. Очень. Это табу. Поняла? Заруби на носу.

Ее слова повисли в воздухе, тяжелые и леденящие, как глыбы льда. Этот шепот, эта нарочито легкая улыбка делали предупреждение еще более зловещим и реальным. Я кивнула, ощущая, как по спине снова, уже знакомо, побежали мурашки. "Никогда не спрашивай о работе..." Эта фраза, сказанная о Коле, невольно заставила подумать о Кирилле. Что он скрывал? Что его так злило? Братья были как две капли воды... Значит ли это, что их тайны, их опасные грани тоже были похожи? Кофе вдруг показался невыносимо горьким, а изобилие еды на столе – ненужным, давящим, почти враждебным. Я машинально взяла оладьи, но кусок встал комом в горле. Аппетита не было и в помине.

После завтрака мы с Лерой поехали посмотреть город. Польша открылась передо мной во всей своей осенней, меланхоличной красоте: старинные здания с острыми шпилями, мощеные улочки, золото листьев в парках. Но еще прекраснее было видеть ее через призму Лериного восторга! Она то и дело восклицала, замечая каждую мелочь – от причудливой лепнины на старом доме, которую я бы прошла мимо, до яркой, кричащей вывески маленькой пекарни. Пробежались по магазинам, где Лера с азартом ребенка примеряла самые нелепые шляпки, заразительно хохотала над уродливыми сувенирами и тут же, с поразительным чутьем, находила что-то по-настоящему стильное и дорогое. Лера оказалась не просто попутчицей, а настоящей, живой, искрящейся подругой: с ней можно было болтать часами ни о чем и обо всем сразу. Она умела слушать так внимательно, будто твои слова – самое важное на свете, задавала неожиданные, цепляющие вопросы, и ее смех – такой звонкий, беззаботный, как колокольчик, – поднимал настроение даже сквозь толщу моей тревоги. Она была как солнечный зайчик в пасмурный день.

Перед тем как ехать домой, мы зашли в уютное кафе с видом на шумную площадь. Пока ждали заказ, Лера, отхлебнув капучино и оставив молочную усмешку на губах, вдруг спросила, подперев подбородок рукой, ее глаза блестели любопытством:

— Оля, признавайся же! Чем ты душу тешишь, когда мир становится слишком серым и обычным? У тебя же точно есть какая-нибудь супер-способность! Не скромничай!

— Супер-способность? — рассмеялась я, и этот смех впервые за день прозвучал почти естественно. — Ну, если рисование считать супер-способностью... то да. Люблю это всей душой. Карандаш, краски... Это мой мир. И, скажу без ложной скромности, — добавила я с внезапной гордостью, — выходит у меня порой действительно шикарно.

— Вот это да! — Лера захлопала в ладоши так звонко, что пара за соседним столиком обернулась. — Настоящая художница! А я знаешь, что обожаю до безумия? Проводить аукционы! Серьезно! Это не работа, это — наркотик! Найти вещь, вдохнуть в нее историю, разжечь ажиотаж, следить, как дерутся ставки, как накаляются страсти... Это невероятно затягивает! Ты бы видела, какие настоящие баталии порой разворачиваются за какую-нибудь старую вазочку или потрепанную книгу! Адреналин!

Ее рассказ о последнем своем "шедевре" аукционного дела – какой-то редкой вазе эпохи модерн – сопровождался таким количеством живых жестов, смеха и искреннего азарта, что я невольно улыбалась. Лера заряжала своей неуемной энергией даже за чашкой вечернего кофе. Она была как фейерверк.

Мы вернулись домой. Кирилла всё ещё не было. И когда он вернётся – оставалось мучительной загадкой. Так прошла неделя. Длинная, тягучая, пропитанная ожиданием. Лера, моя настоящая "веселая батарейка", как она сама однажды назвала себя, старалась изо всех сил не дать мне провалиться в пучину тоски. Она буквально втягивала меня в просмотр глупых, но таких нужных сейчас комедий, настойчиво тащила пробежаться по магазинам в поисках "чего-нибудь эдакого", а однажды устроила прямо в гостиной истерично смешной импровизированный аукцион моей же одежды, только чтобы услышать мой смех. Лера поддерживала меня как могла – своим заразительным, громким смехом, своей неугомонностью и упорным, почти детским нежеланием видеть меня грустной и потерянной. Я ловила себя на мысли, что начинаю ей не просто благодарна – я ей доверяю. И эта благодарность и зарождающаяся привязанность смешивались с постоянным, фоновым, как шум в ушах, беспокойством за Кирилла. Каждый звонок в дверь, каждый шаг в коридоре заставлял сердце ёкнуть и бешено застучать: Он?

Чтобы не сойти с ума от этого вечного ожидания и грызущей неизвестности, я погрузилась в рисование. Мольберт, поставленный у окна, стал моим спасением, моим тихим убежищем. Длинные, томные вечера заполняла тишина, прерываемая только шуршанием карандаша по бумаге или мягким шлепком кисти. Я рисовала. Сначала просто линии, абстрактные формы, пытаясь унять внутреннюю дрожь, выплеснуть тревогу на бумагу. Потом невольно стала рисовать Леру. Она была моим якорем в эти дни неопределенности, моим лучом света, и мой блокнот быстро стал этому живым доказательством. Я ловила ее в моментах: читающей на диване, сгорбившись над книгой, безудержно смеющейся над чашкой кофе, смотрящей в окно с тем же немым, тревожным вопросом о Кирилле в глазах, который был и у меня.

Один рисунок я особенно полюбила – где она уснула, свернувшись калачиком в глубоком кресле, с раскрытой книгой на коленях. В нем была вся ее нежная, ненавязчивая поддержка и наша общая, глубокая усталость от этого выматывающего ожидания. Пока Лера всеми силами пыталась меня отвлечь, я пыталась запечатлеть на бумаге ту тихую, хрупкую силу и тепло, которые она так щедро мне дарила. Это был мой способ сказать "спасибо", когда слов не хватало.

17 глава.

Просыпаюсь утром, на подушке – роскошный букет алых роз. Сердце взлетает к горлу, сжимая дыхание. Кирилл! Он приехал! Первая мысль – яркая, ослепительная, как вспышка. Срываюсь с кровати, оглядываю пустую комнату. Никого. Разочарование острым холодком скользнуло по коже, но надежда пульсировала упрямо. Он здесь. Должен быть здесь. Накидываю халат, едва завязываю пояс – ноги сами несут меня по коридору к кухне.

И он там. Сидит за столом, пьет кофе. Спина к двери, знакомый силуэт, каждый уголок которого выжжен в памяти. Облегчение накатило такой теплой, почти болезненной волной, что подкосило колени. Не думая, подбегаю, бросаюсь к нему со спины, обвиваю руками, прижимаюсь щекой к его плечу, вдыхая родной, так тоскованный запах – кофе и свежести.

— Кирилл! — вырывается шепот, густой от нахлынувших слез. — Ты здесь... Ты правда здесь...

Он вздрогнул от неожиданности, но мгновение – и его руки накрыли мои, крепко прижимая к себе. Потом он резко встал, легко подхватил меня на руки и закружил. Мир поплыл – солнечные блики на стенах, отсветы на стеклах, его смех, такой живой и настоящий. Вскрикнула от неожиданности и восторга, смеясь и плача одновременно, вцепившись в него.

— Олечка, моя девочка! — его голос, такой родной, пробился сквозь мой смех. Он медленно остановился, но не отпускал, держа на весу, глядя мне в лицо. Его глаза, такие знакомые и бесконечно дорогие, сияли, но мне показалось, в их глубине мелькнула тень усталости, что-то неуловимо напряженное.

— Почему так долго? — вырвалось у меня, голос звучал хрипло от слез и только что отзвеневшего смеха. Время без него тянулось вечностью, наполненной леденящим страхом. — Я так боялась... Каждую ночь...

— Всё потом, — отрезал Кирилл, и в его голосе прозвучала не только усталость, но и какая-то стальная решимость, не терпящая вопросов сейчас. — Сейчас только ты. Прежде чем я успела что-то добавить, его губы прижались к моим – нежно, но властно, с той самой жадностью, которая заставляла мое сердце бешено колотиться. Одновременно он зашагал к нашей комнате, не размыкая поцелуя, крепко держа меня на руках. Я обвила его шею, теряясь в этом стремительном движении, в его вкусе, в его силе.

Он опустил меня на кровать. Солнечный свет струился через окно, озаряя его лицо, его глаза, такие голубые и сосредоточенные на мне. Он навис надо мной, опираясь на руки, и я заметила, как его взгляд скользнул по комнате, по нашим вещам – словно проверяя этот новый, хрупкий мир, ища в нем подтверждение безопасности.

— Тебе нравится наш дом? — спросил он тихо, и слово "наш" прозвучало для меня как клятва, как глоток свежего воздуха после долгого удушья. Я почувствовала, будто он спрашивал: Безопасно ли здесь? Спокойно ли мне?

— Очень! — выдохнула я, и это была чистая правда. Слово "наш" ударило в самое сердце теплой волной. Это был не просто дом. Это была крепость. Убежище. Начало всего нового. — Здесь пахнет... миром. И тобой. — Я потянулась к его губам, желая слиться с ним, растворить остатки страха в его близости.

Одна его рука крепко держала мою талию, прижимая к себе, а другой он ухватился за пояс моего халата. Резкий рывок – шелк легко расстегнулся, обнажая тонкую ночнушку под ним. Я не успела вздохнуть, как его пальцы схватили ткань у моего плеча. Резкий звук рвущейся ткани – и прохладный воздух коснулся обнаженной кожи. От неожиданности, от этой внезапной дерзости, от нахлынувшей волны желания у меня вырвался тихий, прерывистый стон.

— Кирилл... ткань...

— Не жалко? — его губы обжигающе горячими прикоснулись к нежной коже у ключицы. Его поцелуй был влажным, жадным, оставляя следы. Его рука скользнула под разорванную ткань, ладонь грубоватой кожей обожгла мой бок, ребра, скользнула к спине, прижимая меня еще ближе. — Ты мне дороже всех тканей на свете. Я выгнулась навстречу, забыв о стыде, о прошлом, о страхе. Было только сейчас. Только он. Его руки, его губы, его дыхание, сбившееся и горячее на моей коже.

— Моя... Ты моя... Наконец-то... Никто не отнимет... — Его рука накрыла мою грудь, ладонь горячая и твердая. Новый стон вырвался из моей груди – громче, протяжнее. Я запрокинула голову, впиваясь пальцами в его волосы, в крепкие мышцы спины под тонкой тканью рубашки.

— Да... Кир... твоя... только твоя... всегда... — Слова путались, растворялись в ощущениях. Мир сузился до размеров этой кровати, до его тела, до его прикосновений, которые сметали остатки прошлого, как ураган. Впервые я чувствовала себя не жертвой, не пленницей, а желанной, любимой, свободной женщиной в объятиях своего мужчины. И этот момент, несмотря на разорванную ткань и грубоватую страсть, был самым нежным началом новой жизни.

С тихим рычанием, глубоким и животным, он оторвался от моих губ только для того, чтобы схватить подол своей рубашки и одним резким движением стащить ее через голову. Я услышала, как она шлепнулась куда-то в угол.

— Хочу видеть тебя, — прошептал он, его руки скользнули по моим бокам, подхватывая меня, прижимая к себе так плотно, что я почувствовала каждый его мускул, каждое биение его сердца, синхронное моему. Разорванная ночнушка сползла с одного плеча, потом со второго. Его ладони скользили по моей спине, вниз, к изгибу поясницы, к бедрам, срывая последние лоскуты ткани. — Вся.

Я лежала перед ним, полностью открытая, уязвимая. Его взгляд скользил по мне, и в нем я увидела обжигающее восхищение и обладание. Его глаза смотрели мне прямо в душу. — Ты невероятна... Моя богиня... Моя любовь... Моя Ольга. — Его голос был хриплым, каждое слово – ласка.

Он наклонился, его губы нашли сосок, обхватывая его влажным жаром. Я вскрикнула, выгнув спину, чувствуя, как пальцы сами впиваются в простыни. Ощущения были слишком острыми, слишком яркими. Его язык выписывал медленные, невыносимые круги, а рука продолжала свое неторопливое, неумолимое движение вверх по внутренней стороне бедра, к самому центру моей дрожи.

Стон вырвался сам собой, долгий и дрожащий. — А-а-ах... Кирилл... Пожалуйста... — Я не знала, о чем просила – о продолжении этой пытки или о ее завершении. Мое тело горело, каждая клетка кричала о нем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его пальцы нашли исток моей влаги. Легкое, едва уловимое прикосновение – и я вздрогнула всем телом, как от удара током. Он замер на мгновение, я почувствовала, как он ощущает дрожь, пробежавшую по мне, а потом повторил движение – уже увереннее, нежнее, но с непререкаемым намерением. Его палец скользнул внутрь, медленно, давая мне привыкнуть. Я чувствовала, как его палец двигался внутри, находил нужные точки, как его большой палец нежно тер клитор. Волны удовольствия накатывали одна за другой, теплые, сладкие, все сильнее и сильнее. Я закинула голову, теряя связь с реальностью, видя только потолок нашей комнаты и чувствуя только его.

— Да... вот так... не останавливайся... Я твоя... вся твоя... — Мое тело начало непроизвольно двигаться в такт его пальцам, искать больше, глубже.

Я поняла, что он почувствовал мою готовность. Его пальцы исчезли, оставив ощущение пустоты, которую я тут же захотела заполнить. Его глаза горели для меня первобытным огнем. Одной рукой он удерживал мое бедро, а другой, я услышала, как он быстро полез в карман своих джинс. Шуршание фольги, мельком увидела, как он выхватил небольшой квадратный пакетик. Не отрывая от меня своего горящего взгляда, он одной рукой стянул с себя джинсы и боксеры до колен, освобождаясь. Его член, напряженный и готовый, подрагивал. Он разорвал упаковку и, движениями отработанными и быстрыми, натянул презерватив. Одной рукой он приподнял мое бедро, другой направил себя. Я замерла, затаив дыхание, глядя ему в глаза. И вот он – медленный, неумолимый, заполняющий вход. Ощущение растяжения, полноты, совершенного соединения заставило меня застонать долго и глубоко.

Он протяжно, сквозь стиснутые зубы, входя все глубже, прошептал: — О-о-ля... Солнышко... Я так тебя люблю... — Он вошел до конца, мы оба замерли на мгновение, слившись воедино, дыша в унисон. Я ощутила, что это было больше, чем просто физическое соединение. Это было обещание будущего.

И тогда он начал двигаться. Сначала медленно, почти нежно, давая мне почувствовать каждый сантиметр, каждое движение внутри. Потом ритм ускорился, стал глубже, мощнее. Его толчки вгоняли меня в матрас, его руки держали мои бедра, не давая уйти. Я встретила его движения, поднимая бедра навстречу, теряясь в какофонии ощущений – скольжение кожи по коже, его хриплое дыхание у моего уха, глухие звуки наших тел, стук сердца, сливающийся в один бешеный ритм.

Я чувствовала, как напряжение копится внизу живота, горячий, неумолимый шар. — Кирилл... я... я сейчас... — Успела я прошептать, цепляясь за него.

Его движения стали целенаправленными, точными. Одной рукой он нашел клитор, и этого легкого давления было достаточно. Оргазм накрыл меня внезапно и мощно, как цунами. Все тело сжалось в экстазе, а потом взорвалось волнами бесконечного удовольствия, вырывая из груди долгий, бессвязный крик.

Ощутив мою разрядку, он потерял контроль. Его движения стали хаотичными, глубокими, последними рывками. Вскрикнул мое имя, хрипло, отчаянно, и я почувствовала, как его тело напряглось, как он кончил внутри меня. Он рухнул на меня, тяжелый, потный, дыша как загнанный зверь, но его руки все еще держали меня крепко, прижимая к себе. — Моя... — прошептал он в мои волосы. – Всегда... Клянусь.

Мы лежали, сплетенные, оба покрытые потом, дыша так, будто пробежали марафонскую дистанцию. Его рука нежно поглаживала мою спину, а губы касались влажного виска. За окном щебетали птицы, солнечный луч медленно полз по стене. Я провела пальцами по его мокрому от пота виску, по линии скулы.

— Это не сон… — прошептала я, голос был осипшим, но спокойным, как никогда. — Я чувствую твое сердце. Оно бьется так быстро.

Его губы растянулись в усталой, но безмерно счастливой улыбке у меня на коже. Он притянул меня еще ближе, его дыхание ровное и глубокое у моего уха.

— Нет, солнышко. Это наша новая жизнь. Первое утро. Первые цветы. — Его рука легла мне на талию, твердо, защищающе. — И я никуда не уйду. Ты в безопасности. Здесь. Со мной.

Я повернула голову, чтобы увидеть его глаза. Тень усталости все еще читалась в них, но теперь ее затмевало что-то другое – глубокая нежность и твердая уверенность.

— А розы? — спросила я тихо. — Откуда ты их взял так рано?

Он усмехнулся, легонько прикусив мое плечо.

— У вокзала бабушка продавала. Говорила, "для любимой". Я не смог пройти мимо. — Он поцеловал место укуса. — Они пахнут... утром. И надеждой. Как ты.

Я прижалась к его груди, слушая стук его сердца, который постепенно замедлялся. Страх отступал, оставляя после себя тихое, почти невесомое чувство покоя.

— А потом? — спросила я осторожно, боясь разрушить эту хрупкую гармонию, но нуждаясь в обещании завтрашнего дня. — Что будет потом?

Он помолчал, его пальцы нежно водили по моей спине.

— Потом я сделаю тебе кофе. Самый крепкий. С тем сиропом, который ты любишь. Потом мы позавтракаем. — Он сделал паузу. — А потом... поговорим. Обо всем. О том, что было. И о том, что будет. О нашем будущем, Оля. Оно начинается сегодня. Здесь. С этого утра. И я сделаю все, чтобы оно было счастливым. Для тебя.

Его слова, простые и такие нужные, обволакивали теплом. Я закрыла глаза, чувствуя вес его руки на талии, его дыхание в волосах, запах его кожи, смешанный с ароматом роз. Это было настоящее. Не сон. Начало. Наше начало.

— Согласна, — прошептала я, уже почти засыпая в его объятиях под теплыми лучами солнца. — На кофе... и на будущее.

18 глава.

Мы лежали в обнимку, его теплое дыхание ласкало мое темя. В этом уюте, в тишине после бури чувств, вдруг пронзила колючая мысль о Максе. Не могу больше терпеть. Подняла голову, глядя в его глаза, такие спокойные сейчас.

— Кир, — голос мой прозвучал тише, чем хотелось, — как Макс отреагировал... когда понял, что я сбежала?

Кирилл замер на миг. Я почувствовала, как напряглись мышцы его руки, обнимающей меня. Легкая тень пробежала по его лицу. Он понимал – этот разговор неизбежен, как грозовая туча на горизонте после ясного дня.

— Он... в бешенстве позвонил мне, — начал Кирилл, его голос стал чуть жестче, отстраненнее. — Его охрана... Оля, они даже не удосужились проверить, доехала ли ты до родителей. Просто отчитались. — В его словах звучало горькое презрение. — Он уволил всех. Весь состав. Оставил только Романа. И начал названивать мне, срочно требовал приехать. Когда я приехал... там уже были твои родители.

О Боже. Сердце упало в пятки, а потом резко подпрыгнуло к горлу, сжимая его ледяной рукой. Я сглотнула комок, который вдруг образовался в горле. Родители... Я ничего им не сказала! Ни единого слова! Они ведь не знали, где я, что со мной... Представила их испуганные лица, растерянность, боль – и меня пронзило острое, жгучее чувство вины, такое сильное, что дыхание перехватило. Тяжелый, глубокий вздох вырвался из груди сам собой, будто пытаясь вытолкнуть этот камень.

Кирилл, почувствовав мою дрожь, крепче прижал меня к себе. Его голос, когда он продолжил, был ровным, но под этой ровностью чувствовалось напряжение, как у туго натянутой струны.

— Я напомнил ему, что брал выходные. Что он сам дал мне разрешение. Но он... Оля, он просто рвал и метал. Был невменяем. Нанял лучших поисковиков, частного детектива, подключил свои связи в ФСБ. — Он сделал паузу, и я почувствовала, как сложно ему это говорить, как каждое слово давит на него. — Я... я тоже помогал ему в поисках. Чтобы не вызвать подозрений. Чтобы быть в курсе. Мы доехали до Сочи, прочесали все там неделю... но твой след оборвался. Как в воду канул. — В его голосе мелькнуло что-то вроде горького восхищения нашей способностью исчезнуть. — А потом... потом я просто уволился. И приехал к тебе.

Я вжалась в него, ища защиты от нахлынувших образов: разъяренный Макс, плачущие родители, погоня, которая прошла всего в шаге от меня. Но здесь, в его крепких руках, в нашем убежище, я была в безопасности. И этот факт, несмотря на всю боль и страх, которые вызвали его слова, был самым главным, яростным утешением.

Кирилл тихо смотрел на меня. Его взгляд, такой пронзительный и нежный секунду назад, вдруг стал внимательным, изучающим. Он мягко провел пальцем по моей щеке, но в его глазах читался серьезный вопрос, который повис в воздухе между нами, тяжелый и неотвратимый.

— Ольга... — начал он осторожно, как будто боялся спугнуть хрупкое спокойствие. — А когда... когда ты узнаешь? Про беременность?

Слово ударило меня, как плетью. Беременность. Сердце бешено заколотилось, кровь отхлынула от лица, оставив ощущение ледяной маски. Я совсем забыла об этом! За эти дни страха за него, за безумную радость воссоединения, за новую жизнь – этот камень на душе куда-то провалился. А теперь он вынырнул, огромный и страшный, перекрывая дыхание. Возможность, которая могла разрушить всё.

Я отвела взгляд, уставившись в складки простыни. Комок подступил к горлу, такой плотный, что я с трудом выдавила:

— Через... через недельку где-то. Наверное.

Голос прозвучал чужим, тонким и дрожащим. Внутри все сжалось от ужаса. Как ему сказать? Как произнести эти слова? "Кирилл, это может быть не твой ребенок. Это может быть ребенок Макса". Мысль обжигала, как раскаленное железо. Его лицо в тот момент – я боялась представить. Разочарование? Боль? Гнев? Это разрушит все. Нашу только что обретенную крепость, наше "сейчас", наше общее будущее. Оно так хрупко.

Нет. Пока – нет. Я не могу. Не сейчас, когда все так хрупко, так ново и так прекрасно. Я схватилась за эту мысль, как за спасительную соломинку.

Может, и беременности нет.

Надо просто подождать. Еще неделю. А там... а там видно будет. Сейчас главное – не разрушить то, что у нас есть. Не видеть боли в его глазах.

Я заставила себя поднять на него взгляд, попыталась улыбнуться, но губы не слушались, лишь дрогнули. Надеюсь, он не почувствовал, как дрожит все мое тело, прижатое к нему. Надеюсь, он прочтет в моих глазах только усталость, а не этот леденящий ужас и стыд перед возможной правдой, которую я пока спрятала глубоко внутри, подальше от света.

Я отстранилась, приподнявшись на локте, чтобы видеть его лицо. Нужно было сменить тему, уйти от этого опасного обрыва.

— Кир, — голос мой звучал резче, чем планировалось, сбиваясь от нахлынувшего возмущения, — а почему ты не рассказывал мне про брата? Всё это время?!

Он смотрел куда-то мимо меня, в угол комнаты, где лежала его скомканная рубашка. Потом медленно перевел взгляд на меня. На его губах дрогнула какая-то виноватая, печальная улыбка.

— Боялся, — признался он тихо, его палец все так же водил по моей руке, но теперь это движение казалось нервным. — Боялся, что Макс раскусит меня. А если бы ты была беременна... тогда Коля мог бы быть мной. Чтобы ты не волновалась зря. Чтобы все было спокойно.

Камень непонимания упал в душу, за ним – щемящая обида. Он не доверял мне? Думал, я не смогу хранить секрет? Или... боялся, что Макс выбьет правду из меня? Что я сломаюсь?

— Извини, — он произнес это слово так, словно оно обжигало губы. — Глупо, наверное... — Голос его дрогнул, стал ниже, сдавленным. Он резко отвернулся, уставившись в стену, будто стыдясь своих следующих слов: — ...но я очень хочу сына.

Это признание, такое неожиданное и уязвимое, пронзило меня. В нем слышалась вся его боль и какая-то детская, наивная надежда. Мое сердце сжалось. Обида на тайну с братом на миг отступила перед этой обнаженной тоской в его голосе.

— Кир, — мягко коснулась его щеки, пытаясь повернуть его лицо к себе. — Конечно, глупо! — сказала я, но в голосе не было упрека, только нежность и легкое изумление. — Ты же прекрасно понимаешь, что я бы поняла! Я бы помогла! Я бы сыграла свою роль, хранила бы твой секрет, как зеницу ока! — Мои пальцы нежно провели по его скуле. — И притом... — я сделала паузу, стараясь, чтобы мои слова прозвучали как можно мягче, но четко. — ...у Коли же есть жена. Он не мог просто... исчезнуть для нее, стать другим человеком насовсем. Это же ее муж. Ее жизнь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он не ответил. Просто смотрел на меня, и в этом взгляде была мольба о понимании, о прощении за все эти сплетенные в клубок тайны и страхи. Моя рука легла ему на грудь, чувствуя под ладонью быстрое, тревожное биение его сердца. Наша "крепость" вдруг показалась не такой уж надежной, ее стены пронзили тени прошлого и сложности настоящего. Но я была здесь. С ним. И готова была разматывать этот клубок, ниточка за ниточкой. Главное – чтобы он не отворачивался.

Я перевела дух, стараясь сохранить легкую, почти игривую ноту. Накинула на лицо самую беззаботную улыбку и подмигнула ему:

— Кир, ладно, последний вопрос на сегодня? Прямо последний!

Спросила о том, что грызло меня с момента встречи с Колей. Кем работает? Его должность? И главное – загадка, которая не давала покоя.

— Объясни пожалуйста... Почему ты был просто охранником у Макса, имея свой дом с охраной, прислугой... и братом-миллионером? Это же не сходится!

Реакция была мгновенной и леденящей. Его глаза, только что такие спокойные, резко забегали. Не просто смутились – в них мелькнуло что-то жесткое, острое, почти злое. На долю секунды. Но этого хватило, чтобы по спине пробежали мурашки. Он отвел взгляд, резко скребнув пальцем по простыне.

— Я люблю свою профессию, — прозвучало глухо, как отговорка. Потом, чуть мягче, но все равно натянуто. — У нас с братом... общий бизнес. А охрана... это как хобби. Расслабляет. Отвлекает от... основного.

"Хобби?"Слово застряло в горле комом недоверия. "Расслабляет?" Стоять сутками на ногах, сканировать толпу, рисковать? Его навыки, та хватка, с которой он действовал, когда помогал мне бежать – это было не "хобби". Это была выучка, доведенная до автоматизма, профессионализм высокого уровня. Но я не стала спорить. Пока. Задала следующий вопрос, уже тише, чувствуя, как почва под ногами становится зыбкой, а стены крепости – подозрительно толстыми.

— Какой бизнес?

Он резко повернулся ко мне. Взгляд стал тяжелым, непроницаемым. Голос упал на полтона, в нем зазвучало предупреждение, сталь.

— Оля. Никогда не спрашивай об этом. — Он сделал паузу, подчеркивая каждое слово. — Обещай мне. И его... тоже не спрашивай. Никогда.

Тон был не просто строгим. Он был... опасным. Незнакомым. Как будто передо мной на миг возник не мой Кирилл, а кто-то другой. Тот, кого я не знаю. Тот, кто умеет прятаться и выживать.

— Почему? — вырвалось у меня шепотом. Страх сдавил горло, но любопытство и обида гнали вперед. Почему стена? Почему тайна? Мы же должны доверять друг другу!

Он вздохнул, и напряжение в его плечах немного спало, но глаза оставались настороженными, отгороженными.

— Может быть, как-нибудь расскажу. Но не сейчас. — Он помедлил, выбирая слова. — В нашей семье... работа остается в офисе. Это не криминал, Оля, клянусь. Но... ты не должна знать, что это за бизнес. Ради нашей безопасности. Ради твоей. — Он подчеркнул "нашей", и в этом слове слышалось что-то тяжелое, неоспоримое, как закон. — Даже Лера не знает. Никто.

— Мы раньше жили не здесь, — продолжил он тихо, но каждое слово било по мне, как молот. — У меня... была девушка. Она... проболталась о бизнесе. — Он произнес это с такой горечью и усталостью, что мне стало физически плохо. — Нам пришлось... разъехаться. Срочно. Менять документы. Все. Коля купил эти дома, делал ремонт с нуля, потом познакомился с Лерой и женился – уже здесь, под новой крышей, с новыми именами в паспорте. А я... — он усмехнулся как-то криво, беззвучно, — ...я устроился охранником. Легально, чисто. Потом Макс меня перекупил... и я охранял тебя.

Я не стала больше спрашивать. Слова застряли комом в горле, холодные и тяжелые. Вместо них – я просто обняла его. Крепко, изо всех сил, будто боялась, что он испарится, как их прошлая жизнь, как та девушка. Прижалась щекой к его груди, слушая знакомый стук сердца под тонкой тканью рубашки. Тук-тук. Тук-тук. Ритм жизни. Нашей жизни. Какой бы странной, пугающей и полной теней она ни оказалась. Он столько сделал. Вырвал меня из ада. Рисковал всем – своей скрытой жизнью, своим братом, своей свободой. Построил этот дом, эту крепость... для нас. Он переживает. За меня. За нас. За нашу безопасность. Не знать – возможно, это и есть плата за эту безопасность, за этот шанс.

Может, и правда, лучше не знать.

Он не отпускал меня. Его пальцы медленно водили по моим волосам, успокаивающе, почти как ребенку. В этом жесте было извинение, благодарность за молчание, и та самая, невысказанная просьба: Доверься. Хотя бы пока. Просто будь здесь. И я прижималась сильнее, отвечая без слов, принимая эту сложную, тревожную правду о человеке, который стал моим спасением.

19 глава.

Холодный октябрь дышал на стекла моросящим дождем, за окном мир тонул в серых тонах – пожухлая трава, голые ветви, мокрый асфальт. Прошла неделя. Неделя тревожного ожидания, которое я старательно загоняла в самый дальний угол сознания. Задержка была, совсем небольшая, но я упрямо списывала ее на стресс – ведь не тошнило, не тянуло на соленое или сладкое с неистовой силой, настроение скакало, но не больше обычного в такой ситуации. Стресс, твердила я себе, рисуя штрихи мокрого клена за стеклом. Просто стресс.

Кирилл и Коля почти все дни пропадали на своей загадочной работе. Возвращались поздно, уходили рано, лица напряженные, разговоры скупыми. Наши уютные вечера вчетвером стали редкостью. Зато я и Лера сблизились невероятно. Она стала для меня не просто женой брата моего любимого, а настоящей подругой, ясной и надежной в этом новом, все еще зыбком мире.

— Ох, Оль, — Лера сидела на широком подоконнике рядом с моим мольбертом, поджав ноги, и смотрела, как на холсте проступает хмурая красота октябрьского пейзажа за окном. — Это просто волшебство. Как ты улавливаешь этот свет? Этот сырой воздух? Он прямо чувствуется! Будто дышишь этим холодком, глядя на твою работу.

Я улыбнулась, откладывая кисть. Ее искренний восторг согревал лучше камина, прогоняя осеннюю сырость внутри.

— Практика, наверное. И настроение, — ответила я, смахивая с палитры излишек умбры. — Рисовать здесь… спокойно. Это так много значит. После всего… — Голос мой дрогнул, я не стала договаривать, сосредоточившись на смешивании оттенков серого.

Лера задумалась на мгновение, ее взгляд скользнул по картине, потом вернулся ко мне, загоревшись новой идеей.

— Знаешь, — сказала она вдруг, голос ее зазвенел азартом, — а давай я устрою аукцион на твои картины? Небольшой, среди своих, для начала. У меня есть знакомые коллекционеры, ценители прекрасного. Им это точно понравится! Я уверена, твои работы произведут фурор! Представь, твои пейзажи в гостиных у людей, которые по-настоящему их оценят!

Я замерла, кисть застыла в воздухе. Аукцион? Мои скромные пейзажи?

— Лер, я… я даже не знаю! — растерялась я, чувствуя, как к щекам приливает жар. — Думаешь, они действительно понравятся кому-нибудь? И их… купят? Это же не какие-то шедевры, я просто… рисую. Чтобы не сойти с ума.

Лера фыркнула, отмахнувшись от моих сомнений, как от назойливой мухи.

— Оля, не скромничай! — Она вскочила с подоконника, глаза ее сияли неподдельным энтузиазмом. — Они потрясающие! Искренние, атмосферные! В них душа! Конечно, их купят! — Она сделала паузу для драматического эффекта и добавила с преувеличенным восторгом: — Даже подерутся за них, я тебе обещаю! Представляешь, торги, ажиотаж! Твоя картина над камином у какого-нибудь важного бизнесмена!

Ее заразительная энергия заставила меня рассмеяться, несмотря на клубок внутренней неуверенности. Мысль о том, что мои работы могут кому-то понравиться настолько, что за них заплатят реальные деньги, казалась невероятной, но… заманчивой. Как луч солнца в сером октябре.

— Ладно, — выдохнула я, чувствуя, как по спине пробежали мурашки от смеси страха и предвкушения. — Давай попробуем. Только... только аккуратно, да? Небольшой аукцион. Среди твоих знакомых. Никакой широкой огласки.

— Ура! — Лера чуть не подпрыгнула от радости, хлопнув в ладоши. — Оленька, ты не пожалеешь! Я все организую! Мы подберем картины, устроим маленький вернисаж. Все будет изысканно и... конфиденциально, — добавила она, многозначительно подмигнув, словно мы затевали нечто тайное и волшебное.

Кирилл вернулся поздно, когда за окном уже давно стемнело, и дождь сменился колючим ветром, бившим в стекла. Он выглядел смертельно усталым, тени под глазами стали глубже, но глаза загорелись теплом, когда он увидел почти законченную картину, стоящую на мольберте в слабом свете настольной лампы.

— Красотища, солнышко, — обнял он меня сзади, прижавшись губами к виску. Его дыхание было теплым и знакомым, пахло дождем и усталостью. — Какой талантище. Настоящий.

Я прижалась к нему, чувствуя, как знакомая тревога немного отступает под напором его любви и тепла.

— Лера хочет устроить аукцион, — прошептала я, следя за его реакцией, вжимаясь в его плечо. — На мои картины.

Он удивился, отстранился на мгновение, чтобы посмотреть мне в глаза, потом широко улыбнулся, и усталость на его лице словно растаяла.

— Гениально! — воскликнул он тихо, но с искренним воодушевлением. — Твои работы должны висеть не только у нас. Они заслуживают большего! Я первый покупатель! – Он повернул меня к себе, его взгляд был теплым, глубоким и невероятно поддерживающим. – Горжусь тобой, Оль. Безумно горжусь.

В его крепких объятиях, под завывания ветра за окном, я почти поверила, что все будет хорошо. Что страх отступит, а будущее засияет красками моих картин. Только где-то в самой глубине души, под толстым слоем надежды и любви, все еще холодком тянул страх неизвестности, тот самый, что я загоняла в угол. Но я крепче прижалась к Кириллу, впитывая его тепло и силу. Завтра будет новый день. Завтра — аукцион.

Через пару дней Лера ворвалась ко мне в комнату, распахнув дверь с такой силой, что она стукнулась о стену, и прыгнула на кровать, отчего пружины жалобно заскрипели.

— Просыпайся, соня! Сегодня вечером – наш аукцион! Мы продадим все твои картины, я чувствую это костями! — ее голос звенел от возбуждения, как колокольчик. — Просыпайся, художница знаменитая!

Я с трудом открыла глаза. Свет из окна, даже серый и тусклый, резал. Сил не было вообще – ни физических, ни моральных. Все тело было ватным, непослушным, голова тяжелая и пустая одновременно, а где-то глубоко внутри, под ложечкой, подташнивало. Как будто камень лежал.

Лера, наклонившись, разглядела мое лицо. Ее улыбка, широкая и радостная, сменилась на испуганное недоумение.

— Оля?! Ты в порядке? — Она присела на край кровати, положив руку мне на лоб. — Боже, ты холодная и… бледная как поганка! Совсем зеленоватая! Что с тобой? Ты вся дрожишь!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я попыталась приподняться на локте, но мир поплыл, и я снова плюхнулась на подушку.

— Что-то... я не выспалась, — прошептала я, голос хриплый, слабый, чуть не сорвавшийся на шепот. — Вчера... с Кириллом поздно легли... — Это была полуправда. Спала я плохо, ворочалась, но причина была явно не в Кирилле.

— Не выспалась? — Лера фыркнула неодобрительно, но в ее глазах читалась неподдельная забота. Она резко встала. — Да ты еле живая! Ладно, разбираться будем потом. Сейчас тебя срочно надо накормить и напоить крепким кофе! — Она схватила мой халат, висевший на спинке стула, и сунула его мне в руки. — Марш за мной на кухню, солдат! Быстро-быстро! Не мешкай!

Она почти силой подняла меня, поддерживая под локоть. Мир слегка качнулся, пол под ногами уплыл. Мы медленно, как в тумане, брели по коридору. Аромат свежесваренного кофе, доносящийся с кухни, ударил в нос странной, резкой, почти химической нотой. Что-то щекотало в горле, вызывая новый спазм тошноты. Я сглотнула слюну.

Лера усадила меня за стол, где уже стояла большая чашка с дымящимся черным кофе и тарелка с пышным омлетом и золотистыми тостами.

— На, подкрепись! — скомандовала она, садясь напротив и пристально наблюдая за мной. — Съешь хоть половину. Тебе нужны силы, сегодня важный день!

Я послушно взяла вилку, пытаясь протолкнуть в себя кусочек пышного желтого омлета. Но стоило ему коснуться языка, как во рту возник странный, отталкивающий металлический привкус. Я сглотнула, заставив себя проглотить. Сделала маленький, осторожный глоток обжигающего кофе. Горячая жидкость словно обожгла пищевод, и вдруг... что-то внутри резко сжалось, перевернулось с невероятной силой.

Волна тошноты накатила внезапно и с такой неистовой мощью, что мир сузился до точки. Я вскочила со стула, оттолкнув его с грохотом. Бросилась в коридор, к дверям санузла, слыша за спиной испуганный вскрик Леры и звон разбитой тарелки – видимо, я задела ее локтем.

Я успела захлопнуть дверь и упасть на колени перед унитазом как раз в тот момент, когда все содержимое моего желудка с болезненным, выворачивающим наизнанку спазмом рвануло наружу. Горло горело, слезы текли из глаз. Я слышала, как за дверью мечется Лера, стучит кулаком.

— Оля! Оля, открой! Что с тобой? Ты слышишь меня? Оля! Открой дверь! — Ее голос был высоким от паники.

Я не могла ответить, захлебываясь новым приступом. Еще один спазм. Потом еще. Казалось, выворачивает все внутренности. Наконец, стало чуть легче. Обессиленная, я ополоснула лицо ледяной водой, которая показалась блаженством. Посмотрела на свое отражение в зеркале – осунувшееся, землисто-бледное, с красными прожилками в глазах, с мокрыми прядями волос, прилипшими ко лбу и вискам. Я выглядела ужасно.

С трудом, дрожащими руками, отперла дверь. Лера стояла на пороге, глаза огромные от ужаса. В руках она сжимала стакан воды.

— Господи, Оль! — Она сунула мне воду. — Пей. Маленькими глотками. Медленно. Это что, отравление? Или... — Она вдруг замолчала, вглядываясь в мое лицо, в мои запавшие глаза. Ее взгляд стал проницательным, острым. — Оля... — ее голос стал тихим, осторожным, почти шепотом. — У тебя... задержка есть?

Я замерла со стаканом у губ. Просто стояла, глядя на Леру сквозь мокрые ресницы, чувствуя, как по спине и рукам бегут ледяные мурашки. Я не ответила. Не смогла. Мой немой взгляд, наверное, сказал ей все.

Лера выбежала из дому, ничего не сказав, только бросив мне взгляд, полный тревожного вопроса. Я слышала, как хлопнула входная дверь. Я сидела на краю холодной ванны, обхватив колени, и тряслась мелкой дрожью. Каждая секунда тянулась как вечность. Мысли метались, натыкаясь на стену страха: "Нет, не может быть... Стресс... Просто совпадение, грипп какой-то..." Страх сжимал горло ледяным кольцом, мешая дышать.

Вернулась она быстро, запыхавшаяся, с небольшой яркой коробочкой в руке. Ее лицо было напряженным и невероятно серьезным.

— Делай. Немедленно, — ее голос звучал как приказ, не терпящий возражений. Она протянула мне коробку. — Ванная свободна.

Я молча взяла коробку. Руки дрожали так, что я еле разорвала упаковку. Сделав, что требовалось, я положила тест на белую раковину, как вещественное доказательство моего страха. Открыла дверь и опустилась на пол рядом с ванной, прислонившись спиной к холодному кафелю. Закрыла глаза. В ушах гудело, сердце колотилось где-то в горле. Я слышала, как капает вода из недокрученного крана – тик-так, тик-так. Отсчитывая секунды до приговора.

Лера зашла, прикрыла дверь. Я слышала ее шаги, чувствовала, как она замерла у раковины. Тишина. Густая, давящая. Только мое прерывистое дыхание, бешеный стук сердца и это мерзкое тик-так капель. Я держалась за голову руками. Страх был дикий, первобытный, сковывающий.

Вдруг Лера вскрикнула – коротко, негромко, но очень выразительно.

— Оля... — ее голос дрогнул, в нем смешались изумление и что-то еще. — Две. Две полоски. Ясные. — Она сделала паузу, и я услышала, как она сглотнула. — Поздравляю тебя, мамочка.

О Боже. Мир рухнул. Разлетелся на осколки. Я невзвизгнула, коротко и жалобно, и закрыла лицо руками. Слезы хлынули ручьем, горячие и соленые. Не радости. Сплошного ужаса. Глухого отчаяния.

— Нет... нет... нет... — я забормотала сквозь рыдания, тряся головой. — Не может... не может быть... А вдруг... вдруг это ребенок Макса? А вдруг?! — Голос сорвался на визгливый шепот.

И я поняла, что выкрикнула это вслух. Выпустила наружу свой самый страшный кошмар. Воздух в маленькой ванной застыл, стал густым и недышимым. Я боялась поднять голову, боялась увидеть ее лицо, ее реакцию. Что теперь? Что она подумает?

Молчание длилось вечность. Потом я услышала, как Лера медленно, тяжело выдохнула. Осторожные шаги по кафелю. Она опустилась на корточки прямо передо мной, так близко, что я почувствовала тепло ее тела сквозь одежду.

— Оля... — ее голос был тихим, хрипловатым от напряжения, но удивительно мягким. — Посмотри на меня. Пожалуйста.

20 глава.

Я смотрела на Леру. Ее глаза были огромными, полными непонимания и нарастающего ужаса. Она осторожно убрала прядь моих мокрых от слез волос за ухо, ее пальцы дрожали, касаясь моей кожи холодными кончиками. От этого легкого прикосновения по спине пробежали мурашки.

— Какого... Макса? — прошептала она, еле слышно, будто боялась, что стены услышат. Голос ее сорвался. — Ты... ты изменяешь Кириллу? С ним?

Я резко, почти истерично, покачала головой. Слезы брызнули во все стороны, горячие капли упали на колени.

— Нет! Нет, Лер! Это было... до... — Я не могла выговорить. Слова застревали в горле, как острые осколки. Все было так перепутано, так страшно. Как объяснить то, что и сама до конца не понимала?

— Пошли в комнату, — Лера встала, ее голос звучал тверже, но в нем все еще дрожала тревога. Она протянула руку, настойчиво. — Нечего сидеть на холодном полу. Ты и так вся ледяная, как сосулька.

Она помогла мне подняться. Мои ноги были ватными, подкашивались, я еле передвигала их, цепляясь за ее руку. Она вела меня по коридору, крепко держа за локоть, словно боялась, что я рассыплюсь на куски прямо здесь. Привела в мою комнату, усадила на край кровати, где еще сохранилось теплое пятно от моего недавнего сна. Сама села рядом, плотно прижавшись плечом, как бы пытаясь передать хоть каплю своего тепла и устойчивости. Она не торопила, не задавала новых вопросов, просто сидела и ждала. Молчание Леры давило сильнее любых криков. Оно висело в воздухе, густое и липкое, требуя объяснений. Правды. Весь ужас, который я так тщательно скрывала, теперь рвался наружу, раздирая меня изнутри.

— Кто... такой Макс? — спросила она снова, очень тихо, глядя не на меня, а куда-то в пространство перед собой, будто разглядывая невидимую точку. — Оля, кто он на самом деле?

Я закрыла лицо руками, чувствуя, как жар стыда снова заливает щеки, горит ушами. Сквозь пальцы я чувствовала, как слезы текут по коже, оставляя соленые дорожки. Голос прозвучал хрипло, срываясь на всхлипы, когда я попыталась заговорить.

— Мой... мой лучший друг... — я сглотнула ком в горле, пытаясь протолкнуть слова. — Мой муж... Бывший муж.

Лера резко повернулась ко мне. Ее взгляд впился в меня, изучающий, шокированный, как будто видела меня впервые.

— Муж?! Бывший? — Ее брови почти взлетели к волосам. — Оля, что ты несешь? Ты же... ты же с Кириллом! Как...? Когда? Почему я ничего не знала?!

И тогда все рухнуло окончательно. Словно плотина, сдерживавшая бурлящий поток, прорвалась. Сквозь слезы, прерывисто, путаясь в событиях и датах, я начала выкладывать свою боль, кусок за куском. Про Максима, моего друга с детства, мою опору, человека, которому доверяла безгранично, как брату. Про внезапный крах отцовской фирмы, про отчаянную, безумную попытку спасти ее браком по контракту с Максом, единственным, кто мог обеспечить нужную финансовую подушку. Про то, как я искренне, глупо начала верить, что наша крепкая дружба перерастет во что-то большее или хотя бы останется тем прочным фундаментом, на котором можно построить жизнь. Про Кирилла, который появился в моей жизни как мой охранник, тихий, надежный камень, с пронзительными глазами, в которых я утонула почти сразу, не успев опомниться. Про мучительную, запретную, всепоглощающую любовь к нему, пока я носила фамилию Орлова и была женой другого. Про мою любовь к Максу – сложную, запутанную, полную благодарности и глубокой дружеской привязанности, которая так и не смогла разгореться в настоящую страсть. Про его измену, которую я увидела на фото, присланных анонимно – удар, разрушивший последние иллюзии о нашем договоре. Про отчаянное, паническое решение бежать с Кириллом, единственным, кто чувствовал мою боль и без колебаний предлагал спасение. Про тот вечер с Кириллом, когда он, сам потрясенный, показал мне фото измены Макса, а я, сломленная, запутавшаяся до предела, не нашла сил отказать человеку, который был уже частью моей души. И про следующий день – с Максом, уже зная, что уезжаю навсегда, в порыве прощальной любви, тоски по прошлому и безумной надежды на новую жизнь. С разницей... меньше суток.

— Поэтому я не знаю, от кого беременна! — вырвалось у меня наконец, сдавленный крик отчаяния, вырвавшийся из самой глубины. Я снова зарылась лицом в ладони, плечи тряслись от неконтролируемых рыданий. — Не знаю, Лера! Не знаю! И как ему сказать? Как посмотреть в глаза? Он так хочет ребенка... Но своего! Не Макса! — Последние слова прозвучали как стон.

Лера сидела неподвижно, как каменная статуя. Я чувствовала, как напряжены ее мышцы рядом, как замерло ее дыхание. Тишина повисла тяжелым, гнетущим покрывалом, сквозь которое был слышен только мой прерывистый плач. Она переваривала поток информации, каждое слово которого было как удар молотом по стеклу ее представлений обо мне, о моей жизни. Наконец, она тяжело вздохнула, словно всплывая из глубины.

— Успокойся, — ее голос был низким, глухим, лишенным обычной звонкости и тепла. Она осторожно, почти нерешительно положила руку мне на спину, между лопаток, и начала медленно, ритмично гладить, как ребенка. — Просто дыши. Глубоко. Вдох... выдох... — Она заставила меня сделать несколько таких вдохов, ее рука задавала ритм, прежде чем задала самый главный вопрос, который висел в воздухе с момента моего признания, острый как нож: — Кирилл... знает? Про... про Макса? Про эти ночи? Про то, что ребенок может быть не его?

Я покачала головой, не поднимая лица. Стыд был таким жгучим, что хотелось исчезнуть, раствориться в воздухе.

— Нет, — прошептала, едва шевеля губами. — Не знает. Я не смогла... Я боялась... Думала, может, и не беременна вовсе... А потом... — Я бессильно махнула рукой, не в силах объяснить весь клубок страхов, вины и парализующего ужаса, который держал меня в плену молчания неделями. — Просто не могла.

Лера не двигалась. Казалось, даже воздух в комнате застыл, тяжелый и непроглядный, пропитанный слезами, стыдом и ледяным ужасом. Ее рука, лежавшая у меня на спине, стала совсем ледяной. Я чувствовала, как медленно, с почти физическим усилием, она перерабатывает услышанное. Собирает воедино осколки моего сломанного мира, пытаясь понять, что с этим делать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда она наконец поднялась, чтобы уйти, ее движения были механическими. Лицо было пепельно-серым, а взгляд – остекленевшим, устремленным в никуда. Она лишь коротко кивнула, не в силах произнести ни слова, ни звука утешения. Дверь закрылась за ней с тихим, но окончательным щелчком, оставив меня в полной, давящей пустоте и гробовой тишине. Теперь оставалось только ждать. Ждать и бояться. Бояться всего.

Я дождалась Кирилла с работы. Каждая минута ожидания была пыткой. Сердце колотилось так бешено, будто хотело вырваться из груди и убежать от этого неминуемого разговора. Я сидела на краю дивана в гостиной, сжав в ледяных, дрожащих пальцах тот самый тест – маленький пластиковый ключ от нашей, возможно, навсегда сломанной жизни. Свет за окном гас, погружая комнату в серые сумерки, совпадающие с моим состоянием.

Наконец, ключ щелкнул в замке. Шаги в прихожей. Тяжелые, усталые, такие знакомые. Потом он появился в дверном проеме. Кирилл. Мой Кирилл. Его лицо было озабоченным, усталым, он снимал куртку, но когда его взгляд упал на меня, на мое заплаканное, опухшее лицо, на глаза, полные немого, животного ужаса, – вся усталость мгновенно сменилась тревогой. Он замер.

— Оль? – Он шагнул ко мне, бросив сумку на пол с глухим стуком. — Что случилось? — Его голос был резким, напряженным до предела. Он уже сканировал комнату взглядом, ища угрозу, опасность, причину моего состояния. Его тело напряглось, готовое к действию.

Я не могла говорить. Слова застряли в горле, перекрытые огромным колючим комом слез и всепоглощающего страха. Я просто подняла дрожащую руку. В неживых пальцах был зажат тест. Две полоски. Яркие, неумолимые, как приговор палача. Я протянула его ему, не в силах произнести ни звука, лишь глотая воздух короткими, прерывистыми глотками.

Он взял тест. Взглянул. Замер. На мгновение он просто сжал пластиковую полоску в своей большой ладони, не понимая или не веря. Потом... потом его глаза расширились. И в них вспыхнул огонек. Чистый, неожиданный, почти детский огонек безудержной надежды и... радости! На его губах дрогнули, а затем растянулись в широкую, сияющую улыбку.

— Оля... – он прошептал, поднимая на меня сияющий, бездонный взгляд. – Это... это правда? Мы...? Ты беременна?! – Он сделал стремительный шаг ко мне, его рука потянулась коснуться моего еще плоского живота, но остановилась в сантиметре, будто боялась сломать или спугнуть это хрупкое чудо. Его лицо светилось изнутри, как солнце. Это был Кирилл, которого я так давно не видела – открытый, без тени подозрительности или тяжелой озабоченности последних недель. В этот миг решалась не просто судьба. Решалась наша судьба. И судьба этого крошечного, ни в чем не повинного малыша, который поселился во мне.

— Кирилл... – мой голос сорвался, хриплый, полный слез и предсмертного ужаса. Я инстинктивно отшатнулась от его протянутой руки, как от удара. — Ребенок... ребенок может быть... Максима. — Я выдохнула это, глядя в пол, не смея поднять глаза.

Слова повисли в воздухе, ледяные и тяжелые, как гири. Сияние на его лице погасло мгновенно, словно кто-то выключил свет. Его рука резко опустилась, повиснув плетью. Весь он как-то сжался, потемнел, будто втянул голову в плечи. Он смотрел на меня. Не с ненавистью. Не с гневом. С огромной, невыносимой болью, которая отразилась в каждой черте. И в этой боли вдруг мелькнуло понимание, озарение – он знал, что Макс был в моей жизни, знал о нашей связи, и он догадывался, что такой исход возможен. Ужасная, тягучая, гробовая тишина наполнила комнату, давя на барабанные перепонки. Казалось, время остановилось.

— Я... я не могу... не хочу так жить, — выдохнула я, закрывая лицо руками, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Стыд и отчаяние душили, сжимали горло. Единственным выходом из невыносимого кошмара казалось одно. Избавить всех – себя, его, ребенка – от этой муки неведения и возможного разочарования. — Я хочу сделать аборт... — прошептала я в ладони, уже почти не надеясь ни на что.

Я ждала. Ждала его крика. Его отвращения. Его резких слов. Его ухода, хлопнувшей двери. Ждала, что он назовет меня предательницей, лгуньей. Ждала конца света, конца нас.

Но вместо этого... я почувствовала тепло. Его руки. Крепкие, надежные, знакомые до каждой черточки на пальцах. Они обвили меня, притянули к его груди с силой, не оставляющей места сопротивлению. Я уткнулась лицом в его свитер, пахнущий улицей, холодом и его родным, таким любимым запахом. Он обнял меня так крепко, так надежно, как будто хотел защитить от всего мира. От прошлого. От будущего. От меня самой. Его сердце билось сильно и часто под моей щекой.

— Дурочка ты моя, — его голос прозвучал прямо над моим ухом. Грубовато. Нежно. Невероятно твердо и властно. — Не надо никаких абортов. Слышишь? Никаких. Забудь.

Я попыталась вырваться, запротестовать, что это невозможно, что так нельзя, но он держал крепко, как скала.

— Слушай меня, Оля, — он слегка отстранился, чтобы посмотреть мне в глаза. Его взгляд был серьезным, решительным, без тени сомнения или колебания. В нем читалась только стальная воля. — Мы сделаем тест. ДНК. Узнаем наверняка. Быстро и точно. — Он сделал паузу, его большой палец мягко, с нежностью стер слезу с моей щеки. — А если... — голос его чуть дрогнул, но он вдохнул полной грудью, набираясь сил, — если не мой... — Он снова посмотрел мне прямо в глаза, в самое дно моей души. — ...то он будет моим. Я его буду воспитывать, учить и любить. Как самого родного. Как нашего. Поняла меня? Без вариантов.

Я смотрела на него, не веря своим ушам, ощущениям. В его глазах не было и тени лжи, игры. Была только непоколебимая решимость и... обещание. Обещание быть рядом. Несмотря ни на какую грязь прошлого. Несмотря на неведомое будущее.

— А потом, — он добавил, и в его голосе вдруг прозвучала смутная, робкая, но живая надежда, — мы попробуем еще раз. Для нас. Для нашего малыша.

Его слова... Они не решали всех проблем. Не стирали Макса из истории. Не гарантировали счастливого будущего без трещин. Но они разрубали узел моего самого страшного страха и отчаяния. Они давали шанс. Шанс этому ребенку – жить. Шанс нам – попытаться. Шанс на жизнь, которая, вопреки всему хаосу и боли, могла быть не только страданием.

Я не смогла сдержаться. Рыдания, на этот раз не от безысходности, а от какого-то дикого, невероятного облегчения, благодарности и любви, вырвались наружу с новой силой. Я снова прижалась к нему, обхватив его руками, цепляясь за эту скалу, которая вдруг возникла посреди моего личного ада. Он просто держал меня, крепко и молча, гладя по волосам, по спине, пока я плакала, выплакивая весь страх. Плакала над тестом с двумя полосками, который из смертного приговора вдруг превратился... в начало. Страшное? Да. Непредсказуемое? Безусловно. Но возможное.

21 глава.

Середина марта. Снег еще лежит островками в тени, но воздух уже пахнет сырой землей и обещанием весны. Солнце греет по-настоящему. Прошло пять месяцев. Пять месяцев, за которые моя талия растворилась, а живот стал твердым, округлым шаром – домом для маленького человека, который пинается по ночам, напоминая о своем присутствии. Частичка меня. Моя жизнь, растущая внутри.

Правду о возможном отцовстве знали только мы с Кириллом... и Лера. Больше ни души. Я встала на учет, хожу к врачу. Все анализы в норме, малыш развивается как по учебнику. Каждый раз, когда врач говорит "все хорошо", я выдыхаю, но камень на душе не исчезает. Он просто притаился, тяжелый и холодный, где-то под сердцем.

И вот настал день УЗИ. Тот самый, где могут сказать пол. Я нервничала так, будто шла на экзамен от которого зависит вся жизнь. Его рука, большая и теплая, сжимала мою коленку через тонкую ткань платья, и это было моим единственным якорем в море сомнений. Я поймала себя на мысли, что ищу в его прикосновении хоть каплю сомнения, но нашел лишь знакомую твердость.

— Все будет хорошо, Оль, — его голос прозвучал тихо, но уверенно, когда мы ждали в коридоре. — Ты же чувствуешь, какой он сильный?

Я только кивнула, не в силах говорить. Да, чувствую. Каждый удар его крошечной пятой о мои ребра – напоминание о жизни, которую я ношу. Но чья эта жизнь?

Кабинет врача. Прохладный гель на живот. Я зажмурилась на секунду, потом заставила себя смотреть на экран. Кирилл сидел рядом, наклонившись вперед, его колено почти касалось моего. Его взгляд был прикован к мерцающему серому изображению. Он не моргал, словно боялся пропустить что-то важное, что-то решающее.

— Смотрите, как подрос ваш богатырь! — врач улыбнулась, перемещая датчик. На экране возникло изображение, более четкое, чем в прошлый раз. Уже не просто силуэт, а узнаваемый маленький человечек, реальный и хрупкий.

— Вот головка, — комментировала она, увеличивая картинку. — Все в порядке, структуры хорошие, размеры соответствуют сроку. Смотрите, мозжечок, полушария…

Я затаила дыхание, глядя на это чудо – нашего малыша. Кирилл наклонился ближе. Его рука снова нащупала мою, сплела пальцы и сжала. Крепко. На этот раз не отстраняясь, не делая вид. Его тепло проникло сквозь ледяной комок страха внутри меня.

— А теперь позвоночник, — продолжала врач, ведя датчик вдоль спинки малыша. — Смотрите, какой ровненький. Все позвонки на месте, дуги сформированы хорошо. Никаких патологий не вижу.

Я чувствовала, как по моей ладони, сплетенной с Кирилловой, пробегает мелкая дрожь. От него? От меня? Непонятно. Но она была. Напряжение витало в воздухе, густое, как гель на моей коже.

— А теперь ручки-ножки, — врач перевела датчик. На экране появилась крошечная ладошка, будто машущая нам. — Видите? Пальчики. Давайте посчитаем… Раз, два, три, четыре, пять. Все на месте! — Она передвинула датчик. — И на ножке… Вот, смотрите, пяточка, и пальчики: один, два, три, четыре, пять. Отлично!

Она водила датчиком, показывая нам нашего малыша во всех деталях: как он сгибает коленку, как шевелит ручкой, как его крошечный ротик что-то посасывает – большой палец? пуповину? Это было одновременно потрясающе и невыносимо. Потому что каждая черточка, каждое движение заставляло меня дико гадать: чьи они? Его? Или…? Я ловила себя на том, что вглядываюсь в очертания носика, в форму ушной раковины, пытаясь найти хоть что-то знакомое – Кирилла или… Максима. Бесполезно. Для меня это был просто наш малыш. Совершенный и загадочный.

Кирилл не отрывал глаз от экрана. Его лицо было сосредоточенным, почти суровым, но в уголках глаз собрались морщинки – от напряжения или от сдерживаемых эмоций. Когда врач показала, как малыш сжимает и разжимает кулачок, его губы дрогнули, сложившись в подобие улыбки. Мимоходом он провел большим пальцем по моим костяшкам – жест поддержки, который заставил мое сердце екнуть и сжаться еще сильнее.

Потом на экране появилось крошечное, бешено стучащее сердечко. Тук-тук-тук-тук – звук заполнил тишину комнаты, громкий, настойчивый, полный жизни. Звук маленького двигателя, работающего на пределе.

И в этот момент я увидела. Увидела, как в глазах Кирилла – этих обычно таких сдержанных, глубоких глазах – вспыхнул настоящий огонь. Чистый, безудержный восторг. Его губы растянулись в улыбке, которой я не видела, кажется, с самого начала нашей непростой истории. Он смотрел на это бьющееся сердце, как на величайшее чудо. Его чудо. В этом взгляде не было ни тени сомнения.

— Хотите узнать, кто будет? — спросила врач, улыбаясь нашему немому восхищению.

Кирилл ответил мгновенно, голос его был густым от волнения, но твердым и радостным, переполненным ожиданием.

— Конечно хотим! Очень хотим! Правда, Оль?

Я только кивнула, комок подступил к горлу, перекрывая голос. Страх и надежда смешались в один клубок, застрявший в груди. "Скажи девочку, скажи девочку", – пронеслось в голове бессмысленной мольбой. Девочка казалась безопаснее, нейтральнее.

Врач снова поводила датчиком, сосредоточившись на определенном ракурсе между крошечных ножек. Потом ее палец ткнул в экран, в четкую, не оставляющую сомнений картинку.

—Вот, смотрите, — сказала она просто, но весомо. — У вас мальчик.

Мальчик. Слово прозвучало, как удар колокола. Гулко и неотвратимо. Мой мир сузился до экрана, где было видно его, моего сына, и лицо Кирилла рядом. Сын. Его наследник. Или...?

Кирилл... Он не отрывал взгляда от экрана. Его рука сжала мою так сильно, что кости заныли, но боль была ничто по сравнению с тем, что творилось у меня внутри. А потом... потом он повернулся ко мне. Глаза его сияли влажным блеском. На его щеке, по скуле, скатилась одна-единственная, быстрая слеза. Он не стер ее. Он смотрел на меня, и в этом взгляде было столько – облегчение, безумная нежность, гордость и что-то... невероятно отеческое, глубокое и первобытное.

— Сыночек, — прошептал он хрипло, так тихо, что, кажется, услышала только я и малыш внутри, почувствовавший, наверное, вибрацию этого слова. — Наш сынок, Оль. Наш богатырь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он наклонился, не отпуская моей руки, и прижался лбом к моему животу, прямо там, где только что водили датчиком, где еще блестел гель. Его дыхание было теплым сквозь ткань платья. Его губы коснулись кожи.

— Привет, сынок, — пробормотал он, обращаясь к ребенку, его голос дрожал от сдерживаемых чувств. — Папа тут. Мы с мамой ждем тебя. Крепись там.

Я не могла сдержаться. Слезы хлынули ручьем – тихие, горячие, очищающие. Это были не слезы страха или стыда. Это были слезы... какого-то невероятного освобождения и одновременно новой, еще более страшной ловушки. В этом кабинете, под мерный стук сердца нашего сына, глядя на мужчину, который прижался к моему животу и назвал его нашим, я вдруг поняла. Поняла, что Кирилл уже сделал свой выбор. Безоговорочно. Неважно, что покажет ДНК позже. Сейчас, в эту минуту, он был отцом этого мальчика всем своим существом. И эта его абсолютная, безусловная любовь к еще не рожденному сыну была сильнее всех сомнений, сильнее прошлого, сильнее страха. И эта сила одновременно обжигала и пугала. Потому что я знала – я должна разрушить эту иллюзию. Ради него. Ради нас. Ради сына.

— Спасибо, доктор, — услышала я свой собственный, какой-то чужой, надтреснутый голос. Вытерла щеку. — А... а когда можно сделать тест ДНК? Чтобы... чтобы наверняка? — Выдавила я. Слова повисли в воздухе, тяжелые и нелепые, как камни, брошенные в тихую гладь.

Вопрос прозвучал резко, нарушив умиротворенную атмосферу кабинета. Врач, вытирая гель с моего живота мягкой салфеткой, лишь удивленно подняла бровь, взглянув сначала на меня, потом на Кирилла.

— С медицинской точки зрения противопоказаний нет. Беременность протекает хорошо. Хоть сейчас делайте, если хотите, — ответила она спокойно, профессионально, но в ее голосе появилась настороженность. — Обычно берут ворсины хориона или делают амниоцентез позже, но неинвазивный пренатальный тест по крови матери можно сделать уже сейчас. Он как раз определяет отцовство с высокой точностью, более 99%.

Я почувствовала, как рука Кирилла в моей вдруг замерла. Не отпустила, но напряжение пробежало по его пальцам, они стали деревянными. Я рискнула взглянуть на него боком. Его лицо, секунду назад сиявшее слезами счастья и отцовской нежности, стало каменным, непроницаемым. Губы плотно сжались в тонкую белую полоску, уголки резко опустились. Он не сказал ни слова, но всем своим видом, каждой напряженной мышцей кричал: Зачем? Мне это не нужно. Я уже знаю. Он мой. Его взгляд уперся в стену, избегая моих глаз. Этот молчаливый протест, эта глубокая, обидная боль от моего недоверия, от моей настойчивости вскрыть то, что он уже принял всем сердцем, ударили мне в душу острее ножа. Я чуть не вскрикнула от этой невидимой раны.

Но я не могла иначе. Не могла жить в этом подвешенном состоянии, строить будущее на зыбком песке его веры, которая могла рухнуть в любой момент. Мне нужна была правда, какой бы горькой и разрушительной она ни была. Ради него. Ради сына.

— Спасибо, — снова пробормотала я, чувствуя, как холодеют кончики пальцев.

Мы вышли из кабинета в яркий, почти весенний коридор. Тишина между нами была густой, неловкой, давящей. Кирилл шел чуть впереди, его плечи были напряжены, спина прямая, как струна. Он молча подал мне куртку, помог надеть, его движения были точными, заботливыми, но... механическими, отстраненными. Как будто он выполнял обязанность, ритуал, лишенный смысла. Он не смотрел на мой живот, не прикасался к нему больше.

— Поедем? — спросила я тихо, когда мы вышли на улицу. Солнце слепило, отражаясь от остатков снега, но не грело. Воздух вдруг показался ледяным.

Он кивнул, не глядя, открывая мне дверь машины. — Поедем. Сейчас.

Он не спросил куда. Он понял. Мы сели в машину, и я назвала адрес клиники, где делали ДНК-тесты, адрес, который я выяснила заранее, тайком, готовясь к этому дню, выписывая на клочке бумаги, который потом сжигала. Кирилл завел мотор. Его профиль был суров, челюсть напряжена. Он смотрел на дорогу перед собой, не видя ее. Моя рука лежала на сиденье рядом с его. Я медленно положила свою поверх его. Она была ледяной. Его пальцы больше не сжали мои в ответ. Они лежали неподвижно, холодные и чужие.

Клиника. Процедура была быстрой и безболезненной – просто взяли кровь из вены у меня. Кирилл молча сдал свой образец слюны, подписав бумаги с каменным, бесстрастным лицом. Администратор, миловидная девушка, улыбнулась нам стандартной улыбкой.

— Отличный срок для теста! — бодро сказала она, принимая пробирки. — Все пройдет гладко. Результаты будут готовы через четырнадцать дней. Как вам удобнее их получить: на электронную почту или лично в руки?

— Лично. — быстро, почти резко, перебил Кирилл меня, которая уже открыла рот. — Мы придем за ними лично.

Две недели. Лишних четырнадцать дней ожидания. Администратор кивнула и пожелала хорошего дня. Ее бодрость резала слух.

Мы вышли. Эти две недели начались мгновенно, как только тяжелая стеклянная дверь клиники закрылась за нами со щелчком. Они висели над нами тяжелой, гнетущей тенью, нависая дамокловым мечом. Мука. Настоящая мука тикающих часов и молчания.

Дни тянулись. Каждый – испытание на прочность. Кирилл... Он был рядом. Все так же заботлив. Приносил фрукты, которые я любила, аккуратно резал их. Массировал уставшую спину по вечерам, его руки по-прежнему были сильными и знающими, но прикосновения стали... техничными. Укутывал пледом, когда я садилась на диван. Но его глаза... В них больше не было того сияния, той безудержной радости, что была на УЗИ. Была настороженность. Глубокая, запрятанная боль. И томительное ожидание. Он реже касался моего живота. Реже говорил с малышом. Будто боялся привязаться еще сильнее, чтобы не разбиться вдребезги, если... Если правда окажется не его.

— Как он сегодня, Олечка? — спросит бывало утром за завтраком, но взгляд его скользит мимо меня, в окно.

— Толкается, — отвечу я, пытаясь поймать его взгляд. — Сильно.

— Молодец, богатырь, — скажет он, но уже не наклоняясь к животу, не прикладывая ладонь. Просто слова. Пустые.

А я? Я ловила каждый его взгляд, анализировала каждое слово, каждый жест. Пыталась угадать: что он думает? Он злится? Ненавидит меня за то, что я настояла на этом тесте, разрушив его счастье? Прощает ли? Ждет ли он результата с таким же леденящим страхом, как я? Или уже смирился с тем, что это не его кровь?

Ночью я лежала без сна, чувствуя, как сын бьется внутри, как бы протестуя против этой тишины и напряжения, и думала: чья это кровь бежит по его крошечным венам? Чьи гены формируют эти кулачки, которые он так яростно сжимает? Кто ты, малыш? Чей ты? И как нам жить дальше, когда мы узнаем? Страх парализовал, сковывал по рукам и ногам. Иногда, в самые темные минуты, мне казалось, что лучше бы я никогда не поднимала этот вопрос. Лучше бы жила в сладкой иллюзии, глядя на счастливое, сияющее слезами лицо Кирилла у экрана монитора, веря вместе с ним в нашего сыночка. Но я знала – иллюзия – это ловушка. Правда рано или поздно вырвется наружу. Сомнения разъедали бы нас изнутри, как ржавчина. И я боялась, что позже, когда сын будет здесь, на руках, когда Кирилл привяжется к нему еще сильнее, правда будет бить в тысячу раз больнее, разбивая три жизни вдребезги. Эти четырнадцать дней были чистилищем, через которое мы должны были пройти. И нож ожидания висел над нами, остро отточенный, готовый рухнуть вниз.

22 глава.

Эти две недели... они были настоящим адом. Каждый день, каждый час – пытка. Я пыталась держаться, пыталась мыслить рационально, но внутри все сжалось в тугой, болезненный узел.

Я видела Кирилла. Видела, как он уже все решил. В его глазах – твердая, почти фатальная решимость. Он будет воспитывать этого ребенка, неважно, какой результат ДНК. Будет любить его, как своего. Безоговорочно. Это в нем, в его природе – ответственность, преданность, какая-то... рыцарская жертвенность. И часть меня понимает это, даже восхищается им за это. Он сильнее меня в этой ситуации. Гораздо сильнее.

Но другая часть... она разрывается на части. Если это... если этот малыш – от Макса? Как? Как он будет жить, расти, не зная правды о своем родном отце? Макс... да, он поступил подло. Низко и жестоко. Я до сих пор не могу осознать эту боль, это предательство. Но ребенок... этот маленький, беззащитный комочек... Он же абсолютно ни в чем не виноват! Он не просил появляться на свет вот так, в этой чудовищной неразберихе. Он заслуживает знать свои корни, знать, от кого он, даже если этот человек – подлец. Как можно строить жизнь на такой лжи? На таком фундаменте? Это же как мина замедленного действия, которая рванет потом, годы спустя! И кто знает, какие разрушения принесет...

Я знаю, это ужасно эгоистично. Я знаю, что правда важна. Но Боже... если бы можно было просто захотеть и чтобы это стало реальностью... Я хочу этого больше всего на свете. Чтобы этот малыш был Кирилла. Чтобы этот кошмар закончился хоть в этом. Хоть в этом одном пункте.

Лера буквально ворвалась в комнату, распахнув дверь так, что я вздрогнула. Ее появление, яркое и стремительное, как луч света в темноте, резко выдернуло меня из трясины моих мрачных мыслей. Я даже моргнула, пытаясь перестроиться, ощутить здесь и сейчас.

— Ну что, Оль, ДНК готов? — выпалила она, запыхавшись, ее глаза горели нетерпением и тревогой за меня. — Я не могла больше ждать, извелась вся!

Я вздохнула, чувствуя, как знакомый холодок страха снова пополз по спине, сжимая горло.

— Нет еще, Лер. Думаю, на днях будет готов. — Мои слова звучали глухо, будто доносились из-под ваты. Я отвернулась к окну, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

— Я так переживаю, Лера, — призналась, голос дрогнул, предательски срываясь. — Страшный сон какой-то. Не могу проснуться. — Мне хотелось свернуться калачиком, спрятаться от этого ожидания, которое съедало изнутри, превращая каждую минуту в пытку.

Она подсела ко мне на край кровати и обняла за плечи. Тепло от ее руки было таким реальным, таким нормальным, таким нужным.

— Всё обойдется, Олечка. Всё. Ты сильная, — ее уверенность казалась почти наивной, но в ней была спасительная сила, как якорь в бурю. — Он же Кирилл. Он с тобой. Вы справитесь. Любой вариант.

Потом она протянула мне конверт, небрежно, будто передавала газету, но я заметила, как ее пальцы слегка дрожат от волнения.

— Держи, Оль.

Я машинально заглянула внутрь. Пачка купюр. Довольно толстая. Я уставилась на нее, не понимая, мозг отказывался воспринимать еще одну загадку.

— Зачем? — спросила я, ошеломленная. — Что это?

Лера сияла, ее глаза блестели от восторга.

— Я продала твои картины! Три штуки! Олька, ты не представляешь, они начали пользоваться спросом! Тот самый галерист, помнишь, которому я показывала фото на телефоне в прошлом месяце? Он разобрал все, что у меня было с собой! Сказал — мощно, энергетика! И просит еще!

— Ух ты... — вырвалось у меня. Я смотрела то на деньги, то на сияющее лицо Леры. — А я... а я не верила до последнего, — прошептала я, ощущая странную смесь чувств. Искренняя, почти детская радость за признание моего творчества, за этот неожиданный успех... Но сквозь нее пробивался все тот же холодный страх, заглушающий все.

В этот момент дверь снова распахнулась. Кирилл. Он вошел стремительно, лицо было как каменная маска – ни гнева, ни печали, просто... пустота. Он даже не посмотрел на Леру, не обратил внимания на конверт в моих руках. Весь его вид излучал ледяное напряжение.

— Кир! — попыталась я вдохнуть в голос хоть каплю той радости, что была секунду назад, протягивая ему свой конверт. — Смотри! Лера продала... три мои картины! Представляешь?

Он перебил меня, не глядя. Голос – ровный, без интонаций, как у автомата, резанул по душе.

— Лера, выйди.

Он бросил на кровать еще один конверт. Простой, белый. И на нем – слева – большая, жирная, красная галочка. Как приговор, поставленный кровью. Мое сердце упало в пропасть.

Команда. Не просьба. Лера замерла на секунду, ее глаза метались от моего потерянного лица к каменному лицу Кирилла, потом к злополучному белому конверту на кровати. Она медленно поднялась.

— Лера, — я схватила ее за руку, голос дрожал, в горле пересохло, перехватило дыхание. — Если хочешь... то можешь остаться. — Я сказала это очень осторожно, с какой-то жалкой, предательской тревогой, умоляя взглядом. — Она в курсе всего… прости. — Это "прости" прозвучало жалко, как признание в измене перед его каменной непроницаемостью.

Кирилл резко повернулся к нам. И вдруг... углы его губ дрогнули, и он заулыбался. Но улыбка была горькой, безрадостной.

— Эээх, девочки... девочки... — Он покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то тяжелое, усталое. — Вот и доверь вам секреты. — Это прозвучало как горькая, окончательная констатация факта. Лера знает. Точка. Границы нарушены.

Я не могла оторвать взгляд от того красного знака. Весь мой мир сжался до этого белого прямоугольника. Весь страх сконцентрировался в тугой, болезненный комок где-то под сердцем. Я обхватила себя руками, пытаясь перестать дрожать, но тщетно. Ноги стали ватными.

— Кир, — я протянула к нему руку, но не дотянулась, рука повисла в воздухе. — Открой… сам, пожалуйста. Я… я боюсь. Не могу. — Признаться в этом было стыдно, но я физически ощущала, что не выдержу, если взгляну первой. Мир поплыл перед глазами.

Он посмотрел на меня. Долгим, тяжелым взглядом, будто взвешивая мою слабость. Потом его взгляд скользнул на Леру, которая замерла у двери, явно не решаясь ни уйти, ни остаться. Молчание повисло густое, невыносимое, давящее. Он шагнул к кровати, медленно, будто каждое движение давалось с усилием, преодолевая невидимое сопротивление. Взял конверт. Его пальцы, такие сильные и уверенные всегда, сейчас слегка дрожали. Он разорвал клапан резким движением. Вытащил сложенный лист бумаги. Развернул его. Я видела, как он напрягся, втянув голову в плечи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я зажмурилась. Весь мир сузился до стука собственного сердца в висках, гулкого и быстрого. Я не дышала, замерла, ожидая удара.

Поток… я услышала его дыхание. Резкий, громкий вдох. Как будто человек, продержавшийся под водой до последнего, наконец вынырнул. Глаза его бегали по строчкам. Прошла вечность. И вдруг... его каменное лицо дрогнуло. Настоящая дрожь прошла по скулам. Он медленно, очень медленно поднял на меня глаза. И в них... Боже, в них было столько всего – шок, неверие, а потом... нарастающая волна чего-то невероятного, сметающего все преграды.

Он не сказал ни слова. Просто протянул мне листок. Я взяла бумагу, пальцы скользили, не слушались, бумага хрустела в моей дрожащей руке. Взгляд метнулся к тексту. Имена. Даты. Строчки... И там... там... Я искала глазами нужное, сердце колотилось как бешеное.

"Заключение: Вероятность отцовства Кирилла Ларионова составляет 99,99%."

Воздух вырвался из легких со стоном, который я не смогла сдержать.

Весь мир сузился до этих цифр. До этой фразы. 99,99%. Его. Его сын. Наш сын. Ад кончился. Сейчас. В эту секунду.

— Кир... — это был не голос, а хрип, сдавленный рыданием. Я подняла на него глаза, залитые слезами облегчения, счастья, невероятной благодарности. — Это... это... твой? — Я знала ответ. Видела его в его глазах, в этом внезапном обрушении стены. Но мне нужно было услышать. Нужно было, чтобы он сказал это вслух. Закрепил реальность.

Он сделал шаг ко мне. Потом еще один. Его каменная маска рухнула окончательно, обнажив лицо, искаженное такой сильной, такой чистой, первозданной радостью, что у меня перехватило дыхание. Он обнял меня. Обхватил так крепко, что кости затрещали, прижал к себе с силой, в которой была вся накопленная за эти недели боль и страх, и теперь – освобождение. Он опустил голову мне на плечо, и его горячее дыхание, прерывистое, обожгло шею. Я почувствовала, как его плечи содрогнулись.

— Мой, — прошептал он хрипло, срывающимся от эмоций голосом прямо в мою кожу. — Мой сын, Оля. Мой. — И в этом слове, повторенном как мантра, как клятва, как самая сладкая истина, растворились все страхи, все кошмары последних недель. Он прижимал меня, и я чувствовала, как бьется его сердце – сильно, часто, как у ребенка. Ад закончился. Началось что-то новое. Началось наше. Наше втроем.

И тут раздался всхлип. Громкий, сдавленный. Я повернула голову, насколько позволяли его объятия. Лера стояла посреди комнаты, больше не прячась у двери. По ее щекам ручьем текли слезы, она даже не пыталась их вытирать, и это были слезы невероятного, счастливого облегчения. Она смотрела на нас, на Кирилла, прижимающего меня, и улыбалась сквозь слезы – широко, искренне, по-детски радостно, сияя всем своим существом. Она махнула рукой, не в силах вымолвить ни слова, потом резко повернулась, схватила со стола какую-то салфетку и прижала к лицу, ее плечи тряслись от беззвучных рыданий счастья. Она плакала за нас. За него. За этого малыша. За то, что ад закончился. И в ее слезах не было ни капли неловкости – только чистая, разделенная, всепоглощающая радость.

Кирилл поднял голову, его взгляд, еще влажный, встретился с Лериным. В нем была глубокая, бездонная благодарность и понимание. Он кивнул ей, коротко, сильно. Словно говорил: "Спасибо. За все. За то, что была с ней. За то, что сейчас здесь. За эти слезы."

Лера кивнула в ответ, всхлипнула еще раз, вытерла лицо мятой салфеткой и, улыбаясь сквозь слезы, показала нам большой палец вверх. Потом она тихо, на цыпочках, выскользнула из комнаты, прикрыв за собой дверь. Но я знала – она не ушла далеко. Она сидела где-то в коридоре, все еще плача и смеясь одновременно, переживая это чудо вместе с нами, даря нам эту драгоценную минуту полного, безраздельного счастья вдвоем. Ее присутствие, даже за дверью, ощущалось как теплая, невидимая нить поддержки и любви.

Он все еще держал меня, его дыхание постепенно выравнивалось, становясь глубже, спокойнее. Его руки не отпускали, как будто боялись, что это счастье ускользнет. И вдруг Кирилл нарушил тишину. Его голос, еще хрипловатый, но уже мягкий, теплый, прозвучал прямо у моего уха.

— Как назовем нашего сына, Оль?

Вопрос был таким простым, таким невероятно счастливым, таким нормальным, после всего пережитого кошмара, что я невольно рассмеялась, коротко и счастливо, пряча мокрое от слез лицо в его плече, вдыхая его знакомый, успокаивающий запах.

— Ой, Кир... Я... я даже не думала об именах еще, — призналась я, голос все еще дрожал от нахлынувших чувств. — Всё время только о... о том... — Я не договорила, но он понял. Его рука нежно погладила мою спину.

Он слегка отстранился, чтобы посмотреть мне в глаза. В его взгляде светилась та же нежность, что и в голосе, и какая-то новая, глубокая уверенность.

— Я думал... Алексей. Что скажешь, солнышко? — Имя прозвучало тихо, но уверенно, как нечто давно выношенное и желанное.

— Алексей... — повторила я, пробуя имя на вкус, на звук. Оно было светлым и сильным. Теплым. Как будто всегда ждало его. — Лёша... Алёша... Лёшенька... — Имена-ласкательства сами лились с губ. — Да, Кир. Да! Алексей Кириллович. — Я посмотрела ему прямо в глаза, чувствуя, как улыбка сама расплывается по моему лицу, широкая, безудержная. — Это... это идеально. — Это было наше первое совместное решение о нем. О нашем сыне. Алексее. Настоящее начало.

Кирилл улыбнулся в ответ, широко и спокойно, улыбкой, которая достигла самых уголков его глаз. Его большая рука легла мне на живот, туда, где рос наш Алексей, с невероятной нежностью и обладанием.

— Значит, договорились. Алексей. — Он произнес имя снова, и в этом одном слове было будущее, которое больше не пугало, а манило, сияло надеждой и любовью.

В этот момент дверь тихонько приоткрылась, и в щель протиснулась взъерошенная голова Леры. Ее глаза, еще красные от слез, сияли любопытством и неподдельной радостью. Она явно прильнула ухом к двери.

— Алешка?! — прошептала она громко, с фальшивой невинностью. — Ой, извините, не удержалась! Но это же прелесть, Оль! Алексей! Солидно! Красиво! Кирилл, отличный выбор!

Кирилл не рассердился. Он даже усмехнулся, глядя на ее сияющее, заплаканное лицо, на эту живую искру жизни, ворвавшуюся в наш момент.

— Лера, ты неисправима, — сказал он, но в его голосе звучала теплая снисходительность.

— Ага! — бодро согласилась она, шире распахивая дверь. — И я уже знаю, на что потрачу часть денег с твоих картин, Оль! На первую и самую крутую погремушку для Алёши Кирилловича! Или на крошечный мольберт! — Она помахала нам рукой и так же стремительно, как появилась, скрылась, притворив дверь, оставив в комнате эхо своего восторга и смеха.

Кирилл замер на мгновение, его пальцы все еще нежно касались моего живота там, где спал теперь уже наш Алексей. Его взгляд задержался на конверте с деньгами, который я все еще сжимала в руке. Радостная новость о картинах была полностью затоплена цунами эмоций от результата ДНК, но теперь, в тишине после ухода Леры, она вернулась.

— Картины? — Он произнес слово медленно, как будто переваривая его смысл сквозь остатки адреналина и нахлынувшее, все еще ошеломляющее облегчение. — Твои картины? Лера... продала? Три? — В его голосе было искреннее изумление, смешанное с пробуждающимся интересом.

Я кивнула, чувствуя, как по щекам снова бегут слезы, но теперь это были слезы совсем другого рода – гордости, признания, невероятной нежности к нему в этот момент полного счастья. Я подняла конверт.

— Да, солнышко. Тот галерист... помнишь, я показывала тебе его визитку, ты тогда сказал, что он смотрит слишком серьезно? Он взял три. Вот, — я протянула ему толстую пачку купюр. — Лера только что принесла.

Он не взял деньги сразу. Сначала он посмотрел на конверт, потом поднял глаза на меня. И в его взгляде, еще секунду назад полном счастливой уязвимости и нежности к нашему сыну, вдруг вспыхнул знакомый, твердый, но теперь теплый, сияющий огонек. Тот самый, который я обожала – огонек его абсолютной, непоколебимой веры в меня, в мой талант, который он всегда видел, даже когда я сама сомневалась.

— Оля... — Его голос дрогнул от переполнявших чувств. Он осторожно взял конверт, его большой палец провел по краю пачки купюр, но он смотрел не на них, а на меня. — Солнышко моё... Это же... Это же огромное дело! — Он покачал головой, и на его губах расцвела широкая, сияющая улыбка, от которой стало тепло даже в самых потаенных уголках души, еще недавно сжатых ледяным страхом. — Ты же помнишь, я всегда говорил? Говорил, что у тебя – дар. Настоящий. Что твои работы... они живые. Что их должны видеть. Что ты настоящая художница. — Он отложил конверт на кровать, рядом с тем, белым, с красной галочкой – двумя конвертами, перевернувшими нашу жизнь за считанные минуты в лучшую сторону. Его руки снова нашли мои плечи, крепкие, надежные, любящие. — Я так горжусь тобой, Олечка, — прошептал он, и его голос был густым от переполнявших его чувств – облегчения за сына, радости за меня, гордости. — Знаешь, что? — Он притянул меня ближе, его лоб снова коснулся моего. — Эти деньги... это первый гонорар моей знаменитой художницы. Они – твои. Только твои. Купи себе новые краски. Самые лучшие. Самые дорогие и яркие, какие только найдешь. Или тот мольберт, о котором ты мечтала, помнишь, в том магазине? Всё, что захочешь. Для твоего творчества. Для нашего Алешиного будущего, которое ты будешь рисовать. — Он поцеловал меня в макушку, долго и нежно. — Моя умница. Моя талантливая, сильная солнышко. Теперь ты можешь творить спокойно.

За дверью раздался сдавленный всхлип, а затем громкое, радостное всхлипывание.

— Точно! Краски! — донесся приглушенный, но полный энтузиазма голос Леры. — Я же видела эти тюбики в арт-магазине на прошлой неделе, Оль! Ультрамарин бомбический! И кадмий красный – просто огонь! И тот набор кистей из белки! Ты должна их купить! Обязательно! Для Алешиных портретов!

Кирилл тихо рассмеялся, его грудь вибрировала рядом со мной. Он поднял голову в сторону двери, улыбка не сходила с его лица.

— Лера, ты там утонешь в собственных слезах и соплях! — крикнул он, но в его голосе не было ни капли раздражения, только теплая благодарность и снисходительность к ее бурным эмоциям. — И да, спасибо тебе. За картины. Ты – гений пиара, я не шучу.

— Не за что, Кирилл! — тут же отозвалась Лера, явно прильнув к щели. — Главное, чтобы Оль творила! А я уж... я найду, кому это впарить! Вернее, продать! С любовью! Для будущего Алешиного интерьера! Он будет расти среди маминых шедевров!

Кирилл покачал головой, но улыбка не сходила с его лица. Он снова посмотрел на меня, его глаза сияли той самой смесью облегчения, гордости за сына, гордости за меня и всепоглощающей любви, ради которой стоило пережить весь этот ад. Он взял мою руку, ту, что не лежала на животе, и крепко сжал, переплетая пальцы.

— Видишь, Оля? — Он кивнул на конверт с деньгами. — Один кошмар закончился. А другой... — он усмехнулся, но в его глазах светилось счастье, — только начинается. Мир требует твоих картин, солнышко. И я не могу дождаться, чтобы увидеть, что ты нарисуешь... теперь. Когда внутри – только свет. Наш свет. — Он положил нашу сцепленные руки себе на грудь, прямо на сердце. Оно билось сильно, ровно и уверенно под моей ладонью. Как биение нового начала. Нашего начала. Втроем. Навсегда.

23 глава.

Кажется, только вчера тест показал две полоски, а сейчас я уже хожу, как огромный, неуклюжий шар, подпираемый руками снизу. Живот стал поистине гигантским, твердым, натянутым. Каждое движение дается с трудом, а июльская жара обволакивает, как влажное одеяло. Но внутри – только радостное нетерпение: ещё неделька, всего ничего, и я наконец увижу нашего Алёшку, прижму его к себе. Мысль об этом заставляет меня улыбаться сквозь усталость и одышку.

Сегодня – последний контроль, крайнее УЗИ перед финишной прямой. Обычно Кирилл – моя незыблемая опора на всех этих визитах, от первой консультации до последнего анализа. Его спокойное присутствие, его рука на моем плече – это как броня. Но сегодня... сегодня в офисе у него что-то горит, срочный аврал. Вижу, как ему неловко, как он сам расстроен, что не может поехать.

— Не расстраивайся, солнышко, — говорит он, целуя меня в висок, его голос звучит виновато. — Возьми с собой Лерку. Она будет счастлива составить тебе компанию, понаблюдать за племянником. — В его глазах – и извинение, и надежда, что этот вариант меня утешит.

Он прав. Мысль о Лере сразу разгоняет легкую тучку досады.

— Хорошая идея, — киваю я, чувствуя, как на душе становится светлее. — Так и сделаю.

Леру уговаривать вообще не пришлось! Стоило только сказать:

— Лерочка, поедешь со мной к врачу? Увидим Алёшку на экране! — как ее глаза загорелись таким чистым, детским восторгом, что вся моя мелкая грусть тут же испарилась, как капля воды на раскаленном июльском асфальте.

— Олька! Да ты что?! Конечно, поеду! — Она запрыгала на месте, едва не сшибая вазу в прихожей. — Увижу крестника! Да я готова хоть сейчас! — И уже мчалась за сумочкой, напевая что-то бодрое про лето, ее радость была такой заразительной, что я невольно рассмеялась, забыв о своей неуклюжести.

Вот мы и сидим теперь в прохладном, кондиционируемом холле нашей клиники. После уличного пекла здесь просто рай. Я осторожно поглаживаю свой огромный живот – Алёшка, чувствуя мое волнение (или просто недовольство теснотой?), толкается вовсю, выпячивая то пяточку, то локоток под тонкой тканью платья. Лера устроилась рядом на удобном диванчике, болтая ногами. Ее глаза с живым любопытством скользят по другим будущим мамам и безупречно вежливому персоналу. Она то и дело наклоняется ко мне, шепча:

— Смотри, у той мамочки животик, как арбузик! А вон у той – совсем аккуратный, наверное, девочка? Наш Алёха, конечно, всех круче! — Ее шепот такой громкий, что я только краснею и киваю.

— Ларионова Ольга? — раздался голос врача из-за двери.

Лера вскочила быстрее меня, как ошпаренная.

— Мы! Мы идем! — И уже ловила мою руку, помогая подняться с дивана, ее пальцы крепко сжали мои. — Тихо, Алёшенька, тетя Лера тебя ведет! — прошептала она моему животу.

Сколько раз я проходила эту процедуру! Но каждый раз – волнение, как в первый раз. Холодный гель на животе, датчик... и вот он – наш мальчик на экране. Сердце колотится. Врач водит датчиком, что-то меряет, бормочет себе под нос. Лера затаила дыхание рядом, ее глаза прилипли к монитору, она вся подались вперед.

— Ой, смотри! — прошептала она, тыча пальцем. — Ручка! И ножка! Ой, он зевает! Смотри, зевает! — Она сдавила мою руку так, что кости затрещали, но в ее восторге не было ничего, кроме чистой радости. — Все хорошо, доктор? — не выдержала она, обращаясь к врачу, ее голос дрожал от нетерпения.

Врач улыбнулся, глядя на ее сияющее лицо.

— Все в норме. Мальчик растет отлично. Готовьтесь встречать богатыря. Сердце бьется ритмично, все органы соответствуют сроку. Поздравляю, мама, финишная прямая!

Облегчение, сладкое и всепоглощающее, разлилось по телу. Лера расцеловала меня в щеку, ее губы были теплыми и чуть дрожали.

— Видишь? Все супер! Наш Алёшка – молодец! Скоро встретимся! Я уже представляю, как он тут у тебя кувыркается! — Она аккуратно положила руку мне на живот, и Алёшка тут же ответил ей легким толчком, заставив Леру вскрикнуть от восторга.

— Хотите фото на память? — спросила врач, уже перемещая курсор. — Последние снимки перед встречей всегда особенно трогательные.

— Конечно! — выдохнула я, еще не отпуская Лерину руку. — Обязательно! Лера, смотри, фотографируют нашего богатыря!

Врач щелкнула несколько раз мышкой, принтер зажужжал. Через минуту теплый, только что распечатанный снимок был у меня в руках. Алёша на нем был как на ладони – пухленький, явно крепкий малыш, запечатленный в момент покоя, его личико было развернуто почти в профиль.

Лера схватила его, как только мы вышли из прохладного кабинета в коридор клиники.

— Ой, Оль, смотри! — она прижалась ко мне плечом, разглядывая фото под свет лампы, ее дыхание щекотало мою шею. Ее палец ткнул в размытый профиль. — Вот это лобик! Прямо как у Кирилла! И подбородок, такой же решительный! Ты видишь? Наш папин сынок! Вылитый Кирилл в младенчестве, я бьюсь об заклад!

Я взяла фото из ее дрожащих от возбуждения рук. Вглядывалась. Старалась разглядеть в этих светлых пятнах и тенях обещанное сходство с Кириллом. Но чем дольше смотрела, тем сильнее по спине полз холодок недоумения. Ни лоб, ни подбородок... Вместо знакомых, любимых черт Кирилла проступало другое лицо. Макса. Тот же характерный, чуть удлиненный разрез глаз, который всегда казался ему таким выразительным. Такой же маленький, остренький носик, как пуговка. Даже форма губ, этот едва уловимый изгиб...

Этого не может быть. Мысль накатила волной паники, такой сильной, что дыхание перехватило, и в глазах потемнело. Я прислонилась к прохладной стене. Но ДНК... ДНК-то показало, что отец – Кирилл! Я моргнула, пытаясь стряхнуть наваждение, снова впилась взглядом в снимок. Может, это игра света? Искажение? Моя тревога? Но черты... они не исчезали, они кричали о Максе с этой маленькой фотобумаги, будто нашептывая что-то страшное. Холодок страха пополз по спине, несмотря на духоту коридора.

Тут дверь кабинета УЗИ снова приоткрылась. Врач, та самая, что только что с улыбкой объявила Алёшку богатырём, выглянула.

— Ларионова! Чуть не забыла! — Она сделала несколько шагов в нашу сторону, протягивая небольшой белый бумажный пакетик. — Держите. Это для подготовки шейки. Чтобы всё прошло гладко, малышу было легче. — Её взгляд стал строже, профессиональным. — Принимать 3 раза в день, строго по времени. Не пропускайте, хорошо? Запивать небольшим количеством воды. Последняя неделька – самое ответственное время. Шейка должна хорошо созреть.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я машинально взяла пакетик, почувствовав внутри него маленькие, твердые таблетки. Легкая дрожь пробежала по рукам. Вот оно, начало финального отсчета. УЗИ показало, что все хорошо, а теперь... теперь нужно помочь телу встретить Алёшку как можно лучше. Физическая реальность родов вдруг накрыла с новой силой.

— Спасибо, — кивнула я, сжимая пакетик в ладони, внезапно ощутив его невесомость и огромную значимость одновременно. — Три раза в день. По времени. Поняла.

Врач улыбнулась снова, уже ободряюще:

— Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Удачи вам и легких родов! — И скрылась за дверью.

Лера тут же навострила уши, ее взгляд прилип к пакетику в моей руке, отодвинув на мгновение даже волшебное фото.

— Что это? Какие таблетки? Для чего? — засыпала она вопросами, ее брови поползли к волосам от любопытства и внезапной ответственности. — Что там? Опасное?

— Нет, нет, — поспешила я успокоить ее, стараясь говорить спокойно, хотя внутри снова зашевелились бабочки тревоги – и от таблеток, и от этого проклятого снимка. — Для подготовки, чтобы шейка матки созрела. Чтобы роды прошли легче. Принимать три раза в день, очень строго по часам. — Я заглянула в пакетик. — Вот, смотри. Инструкция вложена.

Лера схватила листок бумаги, который выглянул из пакетика, и начала внимательно изучать его, прищурившись, будто готовилась к экзамену по самому важному предмету в жизни.

— Так... — пробормотала она, водя пальцем по строчкам. — Значит, первый прием... сейчас? Нет, подожди, время какое? — Она судорожно полезла в карман джинсов за своим телефоном. — Сейчас 11:45. Значит... следующий прием – в 15:45? Нет, погоди... три раза в сутки... интервал должен быть примерно 8 часов... Оль, ты запомнила, когда первый раз пить? Надо уточнить! Бегу к врачу? — Она уже сделала шаг к кабинету.

Я невольно улыбнулась ее азарту и мгновенной готовности к действию. Моя личная палочка-выручалочка переключилась в режим "строгий фармацевт и будильник в одном флаконе" на полную мощность.

— Врач сказала начать сегодня, — успокоила я ее, ловя за локоть. — Первый прием – после обеда. Примерно в 14:00. Потом – вечером, в 22:00. И завтра утром, в 6:00. И так далее. Главное – выдерживать интервалы. Вот здесь написано. — Я показала на инструкцию.

— 14:00... 22:00... 6:00... — Лера бормотала, тыкая пальцем в экран телефона, устанавливая будильники с сосредоточенным видом стратега, планирующего операцию. — Готово! Будильник номер один – на 13:55! Чтобы успеть водичку достать, усадить тебя и все приготовить! Будильник номер два – на 21:55! И номер три – на 5:55! — Она торжествующе подняла телефон. — Теперь я твой личный таймер и фельдшер, Оль Ларионова! Ни одной таблетки мимо графика! Ты – рожать, я – мозги включать и время отслеживать! Никаких авралов Кирилла не допущу! — Она гордо подбоченилась, ее глаза сверкали решимостью и неподдельным азартом.

Я рассмеялась, глядя на нее, и этот смех немного разрядил клубок тревоги внутри. Жар июльского дня, только что казавшийся удушливым, теперь воспринимался как фон к этому важному, ответственному и немного волнительному финальному рывку. В одной руке я сжимала пакетик с маленькими таблетками – ключиками к встрече с сыном. Вторая рука покоилась на огромном животе, где Алёшка, словно почувствовав новый этап или мамин смех, легонько, но ощутимо толкнулся. А рядом шагала Лера – моя неугомонная, преданная, готовая на все подруга и сестра, уже назначившая себя главнокомандующим по приему лекарств. С таким "таймером" и энтузиастом я точно не пропущу ни одной таблетки.

— Пошли домой, генерал, — сказала я, беря ее под руку, стараясь идти побыстрее, пока жара не свалила с ног. — Надо успеть до первого звонка будильника. И как-то пережить эти интервалы... последнюю неделю нам троим.

— Ага! — бодро ответила Лера, уже строя планы, чем занять меня между приемами "волшебных пилюль". — Главное – по расписанию! Три раза в день! Строго! За мной не заржавеет! Может, мороженое купим по дороге? Тебе же можно? Или сок? Надо подкрепиться перед ответственной миссией!

И мы пошли по июльской улице, скоро должно было случиться чудо, а пока – начинался строгий отсчет по будильникам Леры.

Приехали домой, выжатые, как лимоны, июльской духотой и впечатлениями от УЗИ. Воздух в доме был прохладнее уличного, но все равно обволакивающе теплым. Я едва успела скинуть сандалии и опуститься на табуретку в прихожей, как у Леры резко прозвенел будильник на телефоне.

— Так, стоп! План "А" в действии! — бодро скомандовала она, вынимая из кармана шортов маленький блистер. — Быстро-быстро пить первую таблетку. Не пропускать же самое начало! — Она вскрыла блистер, подала мне маленькую белую таблетку и стакан прохладной воды, который успела налить пока я разувалась. Ее забота, такая привычная и ненавязчивая в последние месяцы, снова согрела, как глоток того самого сока, что она купила по дороге.

Я послушно проглотила таблетку, чувствуя, как усталость наваливается тяжелой волной. Хотелось только добраться до дивана и растечься. Лера повела меня за руку в сторону нашей спальни – там было прохладнее, кондиционер гудел.

— Иди, приляг, я тебе водички принесу и... — начала она, распахивая дверь спальни, и вдруг замолчала на полуслове, застыв как вкопанная. Я, шагавшая следом, тоже замерла на пороге, забыв про усталость и одышку.

Наши глаза расширились от неожиданности и восторга.

Кроватка. Белая, изящная, с резными бортиками и качающимся основанием. Та самая, на которую я засматривалась в интернете месяцами, но все откладывала покупку, боясь сглазить. Она стояла там, где мы с Кириллом мысленно ее ставили, у окна, но так, чтобы не на сквозняке. Внутри нее – целый зоопарк из мягких игрушек: огромный плюшевый мишка в голубом банте, яркий жираф с длинной-предлинной шеей, уточка в смешном колпаке... Рядом, идеально под окном, стоял пеленальный столик с высокими бортиками и мягким матрасиком в облачках, а к нему примыкал комод нежного, молочного оттенка с такими же резными ручками, как у кроватки. На комоде стояла лампа-ночник в виде луны.

— Кирилл… — выдохнула я, чувствуя, как комок подкатывает к горлу, а глаза наполняются слезами. Он. Конечно, он. Скорее всего нанял сборщиков, пока мы были на УЗИ, и сам примчался проверить, все ли готово. Но это не важно. Важно, что он избавил меня от этой задачи. От этой физически сложной и эмоционально выматывающей сборки в последние дни перед родами. Важно, что он увидел, как я переживаю из-за этого, как листаю каталоги и вздыхаю, и просто... взял и сделал. Подарил этот совершенный уголок для нашего сына.

Я подошла ближе, осторожно, как будто боялась спугнуть эту хрупкую красоту. Провела рукой по гладкому, прохладному дереву кроватки. Потом открыла верхний ящик комода. Там аккуратными стопками лежали крошечные вещи: белоснежные пеленки с тонкой голубой каймой, ситцевые ползунки, распашонки с едва заметными мишками, миниатюрные костюмчики для выписки, крошечные носочки... Каждая вещь казалась такой нежной, такой новой и ожидающей нашего мальчика. Вон та голубая шапочка... Он скоро будет в ней.

— Он собрал... все собрал... — прошептала Лера, обходя кроватку и комод кругом, ее пальцы скользили по бортикам. — И игрушки купил! Оль, это же твоя мечта! Кирилл – золото! — Она сияла почти так же, как в клинике.

Вечером Кирилл вернулся поздно, усталый, но счастливый, увидев мое лицо. Он обнял меня осторожно, стараясь не придавить живот, и прошептал:

— Ну как? Одобряешь?

— Это... это идеально, — прошептала я в ответ, прижимаясь к нему. — Спасибо. Я так боялась не успеть...

— Я знал, — он поцеловал меня в макушку. — Теперь ты можешь просто отдыхать и ждать нашего богатыря. Все готово.

Последнюю таблетку в 22:00 я проглотила почти на автопилоте, под бдительным присмотром Леры, которая буквально стояла над душой со стаканом воды. Даже не помню, как уснула – просто провалилась в темноту, не дождавшись, пока Кирилл допьет чай в гостиной. Утро встретило меня липкими от сна веками, тяжестью во всем теле и странной... тишиной внутри. Алёшка не толкался. Обычно он начинал свой утренний "зарядку" с первыми лучами солнца. Я положила руку на живот, туда, где обычно упиралась его пяточка.

— Алёш? Солнышко? — прошептала я. Тишина. Только мое сердце забилось тревожнее. Может, он просто спит крепче? Или... последние дни, таблетки? Я встала с кровати медленно, стараясь прислушаться к своим ощущениям. "Тишина" внутри была не пугающей, а... непривычной, настораживающей. Финишная прямая началась по-настоящему.

24 глава.

За окном медленно рассветало. Рука сама потянулась к животу, привычно легла на круглый бугорок, такой знакомый и родной за последние месяцы. Жду. Прислушиваюсь всем существом. Ничего. Только моя собственная тревожная кровь стучит в висках, навязчиво, гулко. Шевелись, малыш...— мысль пронеслась пулей, острой и требовательной. Но в ответ — пустота. Глухая, неподвижная пустота под ладонью. Такая неестественная тишина внутри меня.

И тут меня будто обожгло: А вчера вечером? Вспоминаю в панике, перебирая вчерашние часы – да, тогда тоже не было толчков, этих привычных перекатов и тычков, которыми он будил меня по ночам или требовал сладкого. Я просто устала, подумала, что он спит, убаюканный моей усталостью... А теперь этот пробел во времени обрушивается на меня ледяным комом страха. Комом, который встал в горле, заставил сердце колотиться как бешеное, выпрыгнуть из груди.

— Кир! — голос сорвался хрипло, сам по себе, предательски громким в утренней тишине. Он еще не проснулся как следует, лишь невнятно пробормотал.

— Кирилл! — уже громче, отчаяннее, срываясь на крик. Он вскочил, глаза мгновенно прояснились не от света, а от моего тона, от дикого страха в нем. — Кир... Алёша... Он не шевелится. Совсем. Со вчерашнего Вечера... — Слова давились комом, губы предательски дрожали, выдавая панику, которую я пыталась сдержать.

Кирилл не стал задавать лишних вопросов. Видно было, как он сам напуган до бледности, но взял себя в руки с видимым усилием. Мгновенно схватил телефон, пальцы дрожали, когда он тыкал в экран. — Смотри, — проговорил он через минуту, голос напряженный, но пытающийся звучать обнадеживающе, — здесь пишут... что за несколько дней до родов малыш может перестать так активно шевелиться. Места мало... Готовится. — Он присел на край кровати, осторожно положил руку мне на живот, как будто боялся спугнуть тишину. — Давай подождем до обеда, Оль, — уговаривал он, гладя мою руку, — мало места, он просто спит крепче. Не накручивай, солнышко, все будет хорошо. Его голос был натянуто спокоен, но в глазах читалось то же леденящее напряжение, что сковало и меня, тот же немой вопрос. Я кивнула. Не потому что поверила, а потому что сил спорить не было. Внутри все кричало, разрывалось: Неправильно! Что-то не так! Этот материнский инстинкт, острый как отточенное лезвие, резал изнутри, не давая обмануться его логичным, таким желанным объяснениям. Эта тишина была не его.

Ожидание стало пыткой медленного удушья. Каждая минута тянулась как вечность. Я пила стакан за стаканом холодного сладкого сока – обычно сахар и холод его будил, заставлял протестовать. Переворачивалась с боку на бок, ложась то на левый, то на правый. Замирала в тишине, сосредоточив все внимание, всю свою волю на животе, ладонь не отрывая ни на секунду, впиваясь в него взглядом. Ждала. Ждала хоть малейшего толчка, знакомого переката, легкого тычка пяточкой или локтем – любого знака жизни. Ничего. Только тяжелая, неподвижная, мертвая тишина под руками. Звук собственного дыхания казался оглушительным.

Обед. Стол накрыт Кириллом, старательно, с какими-то моими любимыми блюдами. Запах еды, который раньше вызывал у Алеши бурное оживление, пинки под ребра, теперь казался чужим, назойливым, оскорбительным в своей обыденности. Я сидела, уставившись в тарелку, не видя еды.

— Ну что? — тихо спросил Кирилл, присев рядом. Его голос дрогнул, выдав надежду, которой уже не было. Я просто покачала головой, не в силах вымолвить слово. Горло перехватило. Тихо. Пусто. Неподвижно. Это было окончательно. Решение созрело мгновенно, кристально ясно и холодно, как глыба льда в груди, вытесняя все остальное.

— Едем. Сейчас же. В клинику. — Сказала я, и голос прозвучал чужим, плоским, но невероятно твердым. Сомнений не было. Никаких "а может", "а вдруг". Я знала. Кирилл даже не стал переспрашивать, лишь резко встал.

— Одевайся. Сиди, не вставай без меня, — бросил он, уже хватая ключи и мою сумку, приготовленную у двери. Его действия были резкими, четкими – муж взял на себя контроль, когда моя собственная воля была парализована одним-единственным страшным, непреложным знанием: мой малыш не шевелится.

Дорога в клинику промелькнула в тумане. Улицы, светофоры, люди – все было нереальным, плоским. Вот уже через 20 минут я сидела в холодном пластиковом кресле, в стерильном, пахнущем лекарствами коридоре, пальцы судорожно вцепились в подол платья, белея в суставах. Каждая секунда тикала в висках, гулко и невыносимо медленно. Кирилл, бледный, но собранный, только что скрылся за дверью кабинета врача. — Узнаем, что к чему, Оль, — бросил он на ходу, стараясь звучать уверенно, но тень в глазах, глубокие морщины у рта выдавали его с головой. Он боялся не меньше меня.

Казалось, прошла вечность, но на часах – лишь три минуты. Он вышел. Лицо было странно неподвижным, словно каменной маской. Подошел, присел рядом на корточки, взял мою ледяную руку в свои теплые, но дрожащие ладони.

— Через пару минут нас примут, — сказал он, голос плоский, лишенный интонаций, мертвый. Глаза упорно избегали моих. — Сделаем УЗИ. Посмотрят... Всё... всё будет хорошо. — Последняя фраза прозвучала как заклинание, как жалкая попытка убедить прежде всего самого себя. Его "хорошо" повисло в воздухе хрупким мыльным пузырем, готовым лопнуть от одного прикосновения.

Дверь кабинета открылась с тихим щелчком. — Ольга Дмитриевна? Проходите, пожалуйста.

Кирилл помог мне подняться. Ноги были ватными, не слушались. Мы вошли в маленькую, заставленную аппаратурой комнату. Я легла на жесткую кушетку, холодная бумажная простыня шуршала подо мной, напоминая о больничной реальности. Кирилл стоял рядом, его рука снова сжала мою, слишком сильно, словно он боялся, что я уйду или рассыплюсь.

Холодный гель. Знакомый звук включения аппарата – низкий гул. Но что-то... было не так с самого начала. Врач, женщина с усталым лицом, не повернула ко мне монитор, как это делали всегда, чтобы я могла видеть своего малыша. Она отвернула его к себе. Ее лицо было сосредоточенным, почти непроницаемым, каменным. Она водила датчиком по моему животу, нажимая чуть сильнее обычного, водила долго, меняя угол, вглядываясь в экран так пристально, будто хотела прожегать его взглядом, заставить показать то, чего не было. Тишина в кабинете стала гулкой, давящей, невыносимой. Я видела только ее профиль, напряженную линию губ, и верх монитора, где мелькали серые, неясные тени, не складывающиеся в понятный образ моего Алёшки. Ни сердечка, ни пяточек, ни профиля...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Врач вдруг перестала водить датчиком. Замерла. Потом медленно, очень медленно, словно каждое движение давалось с огромным усилием, подняла на меня глаза. В них не было привычной успокаивающей улычки, профессионального ободрения "все в порядке". Только... бесконечная, тяжелая печаль. И что-то еще – глубочайшее сожаление, граничащее с мукой. Взгляд человека, который должен разрушить мир.

Она глубоко вздохнула. Казалось, она собирается с силами, чтобы произнести что-то невыносимое. Слова, которые нельзя взять назад.

— Мне... очень жаль, — ее голос был тихим, почти шепотом, но каждое слово падало, как увесистый камень, прямо в сердце, проламывая его. — Я не слышу сердцебиения. На УЗИ видно... у вашего мальчика... остановилось сердце.

Мир рухнул. Просто разлетелся на миллионы острых, режущих осколков. Воздух вырвался из легких одним хриплым, беззвучным стоном. Я не кричала. Не плакала. Просто застыла, глядя в эти печальные глаза врача, пытаясь понять непостижимое. Воспринять эти слова. Остановилось сердце? Алёшкино сердечко? Нет. Не может быть. Вчера... вчера он еще... нет, не вчера... но... как?

— Это... ошибка? — прошептал Кирилл где-то рядом. Его голос был чужим, сдавленным, как у человека, которого душат. Его рука сжала мою так, что кости заныли, но я почти не чувствовала этой боли. Все чувства были перекрыты ледяным шоком.

— Нет, — врач покачала головой, и в этом движении была страшная окончательность. — К сожалению, нет. Я перепроверила. Несколько раз. Мне так жаль... Вам нужно срочно ... вызвать роды. Чтобы...

Она не договорила. Не нужно было. Смысл слов "вызвать схватки" обрушился на меня новой, чудовищной волной ужаса. Рожать? Мертвого малыша? Моего Алёшку? Тело содрогнулось в немом, сухом спазме, как будто пытаясь отвергнуть эту мысль. Я откинулась на подушку, закрыв глаза, но тьма за веками не стала спасением. Там, в темноте, стояло только одно, мерцая ледяными буквами: Остановилось сердце. Его больше нет.

Лифт довез нас до четвертого этажа с тихим, похоронным звоном. Родильное отделение. Знакомый запах антисептика, теперь пахнущий не надеждой и новой жизнью, а холодом и смертью. Меня молча, с каменными лицами, переодели в больничную рубашку – грубую, неудобную. Каждое прикосновение медсестры было механическим, отстраненным, как будто я уже была не человеком, а сосудом для извлечения... Потом таблетка – маленькая, белая, горькая на языке. — Чтобы стимулировать родовую деятельность, — тихо, без эмоций сказала медсестра. Чтобы родить мертвого сына, — пронеслось в голове ледяным вихрем, окончательно и бесповоротно.

Схватки пришли через несколько часов. Тупая, разрывающая боль, но я чувствовала ее как будто сквозь толстый слой ваты, сквозь толщу шока. Все плыло. Звуки приглушенные, лица врачей и Кирилла размытые. Будто меня и правда накачали успокоительным, но не тело – душу, отгородив от реальности хрупкой перегородкой. Кирилл не отходил ни на шаг. Он держал мою руку, его пальцы были ледяными, а в глазах стояла такая немыслимая мука, что смотреть было невыносимо. Он молчал. Что можно сказать в эту минуту? Ничего. Абсолютно ничего.

Боль нарастала, сжимая тело в железных тисках, неумолимо, механически. Врач проверяла раскрытие. — Десять сантиметров. У тебя полное раскрытие, Оля. Давай тужься. Голос акушерки был ровным, профессионально-нейтральным. Не было ободряющих криков "Давай, мамочка!", нетерпеливого ожидания первого крика, ликующих улыбок. Была только тяжелая, бессмысленная работа. Тужиться. Изгнать из себя то, что уже не жизнь, что уже не крикнет, не задышит.

Я собрала последние силы, последние капли воли. Тужилась, глотая слезы и вопли боли, рождая не жизнь, а смерть. И вот... давление, освобождение... и тишина. Гробовая, абсолютная тишина. Ни звука. Ни крика. Только тихий, сдержанный вздох медперсонала где-то рядом.

"Родился" — произнес кто-то, но в голосе не было ни капли радости, только констатация факта.

Я судорожно подняла голову, цепляясь за последнюю соломинку безумной, дикой надежды. Мне показалось... или он сжал крошечный кулачок? Миг – и его уже уносят. Быстро, бережно, но небрежно заворачивая в пеленку, закрывая от меня лицо, пряча. Уносят моего Алёшку. Навсегда. Уносят часть меня.

— Запишите время рождения: седьмое июля, два часа тридцать минут, — четко, громко прозвучал голос акушерки у столика. Пауза. Гулкая, страшная, наполненная невысказанным. — И время смерти... — она чуть запнулась, перевела дух, — ...время смерти – также седьмое июля, два часа тридцать минут.

"Также". Это слово прозвучало как приговор, выстрел в упор. Официальное. Безжалостное. Родился мертвым. Осознание, холодное и окончательное, как лезвие гильотины, вонзилось в самое сердце. Мой сын. Мой Алёшка. Умер. Он никогда не закричит. Никогда не откроет глаз. Никогда не сожмет мой палец своей крошечной ручкой. Все кончено. Навсегда.

Истерика поднялась из самого нутра, дикая, первобытная, неконтролируемая. Ревущий вопль отчаяния, боли и отрицания вырвался из горла. Я рванулась с кушетки туда, куда унесли его крошечное тельце, к этой двери, за которой он исчез.

— Нет! Нет! Верните его! Он сжал кулачок! Я видела! Я ВИДЕЛА! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! — голос срывался на хрип, на животный вой. Я билась в рыданиях, не чувствуя ничего, кроме всепоглощающей, раздирающей душу боли, ломая руки о руки сдерживающих меня медсестер. — АЛЁШКА! ВЕРНИТЕ МНЕ СЫНА!

— Успокойся, Оленька... все... все... — голос Кирилла пробивался сквозь мой рев, сдавленный от собственных слез, бессильный, разбитый. Но успокоить это было невозможно. Эта боль была бездонной.

Резкий укол в бедро. Острое жжение, потом холодок, стремительно расползающийся по вене. Мир начал стремительно терять очертания, краски, звуки стали далекими, приглушенными. Истерика сменилась тяжелой, беспомощной апатией, ватной отрешенностью. Темнота накатывала густой, черной волной, унося с собой сознание, а вместе с ним – хоть и не боль, но и последний мираж, последнюю надежду: образ крошечного сжатого кулачка. Я провалилась в черный, бездонный, небывалый сон, где не было ни Алёшки, ни боли. Только пустота. Абсолютная.

Дни слиплись в серую, тягучую, безвременную массу. Утро? Вечер? Не знала. Не хотела знать. Время расплывалось, как акварель на мокрой бумаге, не оставляя следов. Врач говорила что-то о выписке, о физическом состоянии, о том, что нужно идти домой. Я молча смотрела в окно: внизу, на солнышке, папы с огромными букетами смеялись, обнимали женщин с ковертами на руках. Сердце сжалось в комок – я чувствовала, как где-то плачет Алёшка, зовёт меня. Он жив. Должен быть жив. Это был сон, кошмар, ошибка...

Дверь палаты открылась. Вошёл Кирилл. Он казался постаревшим на десять лет, глаза запавшие, тени под ними синие. Он нес мой пакет с вещами.

— Олечка, вставай, поехали домой, — голос его был хриплым, усталым, выжатым. Он пытался улыбнуться, но получилась гримаса.

Я повернулась к нему, цепляясь за единственную нить, за его слова "домой". Значит, Алёшку уже привезли? Забрали из морга? Надежда, дикая и безумная, вспыхнула.

— А где Алёша? — спросила я, глядя ему прямо в глаза, ищу в них подтверждения своей надежды.

Он отвел взгляд, сглотнул комок в горле, его челюсть напряглась.

— Я отвезу тебя к нему, милая, — тихо сказал он. Эти слова стали последним якорем.

Машина ехала незнакомыми улицами, не той дорогой, что в клинику. Потом вдалеке мелькнули чугунные кладбищенские ворота. Холодный ужас пробежал по спине. Нет. Не может быть. Он же сказал – к нему. Значит, забрать? Из морга? Надежда бешено застучала в висках, заглушая голос разума.

Кирилл остановился у ворот, помог выйти. Вёл меня по узкой тропинке, поддерживая под локоть, к свежей, крохотной могилке под молодой берёзкой. Земля была рыхлой, темной. На простом деревянном кресте – маленькая табличка, будто игрушечная:

Ларионов Алексей Кириллович

07.07. — 07.07.

Одна дата. Цифры впились в сознание, как раскаленные иглы, прожигая мозг. Одна дата.

Седьмое июля.

Белое платье. Арка из белых роз. Шампанское. Максим, протягивающий кольцо, его счастливые, любящие глаза. Наша свадьба.

Холодный удар настиг меня с новой, сокрушительной силой. Воздух перехватило.

— Нет... — прошептала я, падая на колени перед этим ужасным холмиком земли. Холодная грязь мгновенно въелась в кожу колен, в ткань платья. — Это... за то? За Макса? Наказание? — слова вырывались хрипло, сами собой, рождаясь из ледяного ужаса осознания.

— Алёшка! — крик вырвался хриплый, дикий, раздирающий тишину кладбища. — Я здесь! Мама здесь! Отзовись! Ты же жив! Я знаю! ОТКРОЙ ГЛАЗКИ! — Я рвала землю руками, слепо, исступленно, сдирая кожу с костяшек, ломая ногти о камни и спрессованную глину. — Он там! Плачет! Он живой! ВЕРНИТЕ ЕГО! Это за Макса! Я искуплю! ВСЁ ИСКУПЛЮ! ВЕРНИТЕ ЕГО! — Я рыла, не видя ничего, не чувствуя боли в руках, только вселенскую, несправедливую боль потери и жгучую вину.

Сильные руки схватили меня, обхватили, прижали к груди с такой силой, что захватило дух. Тело Кирилла сотрясалось от сдерживаемых рыданий.

— Оленька... перестань... прошу тебя... — он задыхался, его голос был мокрым от слез. — Его нет здесь... только тело... его душа... она на небе... — он говорил, сам не веря в утешение.

Но я вырывалась, кричала в пустоту, в холодную землю с одной проклятой датой – датой моего предательства и его смерти. Мой грех. Моя расплата. Земля на руках пахла сыростью и тленом. Алёшки не было. Только эта дата. Седьмое июля. Навсегда.

25 глава.

Прошло много времени. С помощью успокоительных, психологов и психиатров я пришла в чувства. Тяжело, но жизнь продолжается. В новогоднюю ночь под бой курантов я загадала желание: родить ребёнка, здорового, чтобы он заполнил мою пустоту, нашу пустоту. Спустя время я узнала, что беременна. Желание сбылось. Пол узнавать не стали – пусть будет сюрпризом.

Наступил день, который я ждала и боялась одновременно. Схватки, спешка в роддом, зелёные стены, холодное металлическое кресло… Боль, страх, укол анестезии в спину. И потом – невесомость, пустота и жуткая тишина. Мое сердце замерло. Глаза впились в потолок, покрытый каплями конденсата, не смея спросить. Каждая секунда тянулась вечностью. И вдруг – громкий, чистый, настойчивый крик. Слезы хлынули сами, горячие и соленые. Я не могла даже пошевелиться, парализованная облегчением и страхом, только слушала этот самый прекрасный звук на свете.

— Ольга Дмитриевна? — услышала я голос акушерки где-то рядом. Голос был улыбчивый, теплый. — Поздравляю! У вас дочка.

Дочка. Слово отозвалось теплой волной где-то глубоко внутри, растопив лед в груди.

Седьмого числа. Как Алёшка... — шепотом пронеслось у меня в голове, и сердце сжалось от знакомой боли, смешанной с новой надеждой.

— Крепкая девочка, — добавила акушерка, и эти слова звучали для меня как гимн, как самое сладкое признание. Крепкая. Здоровая. Моя. Наша. Мне бережно поднесли маленький, тёплый, запеленутый свёрток. Я разглядела крошечное личико, сморщенное, красное, мокрое, покрытое белой смазкой. Она резко чихнула, такой нелепый и трогательный звук, и я рассмеялась сквозь слёзы, чувствуя, как сковывающее напряжение начинает отпускать. Её крохотные, но удивительно сильные пальчики инстинктивно обхватили мой палец, вцепившись с неожиданной силой. Пустота, та самая страшная, бездонная пустота, дрогнула и начала медленно, сантиметр за сантиметром, заполняться этим тёплым, живым, дышащим комочком. Наша девочка. Родилась седьмого октября — как её братик Алёшка седьмого июля. Судьба? Знак? Я не знала. Знаю только, что это был подарок.

В этот раз мы ничего не покупали заранее. Те вещи и мебель Кирилл отдал в детский дом после... после Алёшки. Поэтому для дочки — ни распашонки, ни коляски, пока не родилась. Боялась сглазить, наверное. Боялась надеяться слишком громко, чтобы не разбить это хрупкое счастье о каменную стену прошлого.

И вот мы дома. Я несла маленький теплый сверток, прижимая его к себе так близко, что чувствовала каждый ее вдох. Кирилл бережно нес автолюльку, его лицо — смесь усталости и какого-то немого, почти благоговейного изумления. Я шла следом, сердце колотилось, отдаваясь звонким эхом в ушах. Зайдя в нашу комнату, я ахнула, замершая на пороге.

Всё было розовое. Не просто розовое, а мимишное, как сказала бы Лера. Нежно-розовая коляска с белым кружевным капюшоном, белый комод с нарисованными тонкими розовыми цветочками, балдахин над кроваткой — легкий, воздушный, из струящейся органзы. И шарики. Куча шариков, привязанных к потолку — белые, золотые, нежно-розовые. Они колыхались от сквозняка, от нашего входа, создавая ощущение праздника, чуда. А на стене, прямо над кроваткой — большая, из надувных блестящих букв, надпись: "Спасибо, любимая, за дочь!". Слезы подступили к горлу, застилая глаза. Я обернулась к Кириллу. Он стоял, смущенно улыбаясь, все еще держа пустую автолюльку, и в его глазах светилось столько любви и надежды, что у меня перехватило дыхание.

— Когда ты успел? — прошептала я, не веря глазам, озираясь на это розовое царство. — Кирилл, это же... Это нереально!

— Пока вы в роддоме были, — ответил он тихо, осторожно ставя люльку и подходя ближе. Его рука легла мне на плечо. — Помогали Коля и Лера... особенно Лера. Она тут как ураган носилась, командовала. Без нее я бы не справился.

Как будто по сигналу, дверь в комнату распахнулась с грохотом.

— Где моя крестница?! — прогремел до боли знакомый, полный энергии голос. Лера буквально ворвалась в комнату, сметая все на своем пути. Её глаза сияли, как два фонаря, в одной руке она несла огромного плюшевого мишку, почти с нее ростом, в другой — переполненный пакет с лентами, бантами и непонятными свертками. Она мгновенно окинула взглядом комнату, и ее лицо расплылось в восторженной улыбке: — Ого-го! Кирилл, ты гений! Красота какая! Прямо дворец для принцессы!

И, не дав никому опомниться, Лера стремительно, но с неожиданной нежностью, подбежала ко мне и аккуратно, как самую драгоценную хрустальную вазу, взяла малышку из моих рук. Она бережно прижала ее к себе, заслонив спиной, будто боясь сквозняка.

— Оля, смотри! — Лера повернулась ко мне, но ее взгляд не отрывался от маленького личика, покрытого тонкими темными волосиками. — Какая она красивая! И какая крохотная! Совсем фарфоровая куколка! Здравствуй, солнышко моё ненаглядное! Я твоя крёстная, Лера! И мы с тобой теперь навеки друзья, поняла?

Я смотрела, как моя лучшая подруга, всегда такая резкая, громкая и неутомимая, невероятно осторожно качает мою дочь, что-то нежное бормоча ей на ушко, касаясь кончиком носа ее крошечного носика. Старый, знакомый страх – что что-то пойдет не так, что я не справлюсь, что эта хрупкая радость ускользнет, а пустота вернется с удвоенной силой – на секунду сжал сердце ледяным кулаком. Но видя Леру с ней, слыша довольное сопение и легкое посапывание дочки, чувствуя твердую, теплую руку Кирилла, который обнял меня за талию и притянул к себе, я сделала глубокий, дрожащий вдох. Шарики, колышущиеся от нашего дыхания, надпись любви на стене, огромный глупый мишка Леры... Это было не заменой прошлому. Это было новое, хрупкое, но бесконечно настоящее счастье. Наше.

— Оль, — Лера наконец подняла на меня сияющие, слегка влажные глаза. Голос ее звучал непривычно нежно, вопросительно. Она осторожно покачивала малышку на руках. — А как назовем-то нашу принцессу? Придумали уже? Или держите в секрете до последнего, как интриганы?

Я посмотрела на Кирилла. Он стоял рядом, его большая, надежная рука легла на мою спину, теплая и успокаивающая. Мы переглянулись, и в его глазах, чуть прищуренных от усталости, но таких родных, я прочитала то же доверие, ту же готовность, что были и у меня. Он кивнул, едва заметно. Я мягко провела кончиком пальца по бархатистой щечке дочери, по едва заметным, но уже темным, как смоль, волосикам на её головке. Она была удивительно похожа на мои младенческие фотографии — такой же брюнеткой с этим едва уловимым пушком и такими же, пока еще мутноватыми, но уже яркими голубыми глазами, как море в ясный день. Глазами, которые смотрели сейчас на меня с бездонным доверием новорожденного.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вероника, — сказала я четко, глядя сначала на Леру, а потом глубоко в глаза Кириллу. Теплая, сильная волна подкатила к горлу, сжимая его. — Вероника. Приносящая победу.

Слово повисло в тишине комнаты, наполненной лишь легким шуршанием шариков. "Победа". Победа над тьмой, что пыталась поглотить нас. Победа над всепоглощающей пустотой. Победа жизни, которая вопреки всему пробилась сквозь самое отчаянное горе. Победа нашей любви, нашей веры друг в друга, которая выстояла под самым страшным ударом. Маленькая Вероника – наш живой, дышащий, теплый триумф.

Лера ахнула тихо, ее лицо расплылось в такой широкой, сияющей улыбке, что стало ясно – имя попало точно в сердце.

— Вероника… — прошептала она, глядя на малышку с новым восхищением. — Оля, да это же... Это идеально! Звучно! Сильно! Победа… — Она качнула головой, явно впечатленная глубиной выбора. — Вероничка! Слышишь, солнышко? Ты – Вероника! Наша маленькая победительница! Победила тьму, победила печаль!

Я снова посмотрела на Кирилла. Он наклонился, его губы, теплые и немного шершавые, коснулись сначала нежного лба дочки, а потом моего виска, задержавшись там на мгновение дольше.

— Вероника, — повторил он тихо, вдумчиво, словно пробуя имя на вкус, ощущая его вес. Его взгляд скользнул с наших с дочерью темных волос на мои голубые глаза, потом на такие же, пока еще неопределенного, но явно светлого оттенка, глаза Вероники. Он видел это сходство, эту ниточку, крепко связывающую нас. Уголки его губ дрогнули, а потом расплылись в широкой, светлой, по-настоящему счастливой улыбке, какой я не видела у него очень-очень давно. — Да. Крепко. Очень... очень хорошее имя. Наша победоносная Вероника. Наша Веронька.

Он обнял нас обеих, меня и крошечную Веронику в моих руках, прижав к своей широкой груди. Лера тут же присоединилась, осторожно обнимая нас со стороны, образуя живой, теплый круг вокруг малышки. Ее щека прижалась к моей голове. И в этот момент, в этой нежно-розовой комнате под колышущимися шариками, с нашим именем на устах и нашей дочуркой, сладко посапывающей у меня на груди, пустота отступила еще дальше, съежилась, потеряла свою власть. На смену ей пришло всепоглощающее чувство глубокой, выстраданной, завоеванной победы — победы над горем, над отчаянием, за наше право на это новое, хрупкое и бесконечно дорогое счастье.

Время бежало, незаметно и стремительно, как ручей после дождя. Иногда, ловя себя на мысли, что Веронике уже три годика, я замирала. Три года. Целая маленькая жизнь, наполненная до краев ее заразительным смехом, горькими слезами от ушибленной коленки, первыми неуверенными шагами, держась за мой палец, и бесконечными, звонкими "почему?", "а как?", "а зачем?". И моя пустота... Она не исчезла совсем, нет. Но она заполнилась до краев — теплым светом ее голубых, как мои, но таких своих, неповторимых глаз, шелковистой мягкостью ее темных, прямых, как у меня в детстве, волос, которые так забавно торчали по утрам, звонким эхом ее голоса, зовущего "Мама!" по сто раз на дню.

Она — моя маленькая копия. Неугомонная, любопытная до всего на свете, с таким же упрямым, чуть выдающимся вперед подбородком, когда она настаивает на своем. Сейчас она, как заведенная машинка, носилась по коридору с громкими криками радости, таща за собой огромного плюшевого зайца – подарок Леры. Её смех – чистый, искренний, булькающий – был самым лучшим звуком в моей вселенной.

— Мама, смотри! Заяц летит! Уси-пуси летит! — заливаясь смехом, она пролетела мимо меня на кухню, волоча игрушку за длинное ухо.

— Осторожно, Вероничка! Угол! — успела крикнуть я, но было поздно. Раздался звонкий стук (похоже, заяц "приземлился" на стул) и довольный визг: "Бах! Приехали!"

И конечно, где Вероника – там её неутомимая крестная. Лера буквально не отходила от неё ни на шаг с самого рождения, став второй мамой, главной баловницей и организатором всех проказ. Сейчас Лера, задыхаясь от смеха и притворной погони, пыталась догнать свою крестницу.

— Эй, пилот Вероника! Куда курс держим? Аэропорт закрыт на ремонт! Снижай обороты! Ты же врезалась в стул-авианосец! — кричала она, ловко подхватывая дочку на руки и кружа по гостиной, подбрасывая вверх. — Целый мой пилот? Крылышки не помял? Зайца-штурмана не разбил?

— Неа! — сияя во весь рот, кричала Вероника, обнимая Леру за шею. — Тётя Лера, давай еще! Выше!

Лера не просто рядом. Она – неотъемлемая, яркая часть нашего мира. И ее знаменитые "аукционы Леры" – это уже семейная легенда. Все началось с того, как она пыталась уговорить двухлетнюю Веронику съесть ненавистную манную кашу. Теперь это целый ритуал, без которого завтрак – не завтрак.

— Так, внимание, внимание, дамы и господин! — Лера ставила Веронику на ее детский стульчик, как на трибуну, сама вставая рядом с важным видом аукциониста, поддельным молоточком (обычно ложкой) в руке. — Сегодня на эксклюзивные торги в категории "Вкусняшки" выставляется... Одна ложка волшебной каши «Умница»! Обладает магическими свойствами – делает девочек умными и красивыми! Стартовая цена — один громкий чмок в щёчку для крестной! Кто даст больше? Мама? Папа? — Она озорно подмигнула Кириллу, который стоял у плиты, помешивая кофе.

— Я! Я! — Вероника прыгала на стуле, топая ножкой. — Два поцелуя! И... и обнимашка! И... песенка!

— Ого-го! Слышите, уважаемые участники? Два поцелуя, обнимашка и эксклюзивная песенка от исполнителя! — Лера делала грандиозный жест в мою сторону. — Мама, вы слышите ставку? Повышаете? Нет? Папа? Тоже пас? — Она притворно вздыхала. — Тогда раз... Два... Три! Товар продан нашей юной участнице за два поцелуя, обнимашку и песенку! Ура победителю! Каша уходит к Веронике!

И Вероника, торжествующая, как заправский победитель аукциона, сама широко открывала ротик, а Лера, ликуя и приплясывая, отправляла туда злополучную ложку каши. Кирилл, наблюдая за этим ежедневным цирком, обычно качал головой, пряча довольную улыбку в чашке с кофе. А я смотрела на них – на свою темноволосую, голубоглазую, неугомонную копию, носящуюся по жизни как ураган, и на её неугомонную крестную, которая вложила в неё столько беззаветной, шумной, веселой любви, что хватило бы на десятерых детей. И пустота, та старая, страшная пустота, тихо отступала в самый дальний, темный угол души, надежно задавленная, затоптанная этим шумным, ярким, невероятно живым и таким долгожданным счастьем. Оно было здесь. Оно звало меня "Мама!", обнимало теплыми ручонками и смеялось самым прекрасным в мире смехом.

26 глава.

Тишина наконец опустилась на дом, мягкая и умиротворяющая, как теплое одеяло после долгого дня. Из детской доносилось только ровное, сонное дыхание Вероники через радионяню – сладкий звук победы. Лера вышла, осторожно прикрыв за собой дверь, и буквально рухнула на диван рядом со мной, как подкошенная. На её лице была выжжена та особая, священная усталость матери, которая знает цену каждой минуте тишины, вырванной у неугомонного трёхлетки.

— Фух, — выдохнула она, запрокинув голову на спинку дивана и закрыв глаза. Казалось, напряжение стекало с нее ручьями. — Космическая станция "Вероника" наконец-то переведена в спящий режим. Думаю, до утра. Слава богу.

Она повернулась ко мне, и в её глазах, обычно таких озорных и стремительных, засветилось что-то серьезное, почти торжественное. Деловое, но с подспудной тревогой.

— Оль... — голос её дрогнул. — Ты закончила? Ту самую? Завтра же... завтра твоя выставка. Выставка Ларионовой. Я все нервы себе извела, не спрашивая раньше. Просто боялась... Волнуюсь, как за свою собственную. Как будто от меня что-то зависит.

Комок, горячий и неожиданный, подкатил к горлу — не от страха, а от сокрушительной важности этого момента. Я лишь кивнула, словно глотнуть не могла. Встала, ноги чуть ватные, и подошла к мольберту в углу. Мой алтарь. Мой исповедальник. Холст был скрыт под тканью, как тайна, которую страшно обнажить. Рука дрожала, когда я взяла край грубого покрывала. Каждая клеточка тела кричала: "Готово ли? Достаточно ли любви вложено?"

— Да, — выдохнула я, звук был чуть громче шепота, но дрожал, как струна. Глаза неотрывно смотрели на скрытое полотно, сердце колотилось где-то в горле. — Утром... утром закончила. Вот он... — Голос сорвался.

Я сбросила ткань. Шелковистый шелест падающей материи прозвучал как удар грома в тишине комнаты.

И он явился.

На холсте, залитом мягким, теплым, почти осязаемым небесным светом, сидел он — Алёшка. Мой сын. Не призрак скорби, не бледная тень горя — а МАЛЬЧИК. Плоть от плоти, дух от духа. Он широко, по-детски беззаботно и доверчиво улыбался, будто смеялся над моими страхами. Его глаза — огромные, ясные, цвета спелого меда — буквально горели изнутри теплом и озорной, живой искоркой. Он сидел на пушистом, розовато-золотом облачке, болтая ножками в маленьких носочках. Казалось, вот-вот сорвется звонкое: "Мама!" или зальется смехом, который наполнит комнату. Каждая складка на его рубашонке, каждый блик в волосах дышал жизнью, которой ему было отпущено так мало, но которая ПРОРВАЛАСЬ сюда, на холст.

Лера вскочила как ошпаренная. Она замерла на мгновение, потом медленно, очень медленно, будто боялась спугнуть чудо, пошла к мольберту. Шаги были неслышными. В комнате воцарилась гробовая тишина, нарушаемая только нашим прерывистым дыханием. Она остановилась в сантиметре от холста. Её рука дрожащей птичкой потянулась, коснулась не краски, а самого воздуха перед улыбающимся личиком, и отдернулась.

— Боже... — прошептала она, и это было не слово, а стон, вырвавшийся из самой глубины. Слезы мгновенно залили ее щеки. — Он... Он же настоящий. Живой! Оль, как ты... — Голос захлебнулся. — Откуда ты знала? Его глаза... Такие... лучистые! Как будто он сейчас заговорит!

Сердце мое сжалось и распахнулось одновременно. Я провела дрожащим пальцем по краю холста, ощущая шероховатость грунта, эту физическую связь с образом.

— Не знала, — проговорила я, и голос мой был хриплым от нахлынувших слез. Они текли по щекам, соленые и жгучие, но впервые – не только от боли. — Просто... иногда закрываю глаза и... и вижу его. Каким бы он был. Какие бы глупости говорил, как бы дразнил Веронику... Как бы смеялся, заливисто, до упаду... И тогда... тогда я просто вижу эти глаза. Они смотрят на меня. Из темноты. Из памяти. Из любви.

— Ты... — Лера повернулась ко мне, лицо ее было мокрым, глаза – огромными, полными изумления и боли. — Ты видела его? Такого? Вот так... ясно? — Ее палец снова коснулся холста, чуть выше, где облако таяло в золотистой дымке. — Как будто он... здесь?

Ком в горле стал размером с яблоко. Я покачала головой, не в силах сдержать рыданий, которые душили меня.

— Нет, — выдохнула я, и это было признанием, вырванным с корнем. — Нет, Лер... Я его... я его не видела. Никогда. Только... только на той фотографии. С УЗИ. Помнишь? Той самой... Единственной. Где он так ясно был виден... Где его крошечная ручка... будто махала нам. Как будто прощался, еще не успев поприветствовать этот мир... — Я вдохнула судорожно, пытаясь загнать обратно рыдания, но слезы лились рекой. — Я рисовала... по этому снимку. По этим размытым черно-белым теням... И по тому... по тому, как я его ЧУВСТВОВАЛА. Каждым ударом его маленького сердца под моим. Каждым толчком ножкой. Каким он БЫЛ бы. С его улыбкой, которую я угадывала в его движениях. С его светом, который горел во мне все эти месяцы... Это не... не памятник потере... а... его явь. Наш ангел. Часть меня. Часть нас. Часть Вероникиного мира, даже если она его не знала... Но он – ее брат. Навсегда.

Лера не сказала ни слова. Она просто шагнула ко мне и обняла меня так крепко, как только могла, прижав мою голову к своему плечу. Ее тело дрожало от сдерживаемых рыданий. Мы стояли так, сплетенные в единый комок горя и любви, перед картиной, перед улыбающимся Алёшкой на его облаке. И старая, знакомая, выжженная пустота в моей груди... не сжалась привычной ледяной болью. Она... НАПОЛНЯЛАСЬ. Наполнялась этим светом, лившимся с холста, этой невероятной, выплеснутой красками ЛЮБОВЬЮ. Это была не замена живому сыну. Это была ПОБЕДА. Победа памяти над забвением. Любви – над небытием.

— Завтра, — проговорила Лера твердо, вытирая щеки тыльной стороной ладони, но слезы продолжали катиться. Голос ее звучал хрипло, но с несгибаемой волей. — Завтра она займет свое место. Центральное. На выставке Ларионовой. — Она посмотрела на меня, глаза ее, красные от слез, горели как угли сквозь пелену. — Мы решили... назвать выставку просто. Без имени. Только фамилия "Ларионова". Пусть картины говорят сами. Пусть ОН... — она кивнула на холст, и голос ее задрожал, — пусть он говорит через тебя. Через твои руки. Через твое сердце. Это не про смерть, Оль. Никогда. Это про ЖИЗНЬ. Про любовь, которая сильнее смерти. Сильнее всего. И мир... мир должен это УВИДЕТЬ. Должен УЗНАТЬ его. Узнать нашу любовь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На следующее утро, пока Лера будила Веронику, я в последний раз подошла к картине. Раннее солнце заливало гостиную, и Алёшкины глаза, казалось, ловили каждый лучик, искрились изнутри живым золотом. Я аккуратно провела мягкой беличьей кисточкой по раме, смахнув невидимые пылинки. Ладонь дрожала.

— Ну что, сынок, — прошептала я, голос сорвался на полуслове. Я поправила уголок рамы, ощущая под пальцами холодное дерево. — Поехали... знакомиться с миром. Не бойся... мама рядом. Всегда. Мы с тобой. — Я прижала ладонь к груди, где билось сердце – его первая колыбель, а теперь – вечный дом. Слезы снова подступили, но в них была не только горечь, но и гордость. Безумная, материнская гордость.

Моя первая собственная выставка открылась. Галерея «Светлый угол» гудела, как потревоженный улей. Незнакомые лица, приглушенный гул десятков голосов, слепящие вспышки фотоаппаратов – все сливалось в нервный, оглушительный, но невероятно ЗНАЧИМЫЙ гул. От него кружилась голова, а в животе порхали бабочки – нет, не бабочки, а целые стаи птиц. Я стояла чуть в стороне, возле высокого окна, занавешенного легкой тканью, и пыталась дышать ровно. Мои картины – знакомые пейзажи нашего участка с одинокой рябиной под окном, зарисовки Леры, застывшей в концентрации над ноутбуком во время ее безумных аукционов – висели на стенах. Люди ходили, останавливались, кивали. Но истинное сердце выставки, ее пульсирующий эпицентр, был в центре зала.

Там, под мягким, почти сакральным светом специально направленного софита, висела ОНА. Картина Алёшки. К ней тянуло невидимыми нитями. Там, перед золотисто-розовым облаком и улыбающимся мальчиком с глазами, полными тепла и озорства, всегда стояла плотная, но тихая группа людей. Не толпа, а собрание единомышленников по чувству. Они стояли благоговейно, почти не дыша, образуя живую, медленно движущуюся очередь взглядов и сердец. Я видела, как шаги замедлялись, приближаясь к холсту, как люди замирали в метре от него, впитывая детали: каждый мазок, передавший бархат щеки, теплый янтарный отблеск в глазах, пушистую, почти осязаемую фактуру облака.

И я видела СЛЕЗЫ. Реки тихих, сдержанных слез. Не истерика, а глубокая, очищающая скорбь и... благодарность. Женщина средних лет, стиснув сумочку, плакала беззвучно, лишь плечи ее мелко дрожали. Мужчина в строгом костюме отвернулся, резко проведя ладонью по лицу, но я видела, как влага блеснула на его щеке в свете софита. Пожилая пара стояла, обнявшись; старик что-то тихо шептал жене, указывая на глаза мальчика, а она лишь кивала, прижимая скомканный платок к дрожащим губам. В их слезах не было моей старой, выжигающей душу до тла боли. Было что-то иное – узнавание чужой, но такой родной тоски, глубочайшее сострадание, катарсис, и... благодарность. Благодарность за этот выплеснутый на холст свет, за эту безумную, побеждающую смерть любовь, выставленную напоказ, но такую личную, такую честную. Они плакали не только об Алёшке. Они плакали о своих утратах, о своей боли, нашедшей здесь отклик и... утешение.

Ко мне подходили. Несколько раз. Галерист, Виктор, обычно невозмутимый и сдержанный, сегодня выглядел потрясенным и слегка растерянным от накала эмоций и напора запросов. Его глаза тоже были подозрительно блестящими.

— Ольга Дмитриевна, — говорил он, подводя очередного посетителя – мужчину с влажными глазами и решительно сжатыми губами. — Господин N хочет приобрести эту работу. — Он кивнул в сторону центра. — Готов рассмотреть любую цену. Назовите вашу.

Каждый раз, слыша это, я чувствовала, как ледяная волна пробегает по спине, а горло сжимается так, что дышать невозможно. Но из глубины поднималась сила – материнская, яростная, защитная.

— Нет, — звучал мой голос, удивительно твердый, вопреки внутренней дрожи. — Именно эта картина не продается. Она... Она не может быть продана. Она вернется домой. К нам. Это... наша семейная святыня.

Лера, моя скала, мой щит и моя тень в этом водовороте чувств, стояла рядом. Она ловила каждый мой взгляд, каждое напряжение в моих плечах. Она видела, как я сжимаю пальцы, чтобы они не дрожали, видела мою бледность. Когда очередной покупатель, глубоко вздохнув с искренним сожалением, отходил, она тихо обняла меня за талию, прижалась щекой к моему виску. Ее дыхание было теплым и неровным.

— Оль, ты права, — прошептала она мне на ухо, и в ее голосе звучала не только поддержка, но и гордость. Глубокая гордость. — Ты абсолютно, тысячу раз права. — Ее рука легла мне на локоть, крепко, согревающе. — Видишь их? — Она кивнула в сторону людей у картины. — Они не просто плачут, Оль. Они... ВИДЯТ его. Твоего Алёшку. Не тень, не память – ЖИЗНЬ. Твою любовь к нему. Твою победу... над всем этим ужасом. Продать это... — Голос ее сорвался. — Это было бы... кощунством. Как отдать частичку его души. Частичку твоей души. Она должна быть ДОМА. С Кириллом, когда он вернется. С Вероникой. На виду. Чтобы он всегда... всегда был с нами. Чтобы мы могли смотреть в его глаза каждый день.

— Мам! — звонкий, как колокольчик, голосок разрезал гул зала. Вероника, вырвавшись от няни, ловко юркнула между взрослыми ногами и подбежала к нам. Ее большие глаза, полные детского любопытства, сразу устремились к центру зала, к свету софита. — Ты нарисовала ангела? Того, братика? Про которого ты рассказывала?

Сердце мое екнуло. Я присела перед ней, беря ее теплые, маленькие ручки в свои холодные.

— Да, солнышко мое, — прошептала я, глядя в ее чистые, ясные глаза. — Это твой брат. Алёшка. Наш ангел. Он всегда с нами.

Вероника повернулась к картине. Она долго, очень серьезно смотрела на изображение мальчика на облаке. Ее маленькое личико было сосредоточенным. Потом она повернулась ко мне.

— Он красивый, — сказала она четко, с непоколебимой детской уверенностью. — И добрый. Он улыбается мне! Можно я ему спою? Колыбельную? Чтобы ему спалось хорошо на облачке?

Лера не выдержала. Она фыркнула, но это перешло в сдавленное рыдание. Она прикрыла рот рукой, слезы хлынули у нее из глаз.

— Ну все, — выдохнула она сквозь рыдания и смех, обнимая нас обеих. — Теперь окончательно и бесповоротно. Ангелу поют колыбельные – это закон. Эту картину не продадим НИКОГДА. Ни за какие сокровища мира.

Я прижала Веронику к себе, чувствуя ее тепло, ее живое, доверчивое присутствие. Потом подняла взгляд на картину. На моего сына, сияющего на облаке. На его глаза, которые, казалось, смотрели прямо на нас, на Веронику, полные той самой безмятежности и любви, которой так не хватает в этом мире. И в этот миг я ПОЧУВСТВОВАЛА с абсолютной ясностью: Лера права. Эти слезы людей, эти немыслимые суммы, которые они предлагали – это не просто признание искусства. Это признание ЕГО. Признание его жизни, его реальности в моей любви. Но он – мой сын. Его место – не на чужой стене, пусть даже самой почетной. Его место – там, где его любят безмерно, помнят каждую секунду, где его улыбка будет первым, что мы видим утром, и последним – вечером. Наша вечная любовь, запечатленная в красках. Наша немыслимая победа над тьмой небытия – не имеет цены и не продается.

За пару дней продали много картин. Пейзажи, портреты, натюрморты – находили своих новых хозяев, и это было приятно и странно одновременно. Как-то вечером, когда первые восторги и нервное напряжение начали понемногу отступать, Лера показала мне сообщение на телефоне. Мы сидели в тишине, пили чай.

— Оль, смотри, — она протянула мне телефон, ее лицо было серьезным, но в глазах светилось что-то теплое. — Пишет женщина... Через Виктора. Она... Она была на выставке. Картина с мальчиком... — Лера замолчала, сглотнув. — Она пишет, что это... перевернуло ее душу. У нее... была похожая потеря. Много лет назад. Она просит... Умоляет. Нарисовать такую же. Понимает, что оригинал – святыня. Но ей... ей ОЧЕНЬ нужен такой свет в ее доме. Такой ангел. Она спрашивает, возможно ли это? Она готова ждать. И платить. Сколько скажешь.

Я взяла телефон. Слова на экране плыли перед глазами от нахлынувших чувств. Простые слова, но за ними стояла бездна боли, одиночества и... надежды. Та самая надежда, которая когда-то зажглась и во мне. Я задумалась, ощущая странное спокойствие и уверенность. Потом посмотрела на Леру. В ее глазах не было сомнения, только вопрос и поддержка.

— Да, — сказала я тихо, но так, чтобы каждое слово звучало ясно. Сердце сжималось от щемящей нежности и ответственности. — Скажи Виктору – да. Пусть Алёшин свет... его образ... согреет еще одно сердце. Пусть поможет. Как помог нам.

Работа заняла несколько дней. Я писала того же мальчика на облаке, но это был уже не мой Алёша. Это был Ангел Утешения, рожденный из моей боли и любви, но предназначенный для другой раненой души. Я сделала свет еще мягче, теплее, добавила больше золота в ореол, смягчила черты, чтобы он был узнаваем, но не копией. Я вкладывала в каждый мазок молитву о мире для той незнакомой женщины. Когда картина была готова, Лера продала ее. Цифра в сообщении о переводе заставила меня схватиться за спинку стула.

— Это... это же целое состояние, Лер! — прошептала я, не веря глазам.

Лера посмотрела на меня, ее глаза были мокрыми, но в них горел твердый свет.

— Нет, Оль, — сказала она мягко, но убежденно. — Это не цена краски и холста. Это цена того света, который ты смогла вынести из тьмы и подарить другой. Цена надежды. Цена исцеления, которое начинается с одной слезы узнавания.

Теперь улыбка, рожденная из памяти о моем нерожденном сыне, из той единственной фотографии и бездонной материнской любви, согревает еще один дом. И в этом – высшая справедливость. Любовь, победившая боль, должна быть щедрой. Она должна светить дальше, прогоняя тьму отчаяния в других сердцах. Это и есть настоящая победа.

27 глава. Макс.

Доехал до Турции, дождался, когда у неё наступит утро. Первые лучи солнца только коснулись окна, а я уже набирал её номер. Сердце колотилось – часть от волнения, часть от дурного предчувствия, которое грызло меня всю ночь. Звоню Оле — трубку не берёт. Ни с первого, ни с пятого раза. Глухие гудки в наушниках звучали как приговор. Наверное, обиделась. Зря я так резко поступил… Давил, торопил, требовал. Надо было дождаться, когда она сама захочет. Но я так мечтаю о сыне! О том, чтобы наш огромный, пустой дом наполнился детским смехом, топотом маленьких ног. Каждая пустая комната, каждый тихий угол кричали об этом. Я больше не мог ждать. Казалось, еще немного — и я сойду с ума от этой тишины.

И теперь этот гулкий, бесконечный гудок… Он бил по нервам, как молоток. Раньше она брала всегда. Даже когда злилась, даже если ссорились. Слышал её дыхание, иногда сдавленное, но она была на связи. Боюсь её потерять. Эта мысль впилась в мозг когтями с того самого момента, как я вышел из дома, оставив её одну после нашей последней, особенно жесткой размолвки. Что, если она устала по-настоящему? Устала от моего давления, от моих бесконечных разговоров о наследнике, о продолжении рода, о будущем династии? Что, если мои требования, моё нетерпение… Что, если она просто не выдержала? Сломалась?

И ещё одно… Стал замечать, как она смотрит на Кирилла. Вроде бы мелочь. Мимоходом. Улыбка, когда он остроумно парировал её реплику. Слишком лёгкая, слишком открытая. А тот… тот всегда рядом. Слишком внимательный. Слишком готовый помочь. «Разгрузить мадам», «поднести сумку», «решить любой вопрос». Верный пёс. Исполнительный телохранитель. Но в его взгляде, когда он думал, что я не вижу, когда она отвернулась… Что-то было. Что-то неуловимое. Не просто служебное рвение или уважение. Интерес? Признательность за доброе слово? Или… больше? Мысль казалась дикой, почти кощунственной, но выкорчевать её не получалось.

Сорвался с места, не в силах терпеть неизвестность. Позвонил начальнику смены охраны дома, голос хриплый от бессонницы и адреналина.

— Где Оля? Немедленно доклад!

— Уехала к родителям, Максим Сергеевич, — ответили мне коротко, ровным, почти механическим тоном, который резанул слух своей неестественностью. — За ней приехал водитель Сергея Геннадьевича. Проводили, всё в порядке.

Что-то ёкнуло внутри, холодной иглой. Слишком гладко. Слишком… вовремя. Как по расписанию. Но я загнал подозрение глубже, в самый тёмный угол сознания. Ладно, успокаивал себя. Дам ей время — пусть успокоится у родителей. Отдышится. Остыну и я. А там… А там посмотрим. Я всё равно своего добьюсь. Она должна понять, как это важно. Для нас. Для меня.

После трех дней в командировке, сведенных к абсолютному минимуму – только самые неотложные встречи, – рванул обратно. Самолет казался черепашьим. Первым делом – за ромашками, её любимыми. Букет – огромный, воздушный, как белое облако, пахнущее летом и нежностью. Пусть увидит, я старался. Пусть смягчится. Пусть вспомнит наши первые дни, когда всё было просто и ясно, как эти цветы.

Пригнал к её родителям. Выскочил с цветами, едва заглушил двигатель. Тёща и тесть встретили на пороге их дома, лица напряженные, будто ждали не гостя, а беды. Елена Сергеева аж вздрогнула, вцепившись в дверной косяк, глаза округлились от неожиданности и… страха?

— Макс? Ты зачем? — голос её дрогнул.

— За Олей. Просить прощения. Готов на всё, — выпалил я, пытаясь смягчить голос, изобразить раскаяние, протягивая цветы. Они казались теперь нелепо огромными, почти комичными в этой внезапно сгустившейся, тяжёлой атмосфере.

Они переглянулись. Молчание повисло тяжёлое, липкое, как смола. По спине пробежал холодок, предчувствие беды сдавило горло.

— Оля… — начал Сергей Геннадьевич, отец, его обычно спокойное лицо было серым. — Оля не была у нас, Макс. Ни вчера, ни сегодня. — Он проговорил тихо, но каждое слово падало, как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба. — Мы звонили ей весь вчерашний вечер и сегодня утром… она не берёт трубку. Думали, вам не до нас... Ждали, что хоть ты позвонишь…

Ледяной ком встал в горле, перекрывая дыхание. Цветы вдруг стали нелепыми, тяжеленными, как свинцовые гири. Руки сами опустили их, белые головки ромашек поникли, будто разделяя мой ужас.

— Не может быть! — голос сорвался, став чужим. — Охрана сказала… Ваш водитель забирал! Четко сказали!

— Какой водитель? — Елена Сергеевна вскрикнула, схватившись за косяк, будто ноги подкосились. Лицо её побелело, как мел. — Наш водитель Игорь в отпуске, на море! Уехал пять дней назад! Макс, что происходит?! Где наша дочь?! Что случилось?!

Паника, острая и тошная, ударила в виски. Волна жара сменилась ледяным потом, пропитавшим рубашку. Не надо было оставлять её одну. Ни на секунду. Знал же, какая она упрямая, если что задумает… или нет? Это не упрямство. Это что-то другое. Что-то не так. Очень не так. Предательство? Или… похищение? Мысль ударила с новой силой.

— Поедемте со мной, — бросил я, уже бегом к машине, сердце колотясь так, что боль отдавала в челюсть, вот-вот выпрыгнет. — Сейчас. К нам. Быстрее! Может, она дома… Может… — Я сам не верил в это.

Дорога промелькнула в тумане адреналина и всепоглощающего страха. Знаки, светофоры, другие машины — всё слилось в одно мелькающее пятно. Сердце колотилось, как бешеное, ритм отдавался в ушах гулким, неистовым боем. Врываемся в наш дом – тишина. Не просто тишина, а гробовая, звенящая пустота. Не та уютная, когда она в спальне или на кухне, а мертвая. Холодная. Воздух спёртый, несвежий, как в запертом склепе. Ни её духов, ни звука музыки, которую она любила ставить фоном, работая в гостиной. Только тиканье напольных часов в кабинете, звучавшее как отсчет последних секунд.

И тут в гостиной, на её любимом столике возле дивана, увидел конверт. Простой, белый, без надписи. Рядом – её телефон. Тот самый, с синим чехлом в мелких стразах, на который я звонил из Турции. Лежит экраном вниз, как брошенная игрушка, как ненужный хлам. И из-под края того же дивана, едва заметный, торчит тонкий каблук её любимых лодочек, лакированных, черных… брошенный, как после спешки, будто она сдернула их на бегу, даже не разувшись как следует.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Рука сама потянулась к конверту. Дрожала так, что едва удержала. Разорвал угол, бумага хрустнула невыносимо громко. Внутри – один листок А4. Чистый, белоснежный, кроме нескольких строк, напечатанных ровным, безликим, как казенная бумага, шрифтом. Машинный. Холодный. Бездушный. Читаю, и буквы пляшут перед глазами, сливаясь и расплываясь:

Макс, не ищи и прощай. Надеюсь на твою порядочность и отцу моему ты поможешь. Ведь он не виноват.

Бумага хрустнула в моей сжатой руке, сминаясь в бессильной ярости. Глаза снова пробежали по строчкам, выискивая хоть что-то знакомое, хоть намёк на неё. "Не ищи". "Прощай". "Порядочность". Помочь? Ему? Он не виноват? Ярость, внезапная и слепая, ударила в грудь, вытесняя ледяной страх, разливаясь по жилам раскаленным свинцом. Голова закружилась, комната поплыла, узоры на ковре закружились.

— Что там, Максим?! — Отец Оли, шагнул ко мне, голос его дрожал, в глазах читался чистый, неприкрытый ужас. — Что написала? Где она?! Что случилось?!

Я медленно поднял на них глаза. Видел их страх, их немую мольбу, их надежду, которая уже трещала по швам, рассыпалась. Но слова застряли. В горле тот самый ком, горячий и огромный. В ушах – только нарастающий гул собственной крови и этот мертвенный шрифт, режущий глаза. "Он не виноват". Значит, кто-то виноват? Я? Кто-то другой? Кто?!

— Макс! — Мать Оли, вцепилась мне в рукав, тряся с неожиданной силой. — Дай! Дай письмо! Что там?! Что с моей дочерью?!

Я машинально разжал пальцы. Бумага была влажной от пота, смятая. Она вырвала её, отец заглянул через плечо. Их тихий, синхронный стон, полный бездонного отчаяния и непонимания, прорезал звенящую тишину дома, как нож по стеклу.

— Что это значит?! — Сергей Геннадьевич обернулся ко мне, лицо его было искажено гримасой гнева, ужаса и полной растерянности. — "Отцу поможешь"? "Не виноват"? В чем я не виноват?! Макс, что ты натворил?! Что ты сделал?! Где наша дочь?! Где Оля?! — Он тряс смятым листком перед моим лицом.

Они кричали, требовали, трясли меня. Их слова, обвинения, рыдания бились о меня, как град. Но я смотрел на брошенный телефон. На туфлю под диваном. На эти напечатанные строчки, которые резали глаза своей безличной, рассчитанной жестокостью. "Не ищи". Как будто она знала, что я буду. Знала, что не смогу иначе. А порядочность... Надеялась. На мою порядочность. После всего, что я говорил, как давил… После того, как…

Рука снова сжалась в кулак. Ногти впились в ладонь до боли. Не искать? Простить? Помочь ему? Холодная, рассчитанная жестокость этих слов обожгла сильнее их истеричных криков. В них было презрение. Расчёт. Уход.

Нет, Оля, – пронеслось в голове, яростно и четко, как клятва. – Так просто не будет. Не прощу. Не отпущу. И найду. Всегда найду. Кто бы тебя ни укрыл, что бы ты ни задумала.

Шагнул в сторону, доставая телефон. Пальцы дрожали, но я набрал номер. Не помощника, а Кирилла. Лично. На его мобильный.

Гудки. Раз. Два. Три. Каждый – как удар молотком по виску. Каждый – вечность, за которую она могла уйти ещё дальше, раствориться.

— Алло? Максим Игоревич? — голос Кирилла, сонный, спокойный. Слишком спокойный для раннего утра. Слишком… обыденный. Без тени ожидания тревожного звонка.

— Где Оля? — выдавил я, едва сдерживаясь, чтобы не орать прямо в трубку. Каждое слово было ледяным лезвием, обточенным яростью и страхом.

Пауза. Слишком долгая. На два лишних вдоха. Я слышал его дыхание в трубке.

— Ольга Сергеевна? — переспросил он, и в голосе промелькнуло что-то – настороженность? — Не в курсе, Максим Игоревич. Я же брал отгулы, вы сами разрешили. Дома сплю. Что-то случилось? — Оттенок беспокойства? Или хорошо сыгранный?

— Пулей ко мне. Срочно. Сейчас. — бросил я и с силой щелкнул, отрубив связь. Не дал ему шанса на отговорки, на "где ключи" или "пробки". Не нужны были его оправдания. Нужен был он. Здесь. Передо мной. Сейчас. Чтобы видеть его глаза, его реакцию. Чтобы понять.

Он примчался быстрее, чем я ожидал. Видно было – летел, нарушая все правила. Ворвался в прихожую, запыхавшийся, волосы всклокочены, рубашка навыпуск, натянутая явно наспех. Глаза сразу метнулись по сторонам, считывая обстановку: меня, родителей Оли с их заплаканными лицами, разбросанные по полу ромашки, гробовую тишину.

— Максим Игоревич? — его голос срывался. — Что случилось? — Он оглядел комнату, моё лицо, остановился на смятом листке в руке Елены Сергеевны. — Что с Ольгой Сергеевной? Где она? Что-то случилось?

Я шагнул к нему вплотную, нарушая личное пространство, ощущая запах его одеколона, смешанный с потом. Смотрел прямо в глаза, пытаясь проникнуть за зрачок, в мозг, в каждую мысль. Его глаза бегали. Не выдерживали моего взгляда, скользили в сторону, к письму, к телефону Оли на столике.

— Она исчезла, — сказал я тихо, но так, чтобы каждое слово врезалось ему в память, как татуировка, как клеймо. — Охрана на въезде четко сказала мне: её забрал водитель её отца. — Я сделал паузу, давая осознать. — Водитель в отпуске. Родители её не видели. Ни вчера, ни сегодня. — Я кивнул на смятый листок в руках Елены Сергеевны. — Оставила это. "Не ищи". "Прощай". — Моя рука сжалась так, что кости захрустели. — Моя охрана. Они меня обманули. Они её... пропустили? Или помогли? Кто приезжал? Кто её забирал?! Кто конкретно был на посту вчера вечером и сегодня утром?! Говори!

Кирилл побледнел. Настоящей, серой, землистой бледностью, проступившей даже под легким загаром. Губы слегка дрогнули. Глаза расширились, в них мелькнул настоящий, животный страх. Он отступил на шаг, наткнувшись спиной на стену.

— Максим Игоревич... Я... — он сглотнул, голос сорвался. — Я не знаю... Честное слово! Я был в отгуле... Вчера пришел, отрубился... — Он нервно провел рукой по лицу. — Клянусь, я ничего... не слышал, не видел... Кто был на смене – Роман утверждал график.

— Роман! — взревел я, не слушая его лепета, поворачиваясь к дверям. Мой тень, мой каменный исполин помощник, появился мгновенно, будто ждал за дверью. Лицо – непроницаемая маска. Он всё слышал. — Всю эту сволочь, что была на смене вчера и сегодня – уволить. Немедленно. Без выходных, без компенсаций, без разговоров. Пусть убираются к черту. Сейчас же. Конфисковать пропуска, отключить связь, доступы. Выставить за ворота силой, если надо.

— Слушаюсь, Максим, — голос Романа был спокоен, как поверхность озера перед штормом, но в глазах горел холодный огонь.

— Нанимай новых. Лучших. Проверенных по всей цепи. Сегодня же. И найми частных детективов. Всех, кого знаешь. Самых дорогих, самых безжалостных, тех, кто не пахнет законом и умеет работать быстро и тихо. Пусть поднимают Вокзалы. Аэропорты. Камеры наблюдения всех мастей. Отели, хостелы, съемные халупы. Всех и всё. Платите любые деньги. Любые!

— Будет сделано, — Роман кивнул, его пальцы уже летали по экрану спецсвязи.

— Звони ФСБ. Не в местное отделение. Прямо к Иванову. На его личный, красный номер. Скажи – Макс просит. Лично. Город в ушах должен стоять. Пусть подключают все ресурсы. Паспортный контроль, границы, банковские транзы, мобильные операторы – всё. Срочно. Статус – розыск. Высший приоритет.

Роман кивнул, поднося трубку к уху, его низкий голос зазвучал в прихожей, отдавая команды.

— И подними ВСЕ мои связи, Роман, — добавил я, глядя ему в спину. — Все долги, все обязательства. Кто чем мне обязан – пусть отрабатывает СЕЙЧАС. Ищут Ольгу. Каждый клочок земли, каждую щель, каждый подвал. Понял? Одна ниточка – и я рву всю сеть. Не спрячутся.

— Понял. Начинаю, — Роман развернулся и вышел в кабинет, его шаги быстро затихли.

Тридцать минут. Тридцать вечностей в гробовой тишине нашего дома, нарушаемой только сдавленными рыданиями Елены Сергеевны, тяжелым, прерывистым дыханием Сергея Геннадьевича и тиканьем проклятых часов. Кирилл стоял у стены, как приговоренный, лицо серое, пот выступил на висках и на лбу, он нервно тер ладонь о ладонь. Я не сводил с него глаз, ловя каждый вздох, каждое движение век, каждое непроизвольное подергивание мышцы. Звонок Романа прозвучал как выстрел. Я щелкнул ответ, поднеся трубку к уху, весь превратившись в слух, в ожидание.

— Нашёл первое звено, Максим, — голос Романа был напряженным, но четким, как удар шашки. — Покупка билета. Электронная. Сочи. Эконом-класс. Рейс SU-1410, вылет три дня назад. Она зарегистрировалась на рейс одна... но... — Он сделал едва заметную, но убийственную паузу, и эта пауза заставила мою руку сжать телефон так, что пластик затрещал под пальцами. — ...но перед самым проходом на паспортный контроль, в зоне вылета, её проводил парень. Капюшон, черный, глубоко на лицо. Темные джинсы, черная куртка. Рост около 180, спортивное телосложение. Лицо не видно ни на одной камере. Углы, тени, толпа – все сыграло за него. Он... обнял ее за плечи. Поцеловал. В висок. Потом развернулся и ушел в толпу. Растворился. Отследить его маршрут по камерам не удалось. Камеры на парковке и выходах – слепые зоны или запись затерта. Чистая работа. Профессионально.

Каждое слово – удар ножом под ребро, с холодком и жжением. Сочи. Эконом. Она бежала от меня в эконом-класс, как последняя нищенка, прячась в толпе. Парень. Капюшон. Поцелуй в висок. Картина встала перед глазами с мучительной, унизительной ясностью: её профиль, чуть наклоненный к нему, его губы, касающиеся кожи у виска... Его рука, возможно, лежащая на её талии... Проводил. Значит, он знал о её планах. Помогал? Организовал? Или... больше? Кто он? Старый знакомый? Новый? Предатель из моих? Из охраны? Кровь стыла и кипела одновременно. В горле стоял вкус железа. Голос мой был низким, металлическим, лишенным всякой интонации, кроме абсолютной, леденящей команды.

— Понял. Купи мне билет в Сочи. На ближайший рейс. Бизнес или первый – без разницы, лишь бы быстрее. Садись рядом. И подключай всех в Сочи. Сейчас же. Каждого, кто нам должен хоть копейку. Каждого, кто знает город. Каждого мента, каждого "авторитета", каждую шакалью морду. Отели, квартиры, гостевые дома, частный сектор, яхты – прочесать всё. Найти её. До того, как она снова исчезнет. До того, как он увезет её дальше. Понимаешь? Цена не имеет значения. Любой след.

Я отключился, не дожидаясь подтверждения. Роман знал: это приказ на грани возможного, но он будет выполнен. Ценой любых денег, любых связей, любых жертв. Город Сочи должен был содрогнуться от моей ярости.

Поворачиваюсь. Мой взгляд, тяжелый, как свинец, как прицел снайпера, находит Кирилла. Он все еще стоит, прижавшись к стене, лицо землистое, глаза бегают, не находя точки опоры, по лбу стекает капля пота. Он видел мое выражение лица, слышал приказ.

— Кирилл, — произношу я его имя тихо, но так, что он вздрагивает всем телом, будто от удара током. В комнате воцаряется мертвая тишина. Родители Оли замерли, наблюдая, как напряжение между нами нарастает до невыносимого, до хруста костей. — Ты едешь со мной. Сейчас. В аэропорт. В Сочи.

Это не предложение. Не просьба. Это приговор. Приговор к немедленному, постоянному присутствию под моим неусыпным, подозрительным взором. Он должен быть на виду. Всегда. Пока я не выясню, что он знал. Пока не разберусь до конца.

Я медленно повернулся к родителям Оли. Их глаза, полные слез, немого вопроса и уже зарождающегося ужаса перед той холодной, абсолютной яростью, что исходила от меня, встретили мой взгляд – взгляд, в котором не осталось ни капли сомнения или растерянности, только бездонная, черная ярость и железная, негнущаяся решимость.

— Я найду её, — сказал я просто, без пафоса, без лишних эмоций. Это был не обещание им. Это был закон. Закон моего существования отныне. Единственная цель. Единственный смысл. — И верну. Сюда.

28 глава. Макс.

В Сочи я приехал через восемь адских часов. За это время Роман и его только что нанятые "волки" вычислили, где она остановилась. "Императрица", один из самых дорогих отелей на побережье. Номер люкс, разумеется. С видом на море. Как будто она не сбегала, а отправилась в отпуск.

Я ворвался в холл, как снаряд. Весь этот лоск – мрамор, хрусталь, приторный запах дорогущих духов и этих проклятых орхидей – резанул глаза, как пощечина. На ресепшене – молодой менеджер с пластмассовой улыбкой до ушей. Я рванул к нему, не пытаясь скрыть ни ярости, ни этого леденящего страха, что сжимал горло.

— Номер Ольги Сергеевны Орловой. Немедленно. Открывайте. Сейчас же!

— Извините, сэр, но политика конфиденциальности… — завел он свою шарманку сладким, натренированным голосом.

— Откройте, я ее муж! — мой рев грохнул эхом под этими дурацкими высокими потолками. Несколько постояльцев обернулись, брезгливо сморщившись. — Она пропала! Вы слышите?! Исчезла! Ключ! Дайте мне ключ!

Мои ребята сзади сдвинулись, просто встав стеной. Молчание их было громче любого крика. Улыбка с лица менеджера сползла, как маска. Он побелел. Несколько нервных тычков в клавиатуру, быстрый шепот в трубку – и вот холодная пластиковая карта в моей дрожащей, влажной ладони.

— Она вышла утром, — бормотал менеджер, избегая моего взгляда. — Одна. Без багажа – только маленькая сумка через плечо. Заселилась ночью тоже без чемоданов. Дорожной сумки не было. Ни тогда, ни сейчас.

Эта мысль – отсутствие ее вещей – воткнулась ножом. Ничего от нее. Только ключ и строчка в письме. Пустота. Как будто приехала не жить, а просто… переждать грозу.

Лифт поднимался на верхний этаж бесшумно и мучительно медленно. Каждая секунда – пытка. Дверь люкса открылась с тихим щелчком, который прозвучал как выстрел.

Пустота.

Не просто отсутствие человека. Абсолютная, выжженная пустыня. Ни намека на нее. Ни шарфика, забытого на кресле, ни тюбика ее любимого крема на туалетном столике в спальне, ни раскрытой книги. Шкафы распахнуты настежь – пустые вешалки торчали, как ребра скелета. Ни дорожной сумки, ни саквояжа. Только запах чужих, дорогих духов и этой стерильной чистоты, как в операционной. Как будто ее здесь и не было. Как будто горничная только что закончила уборку.

— Где она?! — сорвалось у меня с губ шепотом, обращенным в пустоту. Сердце просто рухнуло куда-то в бездонную пропасть. Куда?! Зачем тогда сюда, в эту позолоченную клетку? Чтобы просто… переночевать и раствориться?

Я выскочил к морю. Огромный, почти безлюдный пляж отеля. Октябрьский ветер, холодный и злой, рвал с ног, соленые брызги хлестали по лицу, как слезы. Рев прибоя заглушал мысли. Ни души. Только чайки, орущие в сером, низком небе. Я метался по променаду, заглядывал в полузакрытые, мертвые летние кафе – пусто.

— Ольга! — заорал я в рев ветра, но голос потерялся в шуме волн. Как сквозь землю провалилась. Исчезла.

Вернулся в этот проклятый пустой номер. Роман стоял посреди гостиной, его лицо было каменным.

— Максим?

— Круглосуточное наблюдение, — выдохнул я, с трудом контролируя голос. — На ресепшн, у лифтов, у всех выходов. Ни одна муха не должна проскочить незамеченной. И подними все записи с камер. Сейчас же.

Просидел до утра, не смыкая глаз, уставившись в темноту за окном, где бушевало черное море. Она не вернулась.

Мои люди взвинтились до предела. Роман, как фельдмаршал, координировал целую армию: частников, детективов, спецов по розыску. Они допрашивали персонал, редких в этот межсезонье постояльцев, прочесывали каждый закоулок в округе, выбивали записи с камер отеля и соседних зданий.

— С отельных камер видно, как она направилась к морю, — доложил Роман на следующий день, его голос был ровным, но в глазах читалось напряжение. — И… всё. Больше ее не видно. Билеты никуда не покупала. Как в воду канула.

Нашли мужика, к которому она подошла в аэропорту. Таксист. Вычислили быстро – камера засекла номер. Обычный местный шофер, лет пятидесяти, в помятой куртке. Приперли его к стенке в его же гараже мои люди. Я вошел, когда он уже трясся.

— Да, ночью, в день прилета, отвез, — бормотал он, испуганно косясь на Романа и на меня. — Девушку… без багажа… Только сумочка маленькая… В "Императрицу". Молчала… почти всю дорогу. Сказала только… чемодан потерялся. Заплатила наличными… щедро, без сдачи. Больше не видел. Честное слово!

Я подошел вплотную, глядя ему в глаза:

— Ничего больше? Никаких звонков? Никто не ждал?

— Нет, боженька! Никого! Отвез и все. Я сразу уехал.

Тупик. Глухая стена. Ни одной новой зацепки. Я махнул рукой, и его отпустили.

В голову лезли уже не просто плохие – черные, липкие, леденящие мысли. Что, если это не просто побег? Что, если этот парень в капюшоне… Что, если он не просто помог? Что, если… с ней что-то случилось? Или она… сама не хотела, чтобы ее нашли? Настолько, что готова была на все? Каждый день в этом пустом, роскошном склепе, под вой ветра, эти мысли становились громче, навязчивее, превращаясь в кошмар наяву. Я ловил себя на том, что смотрю на Кирилла, который, как тень, молча следовал за мной. И в его глазах я видел тот же немой вопрос и… страх. Страх за нее? Или страх передо мной? Перед тем, во что я могу превратиться, если самые черные мысли окажутся правдой?

Неделя. Целая неделя безумных, тотальных поисков по всему городу и окрестностям. Пустынные пляжи, закрытые кафе, редкие прохожие, кутающиеся от промозглого ветра – все это слилось в серое полотно нашего отчаяния. Мы прочесывали все: от сияющих марин с белоснежными яхтами до обшарпанных гестхаусов в горах. Ворочали всех, кто мог хоть чем-то помочь. Сыпали деньги мешками. Результат – ноль. Абсолютный, оглушающий ноль. Она испарилась.

Я стоял на балконе нашего номера – этого пустого люкса-призрака, глядя на серые валы, с ревом бившие о бетонные глыбы волнорезов. Ледяной ветер выл и рвал куртку, но я его не чувствовал. Внутри пылал только ком ярости и страха. Черные мысли, липкие и ядовитые, как нефть, заползали в мозг: похищение… несчастный случай… или добровольный уход так далеко, что даже моя власть и деньги бессильны.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

За спиной, в гостиной, стояла гнетущая тишина, прерываемая только сдержанным бормотанием Романа в трубку. И вдруг – шаги. Тяжелые, неуверенные. Я резко обернулся.

В дверном проеме стоял Кирилл. Он выглядел ужасно. Лицо серое, осунувшееся, как после тяжелой болезни. Глубокие, синюшные тени под глазами. Глаза, всегда такие зоркие и настороженные, теперь были тусклыми, смотрели куда-то сквозь меня, в пол. Он неделю почти не спал, носился по городу, выполнял самые грязные поручения Романа, постоянно под прицелом моего подозрительного взгляда. Вина и бессилие съедали его заживо.

— Максим Игоревич… — его голос был хриплым, прерывистым, словно он давно не говорил. — Можно… слово?

Я молча кивнул, не отрывая от него взгляда. Его вид говорил сам за себя. Роман положил трубку, насторожившись, как сторожевой пес.

Кирилл сделал шаг вперед, сглотнул ком в горле. Его руки, всегда такие твердые, нервно теребили край поношенной куртки.

— Я… я хочу уволиться, Максим Игоревич, — выдохнул он, наконец подняв на меня взгляд. В его глазах читалось не малодушие, а какое-то изможденное, дошедшее до предела отчаяние.

Тишина в номере стала звенящей, давящей. Даже Роман замер, затаив дыхание. Его взгляд метнулся ко мне.

— Обоснуй, — бросил я. Голос был ровным, но ледяным, как сталь. Внутри все сжалось в тугой пружине. Признание? Бегство?

— Я не досмотрел! — вырвалось у Кирилла с надрывом. Каждое слово давалось ему с мукой. — Прямо вот… проглядел! Зря… зря взял те выходные, когда вы уехали! Надо было быть здесь! Контролировать лично! Каждую минуту! Может… может, тогда… — Он замолчал, не в силах выговорить страшное "тогда бы она не ушла". Эта невысказанная мысль повисла в воздухе тяжелым камнем. — Это моя вина. Я отвечаю. Я не заслуживаю должности. И… — он снова судорожно сглотнул, — …и вашего доверия.

Он опустил голову, будто ждал удара. Но потом резко выпрямился. В его запавших глазах мелькнула искра прежней решимости, но теперь она горела странным, почти фанатичным светом.

— Но я не уеду! — сказал он громче, сдавленно. — Не брошу искать. Я… — он запнулся, подбирая слова. — Я договорился. Буду работать здесь. Охранником. У другой семьи… Знакомые по старой службе… взяли. Зарплата… не важна.

Я удивленно приподнял бровь, ощущая, как холодная злость поднимается из глубины.

— Зачем? — спросил я резко, с ледяной колкостью. — Чтобы спрятаться? Чтобы я тебя не доставал? Чтобы слинять с глаз долой?

— Нет! — он резко вскинул голову, и в его глазах вспыхнул тот самый странный огонь – смесь стыда, вины и невероятной, почти безумной решимости. — Чтобы быть здесь! На земле! Чтобы иметь легальный повод снова и снова обходить районы, задавать вопросы, смотреть в лица! Чтобы… — голос его дрогнул, сорвался на шепот, — …чтобы искать ее дальше. Каждый божий день. Всё свободное время. Пока… пока не найду. Или… пока не сдохну. Это… это мой долг. И мое… искупление.

Он замолчал, тяжело дыша, как после марафона. Никакого пафоса. Только изможденная, до боли искренняя решимость. Он не просил прощения. Он сам себе выносил приговор и назначал казнь. Добровольное изгнание. Добровольное падение в бездну. Добровольный крест.

Я смотрел на него, на этого сломленного, но не согнувшегося человека. Подозрения не исчезли; они клокотали под слоем усталости, как магма. Играешь, сволочь? Или действительно сломлен? Но в его словах была своя, извращенная логика. Охранник в Сочи, особенно у семьи, которая мотается по городу, имеет доступ к разным местам, может слышать сплетни, видеть лица… Это могло быть полезно. Или это была гениальная мимикрия, чтобы выскользнуть из-под моего прямого контроля, продолжая водить меня за нос? Его искупление могло быть спектаклем виртуоза.

— Хорошо, — выдохнул я наконец, поворачиваясь обратно к бурному, безнадежному морю, стараясь скрыть дрожь в руках. — Увольнение принимаю. С завтрашнего дня. Работай где хочешь. Но запомни каждое свое слово, Кирилл. Ищи. Каждый день. И будь готов. В любой момент. Если я позову – придешь. И ответишь.

— Спасибо… — прошептал он. В этом шепоте было облегчение, но облегчение тонущего человека, который все еще в ледяной воде. — Я… я найду ее. Обязательно найду. Клянусь.

Его шаги затихли в коридоре. Я остался один с Романом.

— Максим? — спросил он тихо. — Доверяешь?

— Доверяю? — я горько усмехнулся. — Я верю только в то, что он сам себе роет яму. Или нам. Следи за ним. Негласно. Пусть думает, что свободен.

Я снова повернулся к окну. Один враг, возможно, был нейтрализован своим же добровольным падением. Но главная загадка – где Оля? – все так же висела в воздухе, тяжелая и неразрешимая, как октябрьское небо над проклятым морем. А Кирилл… он стал теперь моей тенью в тени, моим добровольным узником, обрекшим себя на вечный поиск в надежде искупить вину, о которой, возможно, знал только он. И только время покажет, чью партию он играет на этой шахматной доске.

Мы вернулись в Москву. С пустыми руками. Пустой номер дома давил на плечи. Пустые доклады Романа звучали как насмешка. Пустота внутри разъедала душу. Но поиски не кончились. Мои сочинские ребята остались. Они продолжают рыть. Каждый метр. Каждое слово. Каждый взгляд.

— Выставь вознаграждение, — приказал я Роману в аэропорту. — Огромное. Целую жизнь можно купить. Тому, кто найдет Ольгу Сергеевну Орлову. Тому, кто даст мне хоть какой-то ответ. Любой. Даже самый страшный.

Пока это единственная нить, за которую я цепляюсь в этом кромешном, беспросветном мраке.

29 глава. Макс.

Прошел целый месяц. Каждый день – пытка. Роман узнавал, звонил, копался в базах. Кирилл не покидал Сочи, все на своих местах, все работает как ни в чем не бывало. А информации – ноль. Тишина глухая, давящая. Каждый день – новая пытка. Уже думаю, черт возьми, хоть бы ты сбежала, Оль. Хоть бы живая была где-то, спряталась, а не… не лежала в этой сырой, холодной земле. Мысль эта гложет изнутри, не дает спать, не дает дышать. Только тень ее, только пустота.

Внезапно – шум у ворот, приглушенные крики, лязг металла. Сердце ёкнуло – не то ожидание, не то страх. Выглядываю в окно: охрана волочет к дому какого-то перепуганного мужика в застиранной куртке, лицо землистое. Втащили в прихожую. Один из ребят, Вадим, с каменным лицом протягивает мне белый, шершавый конверт.

– Нашел у себя в машине, босс, – коротко поясняет он, голос ровный, но глаза напряжены. – Мужик – таксист. Утверждает, конверт с запиской и деньгами ему подбросили. Сам как шелковый.

Конверт невзрачный, обычный. Рука чуть дрожит, когда беру нож для бумаг, вскрываю. Внутри – один лист А4. Текст набран безликим печатным шрифтом, как приговор:

Твоя Оля у нас. Хочешь, чтобы она осталась жива – переводи вот на этот счёт сумму.

Ниже – длинная, бездушная строка цифр. Банковский счет. Ни подписи, ни имени. Холодная волна прокатилась от копчика до затылка. У нас. Значит, жива? Или это ложь, крючок? Из конверта выпало что-то маленькое, металлическое. Звякнуло об холодную плитку пола. Звук, как удар колокола в тишине. Наклонился, поднял. Золотое кольцо. Её кольцо. Наше свадебное. Знакомый до боли вес, форма. Перевернул. На внутренней стороне гравировка, которую я знал наизусть: 07.07. М+О. Дата нашей свадьбы. Наши инициалы. Кровь отхлынула от лица, в ушах загудело. Сжал кольцо в кулаке так, что гравировка впилась в кожу ладони, оставляя слепок наших инициалов.

Поднял глаза. Мужик-таксист стоял посередине прихожей, бледный как мел, глаза бегают, как мыши в ловушке. Охрана – двое здоровых парней – стояли по бокам, блокируя выход. Роман уже был тут, его взгляд встретился с моим – в нем мгновенно отразился тот же вопрос, та же ледяная тревога. Я молча протянул ему листок и раскрыл ладонь с кольцом. Роман помрачнел мгновенно, лицо стало каменным.

– Откуда?! – мой голос прозвучал хрипло, чужим, сорвавшимся. Я шагнул к мужику, которого двое крепких парней уже держали под локти, как мешок. – Где взял?! Говори, тварь, пока цел!

Мужик, видимо таксист по его растерянному виду и старенькому планшету на поясе, замотал головой, губы тряслись.

– Да я... клянусь, ни при чем! – захлебываясь, затараторил он. – После ночной смены, утром... Открыл машину – конверт этот на переднем сиденье! И записка, и деньги! Пять тысяч рублей! Были прикреплены скрепкой! Там написано: отвезти по адресу вашему, отдать конверт лично в руки Максиму Игоревичу, и деньги – мои! Я же просто выполнил заказ... Я не знаю ничего! – Он всхлипнул, глотая воздух. – Просто таксист я, Валентин Петров...

– Записка? – Роман, стоявший рядом, резко шагнул к нему, перекрывая мою ярость холодной сосредоточенностью. – Где она? Покажи.

– Да вот… – Таксист полез в карман куртки. Охранник Глеб тут же железной хваткой схватил его за запястье.

– Спокойно, – приказал Глеб. – Доставай медленно.

Мужик, трясясь, вытащил смятый листок. Глеб забрал его и передал Роману. Тот развернул. Бумага была обычная, в клетку, явно оторванная от дешевого блокнота. Текст написан печатными буквами, неровно, коряво, словно левой рукой или специально измененным почерком.

Отдай пожалуйста этот конверт по адресу Берёзова дом 8, лично в руки Максиму Игоревичу. Не вскрывай. Деньги твои. Спасибо.

– Кто подбросил? – спросил Роман, сверля таксиста взглядом, в котором не было ни капли жалости. – Конкретно. Заказ был? Видел кого у машины?

– Нет! Никакого заказа! – Валентин замотал головой с новой силой. – Машина на парковке у моего дома стояла всю ночь! Я пришел утром, сел – конверт на сиденье! И деньги! Я… я подумал, может, забытый заказ, клиент ошибся… а там написано – отдать… да и деньги… я же не воровал! Я привез! Честное слово!

Роман кивнул Глебу, не отрывая глаз от таксиста. – Пробивай его. Документы. Машину. Все маршруты за последние 24 часа. Все заказы. Диспетчерские записи. Камеры на той парковке – если есть, хоть тень.

– Уже делаю, – Глеб быстро работал пальцами по планшету, его лицо было сосредоточено.

Через несколько минут напряженного молчания, прерываемого только тяжелым дыханием таксиста и тиканьем часов, Роман взглянул на экран своего телефона, куда, видимо, стекала информация.

– Он чист, Макс, – констатировал Роман, его голос был ровным, но в глазах читалось разочарование. – Валентин Петров, стаж 8 лет, нареканий нет. Заказы за смену – все официальные, по базе. Адреса: аэропорт, вокзал, пара бизнес-центров на Тверской, жилые дома в центре и на окраине. Ничего выбивающегося. Подозрительных клиентов или маршрутов – ноль. Машина чистая, без следов. Камеры на парковке – только на въезде, качество ниже плинтуса, видно только силуэт в кепке и балахоне – не поймешь, мужик, баба, подросток. Мог подбросить кто угодно. Профессионально.

Я сидел, сжимая в кулаке ее кольцо. Золото было холодным. Безжизненным. Как земля в могиле. Месяц. Целый месяц поисков. Месяц надежд, сменявшихся отчаянием. И вот – этот проклятый конверт. Эти уродливые слова. Это кольцо – ее плоть, ее память, вырванная и брошенная мне как вызов. Не похитители нашли меня. Это я нашел их послание. И в нем не было надежды. Была только цена. И леденящий страх. И бессилие.

– Что будем делать? – спросил Роман тихо, подойдя ближе. Его вопрос повис в тяжёлом воздухе прихожей.

Я посмотрел на листок с номером счета – ловушкой. На кольцо в моей руке – залогом. На перепуганное, мокрое от пота лицо таксиста – случайного гонца из тьмы.

– Ждать, – прошептал я, и это слово обожгло горло. – Ждать их следующих инструкций. И искать. Искать как одержимый. Потому что иначе… – Я не договорил. Гравировка на кольце жгла ладонь. М+О. Иначе это кольцо – все, что от нее останется. И эта дата станет днем памяти, а не годовщиной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Роман, – голос сорвался на резкую ноту, – найди мне Кирилла. Сейчас же. Пусть приезжает. Сюда. У него телефон отключен с прошлой недели – я уже звонил. Но он должен быть здесь. Он знал все её маршруты и с кем она видится и общается. Привези его любой ценой.

Взгляд мой скользнул на перепуганного таксиста.

– Его отпустите, – отрубил я, кивнув в сторону Валентина Петрова. Охрана слегка опешила. Роман вопросительно поднял бровь. – Чист, как ты сказал. Бесполезно его держать. Пусть идет.

– Но, Макс… – начал было Роман.

– Пусть идет, – повторил я, не оставляя места возражениям. Взгляд был направлен на Романа, но видел только золотой ободок кольца на ладони. – Он отработал свою роль гонца. Теперь он – пустое место. Или… – я на мгновение задержал взгляд на бледном лице таксиста, – …или приманка. Если за ним следят – пусть видят, что мы его отпустили. Может, кто-то проявится. Следи за ним тихо, Ром.

В комнате повисла гробовая тишина после моего приказа. Только прерывистое дыхание таксиста нарушало ее. Охранник Глеб молча ослабил хватку. Валентин Петров глотнул воздух, не веря своему счастью, глаза метались от меня к Роману и обратно.

– Ты свободен, – сказал Роман таксисту, его голос был ледяным. – Запомни адрес. И если к тебе кто-то подойдет, спросит, что тут было – молчи. Как рыба. Понял?

– П-понял! – выдохнул таксист, кивая так часто, что голова могла оторваться. – Я ничего! Ничего не знаю! Я просто привез…

– Иди, – отрезал Глеб, открыв дверь в коридор, ведущий к выходу.

Таксист рванул, как ошпаренный, чуть не споткнувшись на пороге. Глеб пошел следом, убедиться, что тот действительно уйдет и не наткнется на лишние глаза.

Я встал, подошел к окну, уперся лбом в холодное стекло. За окном – темный сад, безмолвный и равнодушный. Перекатывал холодное золото между пальцев. Хочешь, чтобы она осталась жива…" Шантаж. "Примитивный, как дубина. Жестокий, как удар ножом. Но эта вещь… она не снимала это кольцо. Никогда. Значит, сняли силой. Или… сняли с… Нет. Мысль, как острая заноза, вонзилась в мозг. Нельзя. Нельзя туда идти.

– Значит, – сказал я, оборачиваясь к комнате. Голос звучал тихо, но с металлической твердостью, заставившей Вадима вздрогнуть, а Романа – выпрямиться. – Игра началась. Ставка – Оля. Играем по их правилам. Пока. – Я встретился взглядом с Романом. – Найди этот счет, Ром. Кто за ним стоит. Каждая ниточка. И пусть твои люди проверят еще раз каждую секунду вчерашнего маршрута этого человека. Камеры, свидетели, мусорные баки, дворники – всё. Кто-то же подбросил ему этот конверт. Этот кто-то – наша единственная ниточка. Рви ее. И Кирилла. Сейчас.

Роман кивнул и ушел в кабинет, захлопнув дверь так, что стекла задрожали. Холод кольца на моей ладони жёг, как каленое железо. Они вышли на связь. Бросили вызов. Теперь моя очередь.

Время тянулось мучительно. Я пил коньяк из горла, не чувствуя вкуса, только жгучий холод внутри. Роман не выходил из кабинета. Минут через сорок – или через год? – дверь кабинета распахнулась. Роман вышел. Вид у него был такой, словно он проиграл бой с тенью. Лицо бледное, глубокие тени под глазами, а во взгляде бушевала смесь ярости и глубочайшей досады. Он молча подошел к столу, с силой швырнул на него пачку распечаток. Бумаги рассыпались веером.

– Секретная информация, Макс, – его голос был хриплым, сдавленным, как будто он кричал в пустоту. – Кто этот ублюдок готовил – хорошо постарался, скотина. Чистая, профессиональная работа. Паутина.

Я поднял верхний лист. Пестрило от цифр, кодов, названий банков и фирм, ничего не говорящих.

– Что значит секретная? – спросил я, хотя по его лицу все уже было ясно. В груди сжималось ледяное кольцо.

– Значит, что счет – пустышка-прокладка, – Роман с силой провел ладонью по лицу, словно пытаясь стереть бессилие. – Выпущен через чертову гирлянду подставных фирм. Одна в Панаме, другая где-то на Кипре, третья – вообще непонятно где. Банк-эмитент – левая контора в Риге, которая гордо именует себя "хранителем финансовой конфиденциальности". Получить данные бенефициара? – Он горько усмехнулся. – Фиг тебе. Даже мои каналы в ЦБ уперлись в кирпичную стену из "банковской тайны" и "международных финансовых норм". Запросы ушли, формально все по закону.

– Значит, перевод денег туда – это как бросить их в черную дыру? – уточнил я, чувствуя, как ледяной ком в груди начинает раскаляться от беспомощной ярости. – Без гарантий? Без малейшей возможности узнать, кто их получил?

– Именно так, – Роман резко кивнул. – Они получат уведомление о поступлении, но кто, когда и откуда их снимет – отследить практически невозможно. Классика для выкупа. Скотина, который это придумал, знает свое дело на пятерку. Он замуровал все щели. Деньги уйдут – и след простынет. А мы останемся с... – он запнулся, его взгляд снова прилип к моему сжатому кулаку.

– А Кирилл... – Роман сделал паузу, его глаза стали жесткими. – Телефон мертв. Адрес в Сочи – пустышка. Туда приезжал мой человек. Дом, где он якобы "работал" охраной... – Роман сжал кулаки, костяшки побелели. – ...он там отработал всего три дня, Макс. Три дня и уехал, временно, как сказал, что-то случилось с родственником. Только по документам, он там числится. Вот сукин сын!

Удар. Прямо под дых. Воздух вырвало из легких. Струсил? Или... сам в этом замешан? Мысли неслись вихрем, обжигая сознание яростью и стыдом. Я доверился. Я упустил его.

– Пробей о нем ВСЕ, Ром! – голос сорвался на крик. – Всё, что сможешь найти! Каждую пылинку! Даже график чистки зубов! Кто он? Откуда? Кто его настоящие шефы?! ИЩИ!

Роман лишь резко кивнул, его лицо было каменной маской профессионала, за которой кипел адреналин и ярость. Он снова скрылся в кабинете, звонил, много звонил, стучал по клавиатуре.

Прошла вечность, наполненная тиканьем часов и гулкой пустотой в голове. Я смотрел на кольцо. М+О. Навсегда. Или прощай? Роман наконец вышел. Его выражение лица – все кричало о поражении. Он подошел медленно.

– Кирилл Олегович Штратников, – голос Романа был глухим, лишенным всяких интонаций. – Оказался чист. Как слеза младенца. По документам. По всем базам. Родился в глухой деревне под Брянском, родители обычные работяги. Умерли, когда ему было семнадцать. Армия. Потом – охранник в мелкой сочинской конторке. Потом в той семье, откуда вы его выкупили. Ни связей, ни криминала, ни намека на подвох. Простой парень. Работал честно. Без единого нарекания. Никаких следов, что он вообще знал Олю или имел отношение к ее... исчезновению.

Он замолчал. В его глазах читалось только горькое разочарование и усталость.

– Все. Ниточки. Оборвались.

Тишина в гостиной стала абсолютной. Давящей. Звенящей. Холод от кольца пронзил ладонь, поднялся по руке, сжал горло. Чист. Значит, призрак. Значит, мертвая петля вокруг Оли затянулась туже. Значит, этот проклятый счет с его паутиной – единственное, что связывало нас с теми, кто ее держит. Или держал.

Все ниточки оборвались. А с ними – и последняя надежда. Гравировка на кольце жгла кожу. 07.07. День, который теперь мог стать только днем памяти. Пустота внутри расширялась, заполняя все, вытесняя даже ярость. Осталось только ледяное, бездонное отчаяние. И тиканье часов. Отсчитывающих последние минуты.

30 глава. Макс.

Прошел почти год. Не месяц, почти год. Год, распавшийся на отрезки между их... визитами. Таксисты. Всегда таксисты. Разные машины, разные лица, одинаково перепуганные и ничего не знающие. Каждый раз – белый, шершавый конверт. Каждый раз – новый удар под дых.

Сначала были фото. Распечатки на той же дешевой бумаге. Первое: она сидит на холодном бетонном полу, спина к стене, похожей на подвал. На голове – грязный мешок. Только пряди ее темных волос торчат снизу. Руки связаны за спиной. Надпись на обороте: "Жива. Пока." Я целую ночь просидел, вглядываясь в эти пряди, пытаясь найти след крови, синяка... хоть что-то. Нашел только пыль на мешке. Второе фото пришло через неделю: тот же ракурс, но мешок чуть смещен, видна тонкая полоска кожи на щеке – синяк? Или грязь? Не разобрать. На обороте: "Терпение кончается." Третье: на нем видна ее рука, все еще связанная, но теперь на запястье – глубокий порез, запекшаяся кровь. Бумага была чуть влажной, будто от слез или пота. Надпись: "Стоимость невнимательности."

— Блядь! — вырвалось у меня тогда, когда я разглядел кровь. Рука сжала фотографию так, что она смялась. — Они ее режут, Ром! Режут!

Роман молча взял скомканный листок, разгладил его на столе. Его лицо было как каменная маска, но в глазах бушевала буря.

— Порез. Не смертельно. Значит, играют. Держат в страхе. И твоего, и ее.

— Но она боится! Она же...

— Она сильная, Макс, — перебил он резко. — Сильнее, чем ты думаешь. Выживет. Пока мы платим. Пока у них есть стимул ее сохранять. Этот порез — сигнал. Тебе. Не опоздай в следующий раз.

Потом была флешка. Старая, без опознавательных знаков. Вставили в ноутбук, изолированный от сети. Видео. Короткое. Может, минута. Она сидит в том же углу, в том же мешке на голове. И... плачет. Тихо, безнадежно. Слышно, как всхлипывает, как сдерживает рыдания под тряпкой. Голос за кадром, искаженный, сказал только: "Скучает." Я выключил. Роман вышел из комнаты, хлопнув дверью. Еще одно видео позже: она пытается есть что-то похожее на кашу из миски на полу, мешок сдвинут на шею, но лицо в тени, видно только, как дрожит подбородок. Искаженный голос комментирует: "Кормим. Пока." Видно, как она вздрагивает от его звука.

— Скучает, — прошептал я, глядя на черный экран после первого видео. Голос звучал хрипло, чужим. — Боже... она же там одна. В темноте. Под этим мешком...

Роман вернулся, вытер рот тыльной стороной ладони. Бледный, но собранный.

— Плачет — значит, жива. Значит, дух еще не сломлен. Это хорошо, Макс. Держись за это. Каждая слеза — доказательство, что она борется. Внутри.

А потом... потом я решил проверить. Что будет? Действительно ли они... Ну, в общем, я затянул с переводом. Всего на пару дней. Наивный идиот. Надеялся, что давление ослабнет, что они проявят хоть тень человечности. Или дадут шанс. Глупость.

— Всего два дня, Ром, — оправдывался я перед его немым вопросом, когда срок прошел, а нового визита не было. — Может, пронесет? Может, не заметят?

Роман посмотрел на меня так, словно я предложил пойти сдаться.

— Заметят. Обязательно заметят. И ответят. Не тебе. Ей. Ты что, не понял еще, с кем имеешь дело? Это не люди, Макс. Это звери в человечьей шкуре. Их язык — боль. Их аргумент — страх. Два дня для них — плевок в лицо. И они его сотрут. Ее болью. Твоей глупостью.

Ждал их реакции как приговор. И она пришла. Следующий таксист. Обычный конверт. Внутри – не фото, не флешка. Маленькая SD-карта. Холодный пластик жгло пальцы, будто сухой лед.

Включили на том же изолированном ноутбуке. Роман стоял рядом, опершись о стену, лицо каменное, но я видел, как дрожала его рука, сжимающая раму картины. По комнате поплыл запах старой пыли, пота и чего-то металлического – страха. Экран ожил.

Она стоит. Все тот же подвал. Связана. Лицо – мешок. Платье – то самое, легкое, летнее, которое мы покупали вместе. Оно теперь грязное, порванное в нескольких местах, один рукав висит лоскутом. Она стоит задом к камере, съежившись, плечи подрагивают мелкой дрожью. Голос за кадром, тот же искаженный, металлический:

— Я предупреждал, Макс. Правила есть правила. Деньги – кровь. Нет крови – нет жизни. Смотри.

Камера дернулась. Человек в черном балахоне, в маске с прорезями для глаз (банально, как в дешевом триллере), темные очки, резко шагнул к ней. Резко наклонил ее вперед, за спину. Она ахнула под мешком – глухо, как под водой. Другой рукой... поднял платье. Рваный звук ткани. Обнажилась спина, поясница, верх бедер... и трусики – те самые, с маленькими ромашками. Человек в балахоне сорвал их одним грубым движением. Ткань порвалась с сухим треском.

— Нет! — сорвалось у меня. Рука инстинктивно потянулась к экрану, чтобы закрыть, защитить. Роман схватил меня за запястье. Железная хватка, пальцы впились в кость.

— Смотри, — прошипел он, и в его голосе была сталь. — Смотри и запоминай. Каждую деталь. Каждого. Это теперь твоя Библия. Читай.

Она не закричала. Не вырвалась. Только... заплакала. Тихо. Так же безнадежно, как на том первом видео. Но теперь это были рыдания полного отчаяния, стыда, ужаса, сотрясавшие ее тело. Она знала, что будет дальше. Знала, что это видят. Знают. Я чувствовал этот стыд как свой собственный, жгучий и унизительный.

И он... начал.

Резко, грубо, с животной жестокостью. Камера не дрогнула, снимая крупно ее спину, его движения, ее беспомощно подрагивающее тело, капли пота или слез, стекающие по позвоночнику. Ее рыдания стали громче, прерывистее, но крика так и не было. Только этот душераздирающий, тихий вой под тряпкой мешка, которым ему, видимо, заткнули рот, когда снимали его с головы? Или просто страх сдавил горло. И его хриплое, учащенное дыхание под маской – звук зверя, насыщающегося болью другого.

Я не досмотрел. Не смог. Выдернул карту из ноутбука так резко, что разъем треснул. Не глядя, швырнул ее на пол. Поднял каблук и раздавил пластик со всей ненавистью, что клокотала внутри. Громкий хруст, треск микросхем под ботинком. Я вдавливал ее в пол, пока не почувствовал подошвой лишь твердость паркета и острые осколки. Роман стоял, отвернувшись к стене, его плечи напряжены до предела, кулаки белые от сжатия, вены на шее набухли. В комнате стояла тишина, которую разрывал только мой собственный стук сердца в висках, гул в ушах и тот немой крик Оли, звучавший у меня в голове на повторе, сливаясь с хрипом насильника. Запах пыли смешался с запахом моей собственной холодной испарины.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я поднял голову. Голос вышел чужим, плоским, мертвым, как будто кто-то другой говорил из моей глотки:

— Это... это не просто шантаж теперь, Ром. — Я посмотрел прямо на его спину. — Это война. Личная. Грязная. До последнего патрона. И они только что перешли черту, которую нельзя переходить. Они сожгли мосты. Теперь только вперед. До конца.

Я посмотрел на раздавленные осколки карты на полу, на черный экран ноутбука. В ушах все еще стоял ее плач. И его хрип. И этот звук... тот самый, чудовищный звук насилия. Я почувствовал вкус железа на языке – я прикусил его до крови, пытаясь заглушить крик.

— Они хотят сломать меня? Через нее? — Я поднял глаза на Романа, когда он медленно, как будто скрипя всеми суставами, обернулся. В моем взгляде не было ни боли, ни отчаяния. Только лед. Лед и обещание. Абсолютное. — Пусть попробуют. Но теперь, когда они это сделали... когда они показали... — Я сделал шаг к раздавленным обломкам, хрустнув пластиком под ботинком. — ...теперь я знаю. Они не просто враги. Они – мертвецы. Ходячие. Просто еще не знают об этом. Им счет открыт. Каждому. Кто там был. Кто снимал. Кто придумал это. Заплатим сполна. Не деньгами. Кровью. Как они и просили. Капля за каплю. Кость за кость.

Роман медленно обернулся. Его лицо было пепельно-серым, как зола после пожара. Но в глазах, когда он встретился со мной взглядом, мелькнуло нечто знакомое и страшное. Не сочувствие. Понимание. Полное и безоговорочное. И та же голая, первобытная готовность идти до конца. В эту самую грязь. В эту самую кровь. Он кивнул. Один раз. Коротко. Резко. Как удар топора. В этом кивке была клятва кровью.

— Каждому, — подтвердил он тихо, но так, что слово прозвучало как выстрел в тишине.

Почти год мы играли по их правилам. Платили. Молились. Надеялись. Теперь игра кончилась. Началась охота. И первыми на охоту вышли они. Теперь наша очередь. Я почувствовал странное, леденящее спокойствие, как перед прыжком в бездну. Это было началом конца. Их конца. Нашей мести.

И тут пришла записка. Просто листок А4, подсунутый бог знает когда, на сиденье моей машины, когда я отлучился в магазин за сигаретами. Холодная дрожь, острая как нож, пробежала по спине, когда я развернул этот... этот листок. Самый обычный А4, будто только что из принтера, еще пахнущий тонером. Ни конверта, ни подписи. Просто безликий шрифт Times New Roman, черный по белому, как официальное уведомление о конце света или счет из ада.

Я машинально пробежал глазами, и мир вокруг поплыл:

Тебя ждет сюрприз, за очень большую сумму. Не выполнишь, будешь сожалеть всю жизнь.

Ниже шли цифры. Цифры, от которых похолодели пальцы, сжалось сердце и перехватило дыхание. Они были... чудовищны. Значительно больше той, что я исправно платил почти год. Не на проценты, не на десятки процентов – на порядок. Как будто они решили одним махом выжать все до капли, поставить жирную точку или... или окончательно сломать хребет. Сломать нас обоих.

Паника, холодная и липкая, как смола, схватила за горло, сжала легкие. Все мои попытки быть осторожным, анализировать, искать лазейки, все планы Романа о мести – все испарилось, сметенное одной ледяной волной безумия. Мысль была одна, дикая, не оставляющая места рассудку, сверлящая мозг: Оля. С ней что-то случилось. Сейчас. Прямо сейчас. Этот "сюрприз"... Они не шутят. Они только что показали, что могут дотянуться. А эта сумма... это же ультиматум. Отказ – приговор. Ее смертный приговор. Или нечто худшее, чем смерть. Что может быть хуже?..

"Будешь сожалеть всю жизнь..." – эхо ударило в висках, сливаясь со звуком ее рыданий с той SD-карты, со звериным хрипом насильника, с треском рвущейся ткани. Картинки из видео вспыхивали в мозгу, яркие, невыносимые, в высоком разрешении кошмара.

Я не помню, как оказался дома за компьютером. Пальцы дрожали, сбиваясь с клавиш, набирая неверные пароли. Сердце колотилось, как бешеное в клетке грудной клетки. Логины, подтверждения, смс-коды – все делалось на автомате, сквозь туман адреналина и слепящего ужаса. Выводил все, что мог, прямо сейчас. Закрывал валютные позиции с огромным минусом! Не думал. Не было времени думать. Был только жуткий счетчик в голове, тикающий в такт ее возможным мучениям. Просто тыкал в кнопки "перевести", "отправить", "подтвердить", отправляя огромные, немыслимые суммы по тем же проклятым реквизитам. Каждый клик мыши – это был гвоздь в крышку гроба моей финансовой безопасности, моей прежней жизни, но в тот момент это казалось единственной соломинкой, единственным шансом удержать Олю в относительной безопасности, отсрочить этот "сюрприз" хотя бы еще на шаг. Пусть забирают все. Все до копейки. Кровь? Возьмите. Лишь бы она была цела. Лишь бы этот кошмар не стал окончательным. Лишь бы не получить обратно пустой конверт...

— Господи... ну давай же, быстрее! — бормотал я, глядя на ненавистный крутящийся значок загрузки трансфера. Каждая секунда казалась вечностью пытки. В голове крутились самые страшные картины: новая SD-карта... фото с окровавленным лицом... или пустого угла подвала... или того же подвала, но уже с неподвижной фигурой в грязном платье... Или... или этот "сюрприз" уже случился, и я просто покупаю видосик об этом. Эта простая, дешевая бумага А4 лежала рядом с клавиатурой, как доказательство их абсолютной власти и моего полного, унизительного, беспомощного ужаса. Я только что заплатил астрономические деньги за отсрочку кошмара. За обещание, что этот "сюрприз" не случится прямо сейчас. За глоток воздуха в камере пыток.

И понимал, с ледяной, тошнотворной ясностью, что это только начало их финальной игры. Они почуяли кровь. Мою кровь. И теперь будут пить до дна. Пока не высосут все. Или пока мы их не остановим. Навсегда. Но пока что они выигрывали. С разгромным счетом.

Роман вошел в кабинет, увидел мое лицо, бумажку, открытые вкладки банковских приложений с подтвержденными траншами на адские суммы. Он понял все без слов. Его взгляд скользнул по экрану, упал на сумму на бумажке. Я видел, как напряглись его скулы.

— Все? — спросил он коротко, голос хриплый.

— Все, что смог выжать сейчас. До последней копейки. И это... капля в море их аппетитов. — Я ткнул пальцем в бумажку, оставив отпечаток пота. — Они хотят больше. На порядок больше. Следующая сумма... она невозможна, Ром. Невозможна.

Он подошел, взял листок. Его челюсти сжались так, что послышался скрежет.

— Они хотят сломать тебя окончательно. Выжать досуха. Оставить нищим и сломленным. А потом... — Он не договорил. Не нужно было. Мы оба знали, что потом. Финал. Для нее. Для меня. — Наш план. Он теперь единственный выход. Единственный шанс для нее. Для нас.

Я кивнул, глядя на черный квадрат экрана ноутбука, где еще недавно был ее кошмар, где мог вот-вот начаться новый.

— Охота, — прошептал я, и в этом слове теперь не было отчаяния, только холодная решимость. — Начинается сегодня. Сейчас. Найди ее, Ром. Найди скорее.

Роман положил записку обратно на стол, рядом с клавиатурой, как напоминание. Его лицо было сосредоточенным, жестоким, как у хищника, учуявшего добычу.

— Начинается. И мы возьмем их. Обещаю. Этот ублюдок... он заговорит. Он расскажет нам все. И тогда... — Он не закончил. В его взгляде закончилось все. — Я уже начал. Первые ниточки есть. Держись, Макс. Держись ради нее. Последний рывок.

31 глава. Макс.

Шесть лет. Шесть долгих лет, как тебя забрали. Шесть лет, как я не видел твоего лица, не слышал твоего голоса. Две тысячи сто девяносто дней. Каждый — как нож, тупым лезвием ворочающийся под ребрами, напоминая о пустоте.

Она растворилась. После того последнего письма, после денег, которые ушли в черную дыру... тишина. Гробовая. Ни требований, ни угроз, ни... тела. Похитители испарились. Оля — тоже. Как будто их стерли ластиком с лица земли. Разум шепчет страшное: ее нет. Уже давно нет. Они забрали деньги и... покончили с ней.

Но где тогда хоть что-то? Костяк? Клочок одежды? Хоть что-то, что поставит точку, наконец?! А ничего нет. Только эта пытка незнанием, эта вечная щель в душе, куда задувает ледяной ветер безысходности, вымораживая все до последней капли тепла.

Роман... Боже, дай сил этому человеку. Он не сдается. Как загнанный зверь, рыщет по цифровым следам, которые давно остыли. Те счета, на которые я слал свое отчаяние купюрами, — они заморожены пять лет. Мертвые цифры на мертвых счетах в глухих офшорах. А он все бьется лбом о каменную стену, выискивая микротрещинку, щель, через которую можно пролезть к клочку правды. Его глаза, когда он приходит ко мне — усталые, с красными прожилками, но с упрямой искрой в глубине.

— Еще не все варианты перебрали, Максим. Поверь. Есть темные форумы, бот-сети... Эти анонимные кошельки не могут быть полностью неуловимы. Надо копать глубже. До самого дна.

— Ром, — пытаюсь я остановить его, видя его изможденность, серый оттенок кожи под глазами, — ты себя загнал. Это безнадежно. Пора остановиться.

— Еще не все! — перебивает он резко, почти зло, хлопнув ладонью по столу. — Пока есть хоть один шанс из миллиона, мы обязаны его проверить. ОБЯЗАНЫ. Ты понимаешь? Обязаны. Для Оли. Для тебя.

Частные детективы. Сколько их сменилось за эти годы? Города, страны, языки... Люди с профессионально равнодушными лицами, принимающие мои последние деньги в обмен на надежду, которая для них давно стала рутиной, отработанным файлом в папке "Холодные дела". Они ищут тень тени. Иногда приходит сухой отчет: «Ничего существенного не выявлено». Иногда — просто тишина. Один, особенно циничный, с глазами, как у дохлой рыбы, бросил как-то, затягиваясь сигаретой прямо в моем кабинете.

— Искать иголку в стоге сена — занятие понятное, хоть и дурацкое. Здесь же, Максим Игоревич, мы ищем воспоминание об иголке, которую, возможно, сожгли вместе со стогом лет пять назад. Расслабьтесь. Платите за процесс, а не за результат. Это дорогое, но безопасное для нервов хобби.

А я жду. Каждый звонок, каждый стук в дверь — сердце выпрыгивает из груди, дыхание перехватывает. Она? Нет. Никогда не она. Всегда счет, реклама или родители. И каждый раз — новый нож под ребра, глубже прежнего.

И этот кошмар... Он приходит по ночам, навязчивый, как зубная боль. "Просто был человек и попал". Случайность? Слепой рок? Или чей-то тщательно спланированный, изощренный злой умысел, мастерски прикрытый маской нелепого, дурацкого стечения обстоятельств? Почему она? Почему именно тогда? Почему я не был рядом? Почему не спас? Я слышу скрип тормозов, которых, может, и не было, чувствую запах бензина и чужого пота, ощущаю толчок в спину от невидимой руки рока... Просыпаюсь в холодном поту, и сердце колотится так, будто вырвется наружу, оставив кровавый след на простыне.

Девочка моя... Оленька... Солнышко мое...

Слезы? Они давно высохли, выжжены этой адской печью ожидания. Осталось только жгучее, рвущее изнутри чувство. Гулкая, звенящая пустота в доме, где каждый угол, каждая вещь — ее книжка, забытая на диване, старая мягкая игрушка-лисенок с вытертой шерсткой — кричит о ее отсутствии. Ее смех, который я ловлю в шуме ветра за окном. Ее легкий, родной запах шампуня, который чудится мне иногда в толпе на улице, заставляя оборачиваться, всматриваться в лица прохожих, искать в них хоть отблеск ее глаз, ее улыбки...

Я боюсь верить, что ты жива. Потому что надежда — это самая жестокая, самая изощренная пытка. Каждый рассвет приносит не свет, а новую порцию мучительного «может быть». Каждый закат — леденящий страх, что именно сегодня, пока я спал, где-то далеко, в темноте, погасла твоя жизнь. И я опоздал. Снова опоздал.

Но...

Я верю. Безумно, иррационально, вопреки всякой логике, фактам и настойчивому шепоту разума о тщетности. Я верю, что где-то ты дышишь тем же воздухом, что и я. Что твое сердце, мое сердце, бьется в унисон, пусть и разделенное тысячами километров. Что ты борешься, как я. Каждый день. Эта вера — мой последний якорь в этом шторме отчаяния. Она не дает сгинуть. Не дает опустить руки. Не дает им победить.

Я найду тебя. Даже если придется перевернуть весь этот проклятый мир камня на камень. Даже если это займет еще шесть лет. Или шестнадцать. Или всю оставшуюся жизнь, до последнего вздоха. Я буду искать. Пока бьется мое сердце. Потому что сдаться — значит предать тебя окончательно. Значит позволить им стереть тебя навсегда. А я не позволю. Я знаю, ты где-то там. Мое солнце за тучами. Я найду.

Роман уехал опять. Сказал – детектив видел похожую девушку в приграничном городке. "Похожую". Сколько я это уже слышал? "Напоминает", "очень похожа", "черты лица совпадают"... Горькая слюна наполнила рот. Все эти вознаграждения, все эти шакалы, рыскающие за легкими деньгами, показывают просто похожих. Отчаяние сжало горло, сдавило грудную клетку, как стальные обручи. Но... пусть. Пусть это будет ты. Хоть призрак. Хоть тень. Живая. Пусть хотя бы на мгновение, пока едет Роман, я смогу представить, что это она, что он сейчас смотрит на нее, на мою Олю. Пусть эта ложь согреет меня.

Он вернулся через неделю. Не звонил, не предупредил. Просто ввалился в дверь под утро, с лицом, изможденным дорогой, но с глазами, горевшими лихорадочным, незнакомым светом. В руках – не папка с отчетами, не распечатки. Он держал что-то большое, завернутое в плотную коричневую бумагу, прямоугольное, в тонкой деревянной раме, ощутимое даже через упаковку.

— Максим, — голос его был хриплым от усталости и дорожной пыли, но твердым, переполненным каким-то сдержанным, оглушительным торжеством. Он поставил сверток на стол, осторожно, как хрупкое сокровище.

Я вскочил с дивана, сердце упало куда-то в пятки, а потом рвануло к горлу, забиваясь там бешеным галопом. Что-то нашел? Фото? Доказательство? Что это за сверток? Руки похолодели.

— Что это, Рома? — выдохнул я, не в силах оторвать взгляд от этого прямоугольного призрака, принесенного с пыльных дорог. — Что ты привез? Говори!

— Открой, Максим, — сказал Роман, его пальцы нервно теребили угол бумаги. В его взгляде была непоколебимая уверенность, та самая, что горела в нем всегда, но теперь подкрепленная чем-то осязаемым, весомым. — Открой сам. Своими руками. Это важно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Руки мои дрожали, как в лихорадке, пальцы не слушались. Я рвал бумагу, клочья летели на пол, скользил по гладкой, прохладной поверхности под ней. Дыхание перехватило. Слова застревали в пересохшем горле, превращаясь в хрип. И вот... бумага спала, обнажив... холст. Я замер. Глаза широко раскрылись, не веря тому, что видели. Воздух перестал поступать в легкие. Что?! Это же...

На меня смотрели... Облака. Не просто облака, а светящиеся изнутри, пушистые глыбы, залитые золотисто-розовым светом угасающего солнца. И на них, раскинув руки, словно летя, сидел мальчишка. Знакомая линия плеч, макушка, очертания лица в профиль... Каждая деталь, каждый мазок... Это был..... Похож на меня в детстве. Нет. Не может быть. Как? Почему? Откуда она знала? Ледяная волна обрушилась на меня, смешавшись с диким, неконтролируемым приливом облегчения и новой, страшной, когтистой тревоги. Воздух вырвался из легких со стоном, похожим на стон раненого зверя. Я ухватился за край стола, чтобы не упасть.

— Я нашел ее, — произнес Роман тихо, но так, что каждое слово врезалось в сознание, как гвоздь. — Она жива, Макс. Она рисует. Под именем Ольги Дмитриевой Ларионовой. Эта картина — ее. Я видел ее в галерее, в Польше4. Она выходила из задней двери, и был с ней... человек. Похожий на Кирилла. Точь-в-точь его копия. Или... — Роман сделал паузу, вглядываясь в мое лицо, оценивая мою реакцию, — ...это он. Только волосы... белые. Совершенно белые, как снег, а не рыжие. Надо пробить все связи, все нити, пока они не знают, что мы напали на след! Пока они не спрятались снова! Каждая минута на счету!

— Заказывай билеты! — выкрикнул я, отбрасывая холст в сторону, не глядя, весь сжавшись в пружину, готовую распрямиться. Адреналин ударил в виски огненным молотом, мир сузился до одной точки, до одного слова — Она! — Быстрее! Сейчас же! Поехали! Самолет, поезд, пешком — неважно! Поехали! Сейчас! — Я метнулся к шкафу, хватая первую попавшуюся куртку, мыслями уже там, в том проклятом городке.

— Успокойся! — Роман резко шагнул вперед, схватил меня за плечи, его пальцы впились в мышцы, останавливая мой бессмысленный порыв. — Максим Игоревич! Дыши! Самое главное — она жива! Я нашел ее! Я знаю, где она! Но если мы сорвемся сейчас, как сумасшедшие, мы все потеряем! Они почувствуют! Они поймут! Надо делать все тихо, умно, Макс! Тише воды, ниже травы! Пробить все на этого Ларионова, на галерею, на всех, кто с ней связан! Понять, кто этот человек с белыми волосами, Кирилл это или его двойник! Кто стоит за всем этим? Только потом — действовать. Точно. Как снайпер. Понимаешь? Один выстрел — одна цель. Иначе... — Он не договорил, но смысл был ясен: иначе мы можем потерять ее навсегда.

Я отшатнулся от его хватки, дыхание сбивчивое, прерывистое. Стоял, опираясь о стол, глотая воздух ртом. Потом медленно, очень медленно, поднял руку. Провел дрожащим, но уже не от страха, а от свалившегося шквала чувств, пальцем по шероховатой поверхности холста, по краю облака, где краска светилась теплом. Под моим прикосновением мазки словно оживали, напоминая о ее руке, ее взгляде, запечатлевшем меня таким... свободным. Во мне бушевал ураган: облегчение, смывающее шесть лет камня с души; тревога, леденящая до костей — что они с ней сделали за эти годы? что они заставили ее изобразить? почему этот портрет?; ярость — белая, слепая, направленная на того, кто использовал это, использовал самое святое, ее талант, ее память, ее боль; и адреналин — острый, как бритва, зовущий к немедленному действию, к движению. Он зашкаливал. Выжигал все остальное. Я посмотрел на Романа. На его глаза, в которых горела та самая, знакомая искра упорства, но теперь подкрепленная реальностью. Он не гнался за призраком. Он нашел землю под ногами. Он принес кусочек ее. Доказательство. Надежду, обретенную плотью и красками.

— Ты прав, Роман, — выдохнул я. Голос был хриплым, чужим, но твердым, как сталь, о которую точили нож. Два слова. В них — согласие, признание его правоты, и клятва. Клятва действовать. Действовать хладнокровно. Найти. Вернуть. Сейчас. — Начинай копать. На этого Ларионова. На галерею. На беловолосого. На все. Каждую песчинку. И давай план. Точный. Безошибочный.

Это было начало погони. Начало конца шестилетнего кошмара. И я чувствовал, как в груди, рядом с ледяной тревогой и жгучей яростью, распускается первый за долгие годы хрупкий, но неистребимый цветок надежды. Оленька... Солнышко мое... Держись. Я нашел тебя.

32 глава.

За окном метель выводила причудливые узоры на стекле, а город тонул в пушистой, белой мгле, словно затянутый гигантской ватной простыней. Фонари, одетые в снежные шапки, растягивали по тротуарам длинные, дрожащие тени, похожие на черные щупальца. Время шло, неумолимое, как этот зимний ветер, вывший в щелях и срывавший последние бурые листья с замерзших деревьев. Галерея "Светлый угол" жила своей жизнью, пополняясь новыми моими работами – тихими зимними пейзажами с нашего участка, заснеженными улицами, портретами Вероники у ёлки. И приносила доход. Очень хороший. Казалось бы, жизнь наконец налаживалась после всех прошлых бурь, обретая твердую почву под ногами. Казалось бы... Но под ледяной гладью спокойствия всегда может скрываться трещина, готовая разверзнуться под ногами.

Сегодня мы с Лерой решили отметить – месяц с того самого, перевернувшего все, открытия. Вырвались ненадолго в маленькое кафе недалеко от галереи, утонувшее в венке из гирлянд. Тепло, пахло кофе, ванилью и свежей, тающей во рту выпечкой, мягкий свет ламп создавал иллюзию уютного кокона, абсолютной безопасности. Взяли по фужеру игристого, золотистые пузырьки весело танцевали в бокалах, обещая легкость. Лера что-то увлеченно рассказывала о новом проекте – выставке молодых фотографов из глубинки, ее глаза блестели азартом, она жестикулировала, рисуя в воздухе планы экспозиции, полностью погруженная в творческие замыслы. Но я… я ловила себя на том, что слушаю вполуха. Слова Леры расплывались, как те узоры на окне, уступая место навязчивой, леденящей мысли, которая грызла меня изнутри уже третий день.

Мне казалось. Опять казалось. И это "казалось" было страшнее любой явной угрозы.

Чувство это, неприятное, липкое, как мокрый снег, набившийся за воротник и таявший холодной каплей по спине, преследовало меня уже дня три. Ощущение пристального, неотрывного взгляда в спину. На улице, когда гуляли с Вероникой, катали снежный ком, и я вдруг оборачивалась, подгоняемая ледяным импульсом страха, – за спиной лишь пустая заснеженная аллея да следы наших сапог, безмолвные и одинокие. У галереи, развешивая новые работы в тишине пустого зала под мерцающими софитами, и этот холодящий позвоночник взгляд снова возникал из ниоткуда, заставляя сердце колотиться как сумасшедшее, а руки – холодать. И вот здесь, в уютном кафе, сквозь шум голосов, смех, звон бокалов и тихую рождественскую мелодию, оно вернулось с новой, сокрушительной силой. Кто-то смотрит. Прямо сейчас. Словно игла льда вонзилась между лопаток и медленно входит глубже. Я невольно выпрямилась, пытаясь стряхнуть это чувство, вжимаясь в спинку стула.

Я резко обернулась, сканируя полумрак дальних уголков зала. Глаза метались от столика к столику, выискивая незнакомца, застывший взгляд, скользящий по мне. Парочка воркующих влюбленных, полностью поглощенных друг другом, их мир замкнут и невидим. Компания студентов с ноутбуками, спорящих о чем-то с горящими щеками, их жесты широки и небрежны. Пожилая дама с толстой книгой и чашкой чая, мирно перелистывающая страницы, ее взгляд блуждал по строкам. Официант, сосредоточенно протирающий стойку. Никто не смотрел в мою сторону. Никто явно не следил. Только зеркальная стена напротив отражала мое собственное, чуть бледное, напряженное лицо с расширенными зрачками и фигуру Леры, все еще увлеченно говорящей, ее руки описывали в воздухе какую-то сложную композицию. Мое отражение казалось мне чужим, напуганным зверьком.

— Оль? — Лера прикоснулась к моей руке кончиками пальцев, прервав поток своего рассказа. Ее брови сошлись в легкой тревожной складке. — Все хорошо? Ты какая-то… отстраненная. Вино не то? Слишком холодное? Или я слишком занудно про выставочные бюджеты и авансы фотографам? — Ее улыбка была теплой, но в глазах уже читалась настороженность. Она умела чувствовать мое состояние, как никто другой.

Я вздрогнула, резко вернувшись к столу, к хрустальному фужеру в моей руке. Он был почти полон, пузырьки тихо лопались у краев, как микроскопические взрывы. Нет, дело не в вине. Оно было прекрасным, игристым и холодным. И не в Лере. Ее энтузиазм всегда был заразителен. Дело было во мне. В этом невидимом гнете.

— Да, прости, — я попыталась улыбнуться в ответ, но чувствовала, как губы подрагивают, как будто они мне не принадлежат, а комок в горле мешал говорить ровно. — Просто… Мне все время кажется, что за мной кто-то следит. Вот прямо сейчас. И такое ощущение… оно уже дня три. Как назойливый холодок по коже. Как будто… как будто кто-то дышит в спину. Не могу от него избавиться. — Я непроизвольно потерла ладонью шею под воротником свитера, пытаясь стереть это невидимое прикосновение, чувство липкого, незваного внимания.

Лера нахмурилась мгновенно. Веселая искорка в глазах погасла, сменившись острым, профессиональным блеском – тем самым, который я видела, когда она разбиралась с наглым посетителем или подозрительной посылкой в галерее. Она медленно, будто невзначай потягиваясь, окинула взглядом все помещение. Ее глаза, не поворачивая головы, скользили по основному выходу, потом к запасному, задерживались на лицах людей за дальними столиками (особенно на одиноком мужчине в углу, погруженном в газету), сканировали темные углы за барной стойкой, внимательно изучали отражения в зеркалах, ища хоть малейший намек. Движения были плавными, естественными для постороннего, но я видела, как напряглись мышцы ее шеи, как изменилась осанка – спина выпрямилась, плечи слегка подались вперед, тело стало собранным, пружинистым, готовым к действию. Она превратилась из подруги в охранника за считанные секунды.

— Никого подозрительного не вижу, — тихо констатировала она через минуту, поворачиваясь ко мне, но ее периферийное зрение, казалось, все еще охватывало всю комнату. Голос ее был ровным, спокойным, но в нем чувствовалась стальная нить. — Но чувства такие… Оль, их нельзя игнорировать. Твой внутренний радар редко врет, ты всегда была чуткой. Может, кто-то из посетителей галереи? Покупатель, которому отказали? Тот мужчина, что хотел купить Алёшку любой ценой? Помнишь, как он злился, когда ты сказала, что оригинал не продается? Бросал такие колючие взгляды? Или та женщина, для которой ты писала копию? Она довольна осталась? Помнишь, она казалась такой… настойчивой, почти одержимой тем портретом? Смотрела на него как на живого? — Лера перебирала варианты, ее ум работал аналитически, пытаясь найти рациональное объяснение моей иррациональной тревоге.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я пожала плечами, сжимая холодный бокал так, что пальцы занемели, потеряв чувствительность. Женщина… Та, что купила копию Алёшиного портрета. Она плакала, когда забирала работу, крупные слезы катились по щекам. Благодарила шепотом, срывающимся голосом, говорила что-то о своем… о своей потере, о сыне, который был так похож на Алёшку в детстве, но погиб. Казалась искренней, ранимой, разбитой горем. Но в ее глазах, глубоких и темных, была какая-то странная, затягивающая глубина, от которой тогда мне стало не по себе, словно заглянула в бездонный колодец скорби, который мог поглотить и меня. Но кто знает, что скрывается за маской благодарности и скорби? Может, за ней пряталась болезненная фиксация, перешедшая в нездоровый интерес? Или что-то более зловещее?

— Не знаю, Лер, — услышала я свой собственный, слабый, чуть хриплый голос. — Может, это просто нервы? Накануне праздников, после выставки, после всей этой суеты, недосыпа… Правда, что ли? — Но даже мне мои слова показались жалкими, неубедительными, фальшивыми. Ощущение было слишком конкретным, слишком физическим, как будто невидимый паук полз по позвоночнику, оставляя за собой липкую, ледяную слизь страха. Это было не воображение. Это было предчувствие. Тяжелое, гнетущее, неотвязное. Как тяжесть на груди, мешающая дышать полной грудью.

Лера положила свою теплую, крепкую ладонь поверх моей холодной, дрожащей руки. Ее прикосновение было якорем в нарастающем хаосе, источником реальности и силы.

— Домой, — сказала она твердо, отодвигая свой почти не тронутый фужер. Не вопрос, не предложение. Решение. Команда. — Сейчас же. Я с тобой. Одевайся. — Ее голос не терпел возражений, в нем звучала абсолютная уверенность и готовность взять ситуацию под контроль.

Больше я не спорила. Уют кафе вдруг показался хрупкой, опасной иллюзией, ловушкой из паутины и декоративного стекла, а зеркальная стена – местом, где в любой момент может отразиться нечто нежеланное, чужое, наблюдающее. Мы быстро расплатились, накинули пальто, замотали шеи шарфами до самых подбородков, словно пытаясь создать броню, надвинули шапки, пряча волосы. Лера шла рядом плотно, почти вплотную, прикрывая меня своим телом со стороны дороги и подозрительных подъездов, создавая живой защитный барьер. Ее взгляд, острый как бритва, непрерывно сканировал тротуар, припорошенный снегом, темные подъезды с замерзшими ступенями, проезжающие машины с затемненными стеклами, каждый силуэт в глубине двора. Она выбирала путь подальше от арок и проемов, держась середины освещенного тротуара. Декабрьский ветер бил в лицо колючим снегом, залепляя глаза, леденил щеки, но внутренний холод – от тревоги, пробирающей до костей, сковывающей дыхание, – был сильнее, глубже, неумолимее. Каждый наш шаг по скрипящему, свежему снегу отдавался гулким, преувеличенно громким эхом в моей сжатой, пустой груди. Тишина между нами была напряженной, но не пустой – она была наполнена бдительностью Леры и моим собственным, нарастающим страхом, что вот сейчас, из-за угла, из-за сугроба... Оно материализуется. Лера лишь крепче сжала мою руку под локтем, ее молчание говорило: Я здесь. Ты не одна. Смотри вперед. Но спину мою по-прежнему сверлил незримый, липкий взгляд.

Вернулись домой. Особняк встретил нас глухой тишиной и теплом, пахнущим хвоей от гигантской рождественской елки в холле и воском от толстых свечей в подсвечниках. Тяжелая дубовая дверь захлопнулась за нами с глухим, надежным стуком, отсекая метель и враждебный мир. Метель за окнами казалась теперь чем-то далеким, почти декоративным картинкой в раме, но ледяной ком тревоги под ребрами не растаял, лишь слегка притаился.

— Фух, — выдохнула Лера, сбрасывая мокрое пальто на вешалку.— Как будто из зоны боевых действий вернулись. Чай? Или что-то покрепче? Я за варенье из облепихи, горяченькое. Оно как бальзам.

— Чай, — ответила я автоматически, все еще чувствуя ледяную иглу между лопаток, хотя физически взгляд уже не должен был доставать сквозь стены и заснеженные просторы. Я скинула пальто, но не смогла расстаться с объемным шерстяным шарфом, обмотав его туже, как кокон. Безопасность была иллюзорной, и шарф казался последней защитой.

Мы прошли в большую гостиную, где уже потрескивал камин – его растопил Кирилл перед отъездом с Колей по делам. Огни на елке мигали разноцветными точками, отражаясь в темных окнах, за которыми кружила белая мгла. Лера исчезла на кухню, а я опустилась в глубокое кресло у огня, пытаясь вобрать его живое тепло, прогнать внутренний холод, сковывавший изнутри. Надо успокоиться.

Лера вернулась с подносом: большой фарфоровый чайник, расписанный зимними пейзажами, две тонкие чашки с блюдцами, маленькая вазочка с янтарным облепиховым вареньем и пара шоколадных пирожных "картошка".

— Вот, — она поставила поднос на низкий столик с резными ножками, разлила ароматный чай цвета темного меда. Парок поднялся теплыми струйками. — Горячее, сладкое и убойно против стресса. Витамин С рулит. А теперь – кино. Что-то легкое, дурацкое. Чтобы мозги отключить. Выбор за тобой, именинница месяца. — Она улыбнулась, стараясь создать непринужденную атмосферу.

Она уселась напротив, на диван, поджав под себя ноги в теплых носках, и взяла пульт от огромного телевизора, встроенного в стеллаж с книгами. Ее движения были нарочито спокойными, обыденными. Ритуал нормальности, который должен был меня успокоить.

— Не знаю, — пробормотала я, обжигая губы чаем. Сладость варенья и терпкая кислинка облепихи разлились по рту, но не смогли прогнать горечь тревоги, застрявшую комом в горле. — Что-нибудь… смешное. Про любовь. Глупости. Чтобы совсем не думать.

— Глупости – это наш уровень сегодня, — Лера улыбнулась шире, листая меню стриминга. Знакомые обложки мелькали на экране. — Ага, вот! Старый добрый "Реальная любовь". Куча сюжетов, сантименты, Хью Грант танцует под попсу как счастливый идиот. Идеально для отупения до состояния овоща. — Она запустила фильм.

Знакомая музыка, знакомые лица заполнили экран. Начались лондонские рождественские истории. Лера комментировала, смеялась над глупыми сценами, пыталась вовлечь меня.

— Смотри, смотри, он же сейчас побежит! Куда, дурачок? В аэропорт! Ха-ха!

Я старалась. Улыбалась в нужных местах, кивала. Пыталась раствориться в этом теплом, безопасном, предсказуемом мире на экране, где все проблемы решались любовью и рождественским чудом.

33 глава.

Вдруг зазвонил телефон. Неизвестный номер. Сердце ёкнуло – это чувство слежки, оно не отпускало. Подняла трубку, рука дрожала.

— Алло?

— Ольга? — Голос… знакомый. Глухой, напряженный. Не могла понять, чей. — Кирилл и Николай у нас. Приезжай. Ангар №7, где их самолёт стоит. Сейчас.

Щелчок. Гудки. А у меня в ушах стоял колокольный звон. Весь мир сузился до этой фразы: "Кирилл и Николай у нас".

— Кто?! — вырвалось у меня, но в трубке уже пустота. Страх, ледяной и тошнотворный, сдавил горло. Ангар. Самолет. Связаны. Картинки мелькали, ужасные, неконтролируемые. Я метнулась к двери, забыв всё.

— Оль, стой! — Лера, как тень, возникла на пути, схватила за плечи. Ее глаза, секунду назад спокойные, стали острыми, как лезвие. — Что случилось?! Кто звонил?

— Кирилл… Коля… — выдохнула я, с трудом выдавливая слова. — Ангар… их самолет… там… связаны… Надо ехать! Сейчас же!

Я видела, как Лера побледнела, но ни тени паники. Ее пальцы впились мне в плечи, не давая сорваться с места.

— Ангар 7? — переспросила она резко. Я кивнула, не в силах говорить. — Моя машина. Быстро. Ты не одна.

Мы вылетели из дома. Лера вела машину с ледяной собранностью, но я видела, как белеют ее костяшки на руле. Город мелькал за окном, декабрьская ночь глотала нас. Молчание в салоне было густым, как смола. Каждый поворот, каждый светофор – пытка. Что там? Кто их взял? Зачем?

Ангар №7 вырос из темноты как чудовищный металлический монстр. Ворота были приоткрыты, внутри горел тусклый свет. Рядом – несколько угрюмых микроавтобусов. Внутри ангара, под холодными неоновыми лампами...

Сердце остановилось.

Посреди бетонного пола, спиной к спине, сидели Кирилл и Коля. Мои Кирилл и Коля. Лица в кровоподтёках, губы разбиты. Руки грубо связаны за спиной. Вокруг них, как мрачные статуи, стояли человек восемь в чёрной форме с надписями "ОМОН". Каски, щиты, автоматы наготове. Стояли молча, не шелохнувшись.

— КИРИЛЛ! КОЛЯ! — мой крик сорвался, эхом раскатившись под сводами. Я бросилась вперед.

Двое омоновцев мгновенно сомкнули щиты, преградив путь. Холодный пластик уперся мне в грудь.

— Стоять! — приказ прозвучал без эмоций.

— ЧТО ПРОИСХОДИТ?! — закричала Лера, подбегая ко мне, её голос звенел от ярости и страха. — Кто вы такие?! Отпустите их! Немедленно!

И в этот момент из тени за крылом небольшого бизнес-джета вышел он.

Моё сердце не просто упало в пятки – оно провалилось куда-то в бездну. Ноги подкосились.

— Максим? — имя вырвалось шепотом. Невероятно. Невозможно. Он?

Он стоял, заложив руки за спину. На его обычно сдержанном, даже холодном лице – гримаса неконтролируемой ярости. Но глаза... Глаза горели. Горели каким-то странным, лихорадочным торжеством. Он медленно подошел ближе, к краю полукруга, образованного омоновцами.

— Оля, — его голос был низким, хрипловатым, но он произнес мое имя с каким-то... облегчением? — И Лера. Рад вас видеть. В целости.

— Максим?! — Лера вскипела. — Что это?! Что происходит?! Это... это твоя месть?! Отпусти Кирилла и Колю! Сейчас же!

Максим не ответил ей. Он повернулся к связанным братьям. Его взгляд стал ледяным, пронзительным.

— Так что, господа Ларионовы? — он произнес фамилию с отвращением, подчеркивая каждую букву. — Или как вас там на самом деле? У нас зрители. Самые главные. Расскажете вашим жёнам всю правду? Или мне придется продолжить экскурс в ваше славное прошлое? Ту самую историю, которую вы так тщательно прятали за фамилией Ларионов?

Братья молчали. Кирилл опустил голову, избегая моего взгляда. Николай упрямо смотрел в пол. Кровь сочилась из разбитой брови.

— О чем он?! — вырвалось у меня, голос сорвался на визг. — Ларионовы? Это же их фамилия! Какую правду, Максим?! Что ты знаешь?!

Максим медленно повернулся ко мне. Его торжество сменилось чем-то вроде... жалости? Но жесткой, беспощадной.

— Правда, Оля, — сказал он тихо, но так, что каждое слово било по мозгам, — о том, кем на самом деле являются твой любимый муж Кирилл Леонидович Ларионов и его брат-близнец Николай Леонидович Ларионов. Это не их настоящие имена, Оля. Это маска. Они родом не из хорошей семьи, как тебе рассказывали. Родом из самого дна. Детдом. Потом – криминал. Самый грязный.

Он сделал шаг в сторону братьев, указывая на них пальцем.

— Начинали с мелких дел? Нет. Сразу по-крупному. Убийства по заказу. Чистые, аккуратные. Потом нашли золотую жилу – живой товар. Девочек. Женщин. Продавали на Восток, в Европу... Потом пошли дальше – органы. Люди просто исчезали. Становились запчастями. И все это – под прикрытием их "бизнеса".

Мир вокруг поплыл. Я схватилась за руку Леры, ища опору. Она стояла как каменная, её пальцы были ледяными, лицо – мертвенно-белым.

— Ты думаешь, он тебя случайно увёз от меня, Оля? — Максим смотрел прямо на меня, его взгляд прожигал насквозь. — Ты была товаром. Дорогим, желанным. Твои деньги, твои связи... Ты была в списке на поставку. Очень ценный лот. Но... — он усмехнулся беззвучно, горько, — случилось неожиданное. Олег Иванович Матвеев, он же твой Кирилл Ларионов, влюбился. По уши. И решил тебя оставить. Себе. Просто вычеркнул из списка. И построил вокруг тебя красивую сказку.

Он повернулся к Лере. Его взгляд стал ещё жестче, безжалостнее.

— А ты, Лера... Ты думаешь, твои родители погибли в той аварии? Случайность? Нет. Твой отец, умный, дотошный юрист, начал копать. Узнал, кто такой его будущий зять на самом деле. Узнал про его бизнес. И за это... — Максим кивнул в сторону Николая, который сжался, как будто пытаясь исчезнуть, — ...Евгений Иванович Матвеев, он же твой Коля Ларионов, убрал их. Чисто. Подстроил аварию. Чтобы молчали навсегда. Чтобы ты никогда не узнала.

— Нет… — Лера прошептала. Это был не крик, а стон, вырвавшийся из самой глубины, из разрываемой на части души. Она шатнулась, я едва успела ее поддержать, почувствовав, как она вся дрожит. — Нет… Коля… это… это неправда… Скажи, что это неправда! — Она вглядывалась в лицо мужа, умоляя, отчаянно надеясь на опровержение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Николай поднял голову. Он посмотрел на Леру. Долгим, невыносимым взглядом, полным боли и стыда. И медленно, еле заметно, с усилилом, как будто голова его весила тонны… кивнул. Это был крошечный, но страшный в своей однозначности жест. Признание.

Лера ахнула, словно ей ударили под дых, и ее ноги подкосились. Она сползла по мне на колени, зарывая лицо в моё пальто, ее тело сотрясали беззвучные рыдания. Я держала ее, не чувствуя собственных рук, глядя на двух мужчин в центре этого кошмара. На их избитые, опущенные лица. На пустоту и отчаяние в их глазах. Ларионовы? Матвеевы? Кто они? Кто эти люди, которых я любила? Чувствовала, как рушится все: вся жизнь, любовь, доверие, сама почва под ногами. Ангар наполнился не просто холодом декабря, а ледяным дыханием абсолютного предательства.

Максим наблюдал за Лериной реакцией, его лицо оставалось каменным. Потом он медленно покачал головой.

— И это еще не все, Лера. — Его голос звучал безжалостно. — Ты помнишь наследство? То, что оставили тебе родители? Дом в центре, их долю в семейном бизнесе, сбережения?

Лера резко подняла голову, удивление смешалось с новым витком ужаса в ее мокрых глазах. Она кивнула, не в силах говорить.

— Твой милый Коля, он же Евгений Матвеев, — Максим бросил ледяной взгляд на Николая, который съежился еще сильнее, — сказал тебе, что у твоего отца были огромные долги? Что все наследство ушло на их погашение? Дом пришлось срочно продать, бизнес – ликвидировать, счета – опустошить? И ты поверила. Потому что он был рядом, потому что он помогал тебе разбираться со всем этим в твоем горе.

Лера замерла, ее глаза расширились от осознания. Она снова посмотрела на Николая, и в ее взгляде теперь читалось не только отчаяние, но и нарастающая ярость.

— Да… — прошептала она. — Он говорил… говорил, что папа вложился в провальный проект… что кредиторы набросились… что ничего не осталось…

— Вранье, — отрезал Максим. — Полное, циничное вранье. Твой отец был чист как стеклышко, а его бизнес – стабилен. Долгов не было. Никаких. Матвеев тут же, пока ты была в шоке от похорон, пока верила каждому его слову, продал твой дом – по бросовой цене своим же подставным лицам. Ликвидировал бизнес – точнее, слил активы в свои карманы. Снял все деньги со счетов твоих родителей и твоих личных. Все. Каждую копейку. И захапал себе. Он просто украл у тебя все, что оставили тебе мать и отец. Пока ты оплакивала их и верила ему.

Николай вздрогнул, пытаясь что-то сказать, но только бессмысленно пошевелил перекошенными губами.

— Нет! — Лера вдруг вырвалась из моих рук, поднялась. Ее лицо, еще секунду назад искаженное горем, теперь пылало нечеловеческой яростью. Она шагнула к Николаю, но омоновцы сдвинули щиты. — Ты… ты… — она задыхалась, трясясь всем телом, не находя слов, достаточно страшных. — Ты убил их… И ты обокрал меня?! Ты украл память о них?! Ты… ты не человек! Ты тварь!

Ее крик, полный боли и ненависти, эхом отозвался под сводами ангара. Николай не выдержал ее взгляда, опустил голову, прижав подбородок к груди.

— А ты... — прошептала я, обращаясь к Максиму, голос едва слышен над всхлипываниями Леры. Ком в горле мешал говорить. — При чем тут ты? Зачем ты всё это...? Как ты нашел их?

Лицо Максима исказила новая волна гнева, смешанная с болью. Он подошел к братьям вплотную, нависая над ними.

— Оля, — Максим повернулся ко мне, и в его глазах вдруг мелькнула та боль, которую я помнила. — Ты думаешь, он просто так увёз тебя от меня? — Он горько усмехнулся, и этот звук был страшнее крика. — Ты была товаром, Оля. Очень дорогим. За тебя требовали выкуп. Огромный. И я… — он сглотнул, голос его сорвался, — …я платил. Год, Оля. Целый год я платил им, этим ублюдкам, чтобы тебя не резали на части, чтобы с тобой ничего не случилось! Они присылали фото. Видео. Где ты сидишь в каком-то погребе, связанная, с мешком на голове… Потом… потом связь оборвалась. Они исчезли. С деньгами. И с тобой. — ...Я думал… — голос его дрогнул, он отвернулся на секунду, сжав кулаки, — …думал, тебя больше нет. Что они избавились от тебя. Что я не смог тебя спасти. Что потерял тебя навсегда. А они... — он резко махнул рукой в сторону Кирилла, — ...они просто украли тебя. И построили свой театр. С тобой в главной роли.

— Я не была ни в каком погребе! — крикнула я внезапно, мой голос сорвался, резкий и громкий в гнетущей тишине. Все взгляды устремились на меня. — Никогда! Ни в каком погребе с мешком на голове! Никогда не видела этих доказательств! Это ложь!

Максим замер. Его взгляд, полный боли и торжества, сменился внезапным оцепенением, затем в них вспыхнуло непонимание, а следом – новая волна ярости, адресованной уже не мне. Он медленно, как автомат, повернулся к братьям, к Кириллу, который все еще не поднимал головы. Его пальцы сжались в белые кулаки.

— Если бы ты не изменил мне тогда, Макс, — добавила я, голос мой дрожал, но звучал отчетливо, — то никакого побега с ним не было бы! Ты сам толкнул меня в его объятия!

Максим резко дернулся, словно от удара током. Его глаза метнулись ко мне, в них мелькнуло что-то древнее, незажившее – та самая рана, которую Кирилл так мастерски использовал. Он не стал оправдываться. Вместо этого он с какой-то лихорадочной решимостью полез во внутренний карман своего пальто. Его движения были резкими, злыми. Он вытащил пачку потертых фотографий и с силой сунул их мне в руки.

— Вот! Смотри! — прошипел он. — Вот за что ты меня осудила! Вот твои "доказательства" моей измены! Ты помнишь их?!

Я машинально взглянула на верхнюю фотографию. Кафе. Макс. И рядом с ним – та самая стройная блондинка с каскадом светлых волос. Она смеялась, запрокинув голову, а Макс смотрел на нее с улыбкой. На второй – они у пруда, кормили уток. Ее рука лежала поверх его руки на поручне – доверительно, интимно. Третья… Четвертая… Мое сердце бешено колотилось, старые обиды и боль поднимались комом в горле. Вот фасад дорогого отеля. Вот он целует ее в лоб у подъезда какого-то дома. А вот… последняя. Они в дверном проеме явно чужой квартиры. Обнялись так тесно, так близко… Фотография была чуть размытой, снята скрытой камерой, но не оставляла сомнений в их близости. Именно эти фото когда-то разбили мое доверие, именно они стали моим оправданием для бегства к Кириллу, который так "поддержал" меня тогда.

— Эти фотографии… — Максим выдохнул, его голос был хриплым, — он показал тебе их? Сам? Подсунул? И ты поверила?

Я не могла говорить. Ком в горле был огромным. Я лишь кивнула, не отрывая взгляда от злополучных снимков, чувствуя, как Лера тихо плачет у моего плеча, но уже слушая.

Максим дико усмехнулся – звук был сухим и страшным. Он полез в другой карман, на этот раз нагрудный. Вытащил другую пачку фотографий. Чуть большего размера. Чуть лучшего качества. Он держал их несколько секунд, глядя на Кирилла с таким ненавидящим презрением, что мне стало физически холодно. Потом он протянул их мне, поверх тех, что я уже держала.

— Посмотри внимательнее, Оль. Посмотри на лицо мужчины.

Я перевела взгляд на новые фотографии. И замерла. Первая – то же кафе. Та же блондинка. Тот же ракурс. Но мужчина рядом с ней… Это был не Максим. Это был Кирилл. Его волосы чуть иначе уложены, выражение лица чуть иное, но это был он. На второй фотографии – у пруда. Снова Кирилл и блондинка. Ее рука на его руке. Тот же жест. Тот же фон. Третья – фасад отеля. Кирилл целует блондинку в лоб. Четвертая… Дверной проем той же квартиры. Те же интимные объятия. Но мужчина – Кирилл. Все те же сцены. Все те же места. Все те же позы. Только мужчина – другой.

Мир перевернулся. Фотографии выпали у меня из рук, рассыпавшись по грязному бетону ангара веером лжи. Я смотрела то на Макса, то на Кирилла, не в силах осознать масштаб подлога.

— Это монтаж, Оль? — спросил Максим, и в его голосе уже не было ярости, только ледяная, страшная уверенность. — Нет. Это не монтаж. Это подстава. От начала до конца. Он нашел на меня похожего парня? Нет. Это был он сам. Он подстроил все эти сцены. Снял их специально. Чтобы ты их увидела. Чтобы ты поверила, что я изменяю. Чтобы ты сбежала от меня. Прямо в его спасительные объятия. Он все спланировал. Просто чтобы заполучить тебя? Неважно. Он сфабриковал доказательства. Он украл тебя у меня, Оля. С помощью лжи. Такой же лживой, как и все его существование.

Максим указал пальцем на Кирилла, который наконец поднял голову. В его глазах не было ни отрицания, ни раскаяния. Только пустота и усталость зверя, загнанного в угол. Ложь, как паутина, опутала все. Каждый наш шаг, каждое решение, вся наша совместная жизнь с Кириллом – все оказалось построено на фальши, на жестоком расчете и чудовищном обмане.

Тишина в ангаре после его слов стала звонкой, давящей. Даже омоновцы замерли неподвижнее. Лера затихла, ее рыдания сменились тихими всхлипами. Я стояла, держа ее, глядя на Максима, на его лицо, искаженное годами боли и ярости, и на двух мужчин у его ног – на призраков моей прежней жизни. Ангар действительно наполнился ледяным дыханием предательства, и дышать этим воздухом было невыносимо.

34 глава.

Их увели под конвой, навстречу пожизненному сроку. Гул шагов омоновцев затих в темноте, оставив за собой ледяную пустоту. Как я скажу Веронике? Как объясню, что ее папа – призрак, монстр из кошмарной сказки? Мир снова потерял опору. Я опустилась на корточки, острые камушки бетона впивались в колени, но физическая боль была ничто по сравнению с разрывающим душу горем. Я закрыла лицо руками, и слезы хлынули ручьем – горячие, соленые, беспомощные. Они текли сквозь пальцы, оставляя на грязном полу темные пятна. Я содрогалась, рыдая в пустоту этого проклятого ангара.

Тепло. Знакомое, почти забытое. Макс опустился рядом со мной на корточки, его плечо коснулось моего. Его рука легла мне на спину, осторожно, бережно, как будто я была хрупкой фарфоровой куклой, которая вот-вот рассыплется.

— Я бы никогда не предал тебя, Оль, — его голос прозвучал прямо над ухом, тихо, но с такой невероятной, каменной твердостью, что что-то дрогнуло глубоко внутри, сдавило горло еще сильнее. Он осторожно помог мне подняться, его руки были сильными и уверенными. А потом он просто прижал меня к себе – крепко, надежно, всем телом, как будто пытаясь защитить от всего мира, от прошлого, от самой себя. Я уткнулась лицом в воротник его пальто, впитывая знакомый, но такой далекий запах – кожи, его одеколона. Его сердце билось ровно и сильно под моей щекой. Я плакала, но теперь это были не истеричные рыдания, а глухие, сдавленные всхлипы в его плечо. В этом объятии была единственная точка опоры во вселенной, которая только что рухнула.

Я подняла к нему мокрое, опухшее лицо, пытаясь разглядеть его глаза сквозь пелену слез. В них не было упрека, не было торжества победителя. Только глубокая, изматывающая усталость и… бесконечное море боли, в котором тонуло и мое отражение.

— Прости меня, Максим, — прошептала я, голос сорвался, превратившись в хриплый шепот. Губы предательски дрожали. — Прости… за все. За то, что поверила его лжи… за то, что ушла от тебя… за эти годы… за ту боль, что я тебе причинила… — Каждое слово было ножом, но его нужно было выговорить. Выплакать.

Он смотрел на меня, не отрываясь. Большой палец его руки, шершавый, теплый, осторожно смахнул тяжелую слезу, скатившуюся по моей щеке. Его прикосновение обожгло.

— Дурочка моя, — прошептал он, и в этом грубоватом слове, в его хрипловатом звучании, была вся неизбывная нежность, все годы тоски и безумной надежды. — Я люблю тебя. Любил всегда. Даже когда фотографии с той… блондинкой… разорвали мне душу. Даже когда ты исчезла, и я думал, что тебя убили. Даже когда ненавидел весь мир за твою потерю. Всегда. Ты – моя боль, моя война и… моя единственная правда.

Его слова врезались в самое сердце, горячее и страшнее слез. Я снова прижалась к нему, спрятав лицо, впитывая эту любовь, пережившую ад. Она была шершавой, израненной, но живой.

— Мама! — Звонкий, нетерпеливый голосок Вероники прорезал гнетущую тишину ангара. Она вбежала, как маленький вихрь, ее яркая курточка резко выделялась на фоне мрачного бетона и черной формы омоновцев. За ней спокойным шагом шел Роман, его взгляд быстро оценил обстановку. В его руках была картина – тот самый портрет моего сына, который висел у нас дома. Вероника, не обращая внимания на слезы на моих щеках или напряженные лица, устремила восторженный взгляд на белоснежный бизнес-джет, стоявший под тусклыми неонами. — Ура! Можно лететь? Полетим на этом? Пожалуйста-пожалуйста! — Она подпрыгнула на месте, указывая на самолет пухлым пальчиком, ее глаза сияли чистым, неомраченным восторгом. Мир ребенка оставался целым, пока рушился наш.

Я быстро вытерла лицо рукавом, натянула подобие улыбки и наклонилась, подхватывая дочку на руки. Ее теплый, живой вес, запах детского шампуня – единственное несомненное благо в этом хаосе. Я крепко прижала ее к себе, целуя в макушку. Она весело болтала ногами.

— Мы не полетим, солнышко, — сказала я тихо, обращаясь больше к ней, но глядя поверх ее кудрявой головки на Макса. Внутри все еще бушевали стыд и страх перед будущим. Куда лететь!? Засем?! Как смотреть Максу в глаза?!

Макс покачал головой, его взгляд стал твердым, решительным. Рука на моей спине легла чуть увереннее, сильнее.

— Оля, надо лететь. Сейчас. Домой, — он подчеркнул последнее слово. — Твои родители ждут. Уже много лет ждут. Бабушка и дедушка… они сойдут с ума от счастья, увидев Веронику. — Он сделал короткую паузу, его взгляд стал жестче, прагматичным, как у командира, отдающего приказ на спасение. — Дом, твой… их дом… сегодня опечатают. Следователи уже там. У тебя больше нет там ни дома, ни вещей, которые будут изъяты. Твой паспорт на фамилию Ларионова – недействителен. Свидетельство Вероники – тоже фикция. Все счета, кредитки, доступ к деньгам – заблокированы Финмониторингом. Здесь вас ждет только тюрьма воспоминаний и нищета. Лети со мной.

Его слова обрушились новой, сокрушительной лавиной. Бездомная. Без документов. Без копейки. Официально – не существующая. Я машинально, с новым приступом страха, посмотрела на Леру. Она стояла в нескольких шагах, прислонившись к холодной металлической стене ангара. Бледная, как смерть, она казалась тенью. Ее глаза были огромными, пустыми и дико испуганными. У нее не было вообще ничего. Родителей убил муж. Дом, деньги, память – все украдено им же. Полная, абсолютная пустота.

Макс последовал моему взгляду. Он кивнул в сторону Леры, глядя прямо на нее, но обращаясь ко мне:

— Лера, — его голос был четким, не допускающим возражений. — Ты летишь с нами. — Он не спросил "хочешь?" или чможешь?". Он просто констатировал факт, бросив спасательный круг в ледяную воду ее отчаяния. — Я не оставлю тебя здесь одну разбираться с этим пеклом.

Лера вздрогнула, будто очнувшись. Она медленно оторвалась от стены. Слезы снова брызнули из ее глаз, но теперь в них читалась не только боль, но и слабая, почти невероятная искра надежды и безмерной благодарности. Она кивнула, быстро вытирая ладонью щеки, не в силах вымолвить ни слова. Ее губы беззвучно сложились в "спасибо".

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но мой собственный страх перед будущим, перед родительским порогом, сжимал горло ледяными тисками. Я прижала Веронику еще крепче, как щит. Годы разлуки. Годы их тихого осуждения Кирилла, в котором, оказывается, была жестокая правота. Как я посмотрю им в глаза? Простят ли они мне мой ослепший выбор? Примут ли внучку, чей отец – чудовище? Мысль об их взгляде, полном боли и, возможно, упрека, была невыносима. "Дурочка моя… Любил всегда…" — эхом отозвалось в памяти, но стыд был сильнее.

Макс, будто считывая мои мысли, почувствовав дрожь, пробежавшую по моему телу, слегка сжал мое плечо. Его прикосновение было якорем. Он наклонился чуть ближе, его дыхание коснулось моей щеки.

— Они твои родители, Оль. Они ждали. Они простят. А все остальное… — он махнул рукой, очерчивая круг ангара, тюрьмы, прошлого, — …остальное мы разберем. Вместе. Шаг за шагом. Я рядом.

Он выпрямился, его взгляд стал командирским, направленным на Романа у самолета и на нас.

— Поехали. Все. — Он кивнул Роману, который уже открыл дверь самолета и жестом указывал на трап. — Ром, помоги Лере. Оля, держи Веронику крепче. — Он мягко, но настойчиво подтолкнул меня в сторону самолета. — Пора домой. К твоему настоящему дому. Где тебя любят. Ждали. Где вас обеих ждут.

Я сделала шаг, потом еще один, неся Веронику, чувствуя, как Лера неуверенно идет рядом, опираясь на предплечье Романа. Каждый шаг по бетону к белому крылу самолета казался шагом в пропасть неизвестности, но рука Макса на моей спине и его слова "домой", "вместе", "любят" были тем слабым светом, за которым я пошла, оставляя ангар, ледяное дыхание предательства и всю свою прежнюю, лживую жизнь позади в декабрьской тьме.

Самолет мягко взмыл в ночное небо, оставляя внизу огни города и кошмар ангара. Вибрация двигателей, низкий гул – все это сливалось в монотонный фон, усыпляющий, обволакивающий. Вероника, наконец сраженная пережитым волнением и поздним временем, уснула у меня на руках, ее дыхание ровное, безмятежное. Я гладила ее мягкие волосы, глядя в темное окно, где отражалось мое опустошенное лицо.

Макс осторожно наклонился ко мне.

— Дай, я возьму, — прошептал он. Его руки были уверенными и бережными. Он подхватил Веронику, маленькое тельце безвольно обвисло на его сильных руках, и так же осторожно перенес ее на другое широкое кресло, уже разложенное Романом в удобное спальное место. Укрыл пледом, поправил подушку под щекой. Замер на мгновение, глядя на спящую девочку, и в его взгляде мелькнуло что-то сложное – ответственность, нежность, тень прошлого. Потом он вернулся и сел рядом со мной. Тишина в салоне была почти осязаемой, нарушаемая только гулом двигателей и ровным дыханием Леры, уснувшей напротив.

Он молча взял мою руку. Его ладонь была теплой, шершавой, крепко сжимающей мои холодные пальцы. Это прикосновение было мостом через пропасть боли. Я не отнимала руки, ища в этом контакте хоть какую-то опору. Мы сидели так, молча, глядя в никуда. Его взгляд, блуждавший по салону, остановился на противоположной стене. Там, в аккуратной нише, висела картина в простой деревянной раме. Мой рисунок. Портрет. Небольшой, но прорисованный с болезненной тщательностью.

— Оль, — его голос был тихим, как дыхание, чтобы не разбудить спящих. — А кто… этот мальчик? — Он показал на рисунок пальцем, не отпуская моего взгляда.

Сердце сжалось в ледяной ком. Воздух словно вытянули из салона. Я посмотрела на рисунок, на эти карандашные линии, которые были для меня всем – надеждой, любовью, страшной потерей. Голос предательски дрогнул, когда я заставила себя говорить, глядя не на Макса, а на спящую Веронику, на ее невинное лицо.

— Это… наш с Кириллом… — Я сглотнула ком в горле, имя Кирилла обжигало губы. — …мой сын. Алёша. Он… он умер. В утробе. Перед родами. — Каждое слово было ножом, выворачивающим душу. Я закрыла глаза, пытаясь отогнать накатывающие воспоминания – боль, ужас, пустоту. — Я… я нарисовала его. По снимку УЗИ. По тому… как представляла его… Таким, каким он должен был быть… — Голос окончательно сорвался на шепот. Я не могла больше говорить.

Я почувствовала, как его рука сжала мою крепче. Сильнее. Я открыла глаза. Макс не смотрел на рисунок. Он смотрел на меня. В его глазах не было осуждения, не было вопросов о Кирилле. Там была только огромная, бездонная печаль. Печаль за мое горе, за маленькую жизнь, которой не суждено было начаться, за ту боль, которую я носила в себе все эти годы, скрывая ее даже от себя за фасадом благополучия Ларионовой. Он ничего не спросил больше. Ни про то, как это случилось. Ни про то, как я пережила. Он просто понял. Понял масштаб этой тихой катастрофы в моей жизни.

— Максим… — мой голос прозвучал хрипло, едва слышно. Я повернулась к нему, не отпуская его руки. — Как я ей скажу? О Кирилле? О том… что его больше нет? Что он… — Я не могла договорить. Слова «преступник», «убийца», «пожизненный» застряли в горле, слишком страшные, слишком взрослые для ее маленького мира.

Макс смотрел на Веронику, его лицо в полумраке было серьезным, задумчивым. Он не ответил сразу, его большой палец продолжал медленно водить по моим костяшкам.

— Правду, Оль, — наконец сказал он тихо, но твердо. — Не всю сразу. Не такую… жестокую. Но правду. — Он повернул ко мне голову, его глаза в отблесках ночника казались очень темными и глубокими. — Скажи, что папа… сделал очень плохой выбор. Очень серьезные ошибки. И за это ему теперь долго-долго придется жить в другом месте, вдалеке. Что он не сможет быть с ней. Ни завтра, ни послезавтра. Никогда.

— Она не поймет! — вырвалось у меня шепотом, полным отчаяния. — Она его любила! Она будет спрашивать… ждать!

— Она поймет, что его нет. Со временем. — Его голос был спокоен, как глубокое озеро. — А любила она того папу, которого знала. Того, каким он был с ней. Не того… другого. — Он сделал паузу, выбирая слова. — Не разрушай этот образ в ее памяти полностью. Не сейчас. Пусть пока останется тот папа, который катал ее на плечах и читал сказки. Плохой выбор сделал взрослый мужчина. Но для нее он был папой. И часть этой любви – настоящая. Ее часть. Не отнимай у нее это. Пока.

Я слушала, и его слова, как ни странно, приносили не боль, а какое-то горькое облегчение. Он был прав. Веронике нужна была не жестокая правда о монстре, а объяснение, почему любимый человек исчез, щит для ее детской души.

— Ладно, хватит грустить, — сказал он вдруг, и в его голосе появились знакомые нотки – теплые, чуть озорные, те самые, что я помнила с давних времен. Он повернулся ко мне, и в его глазах, еще недавно полных печали, теперь искрилась едва заметная искорка предвкушения. — У меня для тебя дома сюрприз припасен. Думаю, после него ты… ну, может, не сразу, но обязательно заново запархаешь.

Я уставилась на него, пораженная резкой сменой тона и загадочностью его слов.

— Сюрприз? Какой? — спросила я, чувствуя, как в груди что-то неуверенно шевельнулось. Любопытство? Надежда? — Макс, не морочь голову! Что там?

Но он только загадочно улыбнулся, подмигнул и прижал палец к губам, глядя на спящую Веронику.

— Тс-с-с… Спят тут люди. Все узнаешь. Дома. Обещаю, Оль, — его шепот был теплым и обнадеживающим. — Этот сюрприз… он стоит того, чтобы немного потерпеть. И поверь мне, запархаешь. Обязательно.

35 глава.

Машина Макса мягко остановилась у знакомых ворот. Рассвет только-только начал размывать черноту ночи. Дом стоял незыблемо, как будто шесть лет разлуки и кошмара просто не существовали. Вероника крепко спала у Макса на руках. Он осторожно вышел, придерживая ее, и жестом показал мне идти рядом. Лера, бледная и молчаливая, шла следом с Романом.

Дверь открылась беззвучно. Внутри пахло домом. Моим настоящим домом. Сердце сжалось от прилива воспоминаний – счастливых и теперь таких горьких. Я машинально оглядела прихожую, гостиную… И замерла, будто врезавшись в невидимую стену.

На стене, прямо напротив входа, висела моя картина. Портрет Алеши. В той же простой раме, что была в самолете.

— Откуда… — вырвалось у меня, голос дрогнул, предательски сдавленный. Я указала на рисунок, не в силах отвести взгляд от призрака моего горя. — Откуда она здесь?

Макс не ответил сразу. Он с нежностью, которая тронула что-то глубоко внутри, положил спящую Веронику на большой диван, поправил подушку под ее щекой, укрыл мягким пледом. Потом обернулся ко мне. Его лицо было серьезным, а в глазах – море усталости и чего-то еще, невысказанного.

— Роман купил ее, — сказал он тихо, подходя ближе. Шаг его был тяжелым. — Через поставного мужика. — Он провел ладонью по лицу, словно пытаясь стереть следы бессонных ночей. — Я искал тебя везде, Оль. Каждый день. Каждый месяц. Каждый проклятый год. И когда этот рисунок всплыл… — Он сделал паузу, глотнув воздух, его голос сорвался. — Мальчик так похож на меня в детстве. Это был единственный след. Тоненькая, едва видимая ниточка в кромешной тьме. Роман нашел того, кто купил картину. Дал ему денег, чтобы тот молчал и не задавал вопросов. Потом… потом он увидел тебя в галерее, когда ты приносила другие работы. По цепочке… мы вышли на след. На след Кирилла Ларионова. — Он посмотрел на картину, потом на меня, и в его взгляде была немыслимая горечь и облегчение. — Именно этот рисунок, Оля, привел меня к тебе. К вам обеим. Он был маяком. Моим единственным светом.

Я смотрела на портрет Алеши. На мою боль, висевшую на стене как свидетель и проводник. Слезы подступили к глазам, горячие и неудержимые. От потрясения, от этой невероятной, мистической связи. Мое горе спасло меня.

— Но как… — я сглотнула колючий ком в горле, глядя на Макса сквозь пелену слез, — …как ты догадался, что это я? Что это вообще мое… моё…

Я не успела договорить.

Сверху, со второго этажа, донесся звонкий, беззаботный детский смех. Чистый, как колокольчик, радостный. Он прозвучал как нож по стеклу в тишине гостиной. Ледяная волна прокатилась по телу от макушки до пят. Я резко обернулась к Максу, глаза широко раскрылись от чистейшего, животного ужаса.

— Макс? — мой голос был хриплым шепотом, едва слышным. — Ты… женился? Ребенок? — Острая, ревнивая боль, смешанная с невыносимым стыдом за эту ревность, пронзила грудь. — Зачем… зачем ты привел нас сюда? Сейчас?! — Паника сжала горло. Я метнулась к дивану, к Веронике, инстинктивно желая схватить ее, спрятать, убежать от этого нового удара.

— Оль, стой! — Макс схватил меня за руку выше локтя. Его прикосновение было твердым, не позволяющим двинуться, но не грубым. — Не надо. Пожалуйста. Я тебе все объясню. Сейчас. Спокойно. — В его глазах читалась не тревога даже, а мучительное, почти болезненное ожидание. Как будто он стоял на краю пропасти. — Пойдем на кухню. Давай.

Он не отпускал мою руку, мягко, но неумолимо направляя меня в знакомую кухню. Лера и Роман остались в гостиной, Лера смотрела на нас с немым вопросом и страхом. На кухне все было как прежде. Тот же стол, за которым мы завтракали, те же чашки в шкафу. Макс усадил меня на стул, сам сел напротив. Его руки заметно дрожали. Он открыл знакомый аптечный шкафчик над раковиной, достал флакон с прозрачной жидкостью и стеклянную пипетку.

— Выпей, пожалуйста, — он накапал несколько капель в маленькую стопку с водой и протянул мне. Голос его был усталым, обтрепанным, но в нем звучала забота. — Не надо нервничать. Я знаю, что тебе страшно. Мне… — он накапал капли и себе в другую стопку, выпил залпом, поморщился от горечи, — …мне тоже чертовски тяжело. Поверь. Очень.

Я послушно выпила. Терпкая, знакомая горечь разлилась по горлу, обещая хоть немного унять бешеный стук сердца и дрожь в руках.

— Говори, — прошептала я, глядя на него через стол. Мои руки сжимали край столешницы так, что пальцы побелели. — Кто там? Что за ребенок? — Все смешалось в клубок страха, ревности, непонимания.

Макс глубоко, с усилием вздохнул, потер виски большим и указательным пальцами. Его усталые, покрасневшие глаза смотрели на меня с такой невероятной смесью боли, надежды и вины, что стало не по себе. Его пальцы сжали пустую стопку.

— Это… Это часть того сюрприза, о котором я говорил в самолете, — начал он медленно, тщательно выверяя каждое слово. — Часть правды. Страшной правды. И это… связано с тобой. Гораздо ближе, чем ты можешь представить. Оль, — его голос дрогнул, — приготовься. То, что ты сейчас увидишь… услышишь… Это перевернет всё. Снова. И навсегда.

Макс встал. Его лицо было мертвенно-бледным, движения – скованными, будто каждое давалось с огромным усилием. Он молча вышел из кухни, его шаги затихли на лестнице. Я осталась сидеть, сердце колотилось так, что казалось, вырвется из груди. Успокоительное было бессильно против этого леденящего ужаса. Я встала, ноги ватные, и вернулась в гостиную. Опустилась на колени возле дивана, где спала Вероника. Обняла ее, прижалась щекой к ее теплой ручке, пытаясь найти опору, точку реальности в этом безумии. Чей ребенок? Зачем Макс так мучает? Что за сюрприз? Что еще может рухнуть?

Вдруг Лера резко вскрикнула — негромко, но с таким выражением чистого шока, что мороз пробежал по коже. Она вскочила с кресла, прикрыв рот ладонями, глаза дико расширились, стали огромными от невероятного ужаса и непонимания.

— Оля… — простонала она, и голос ее сорвался на шепот, полный немого отчаяния. — Этого… этого не может быть! Это… невозможно! Смотри!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Холодная волна прокатилась по моей спине. Я медленно, будто в замедленной съемке, повернула голову туда, куда смотрела Лера, к основанию лестницы.

Там стоял Макс. И на его руках, крепко обхватив его шею и прижавшись щекой к его щеке, сидел мальчик. Лет четырёх . Я видела только его темный, чуть вьющийся на затылке волосы, тонкую шейку, доверчиво прильнувшую к Максу. Макс что-то тихо сказал ему на ухо, нежно погладил по спине, а потом осторожно поставил мальчика на пол, продолжая держать его за плечи, как бы поддерживая. Ребенок повернулся.

Мир остановился. Воздух вырвало из легких. Я перестала дышать. Не могла поверить своим глазам. Передо мной стоял… Алёша. Мой Алёша. Тот самый, с рисунка. Тот самый, чье крошечное личико я вырисовывала по снимку УЗИ, оплакивая. Тот самый, чье отсутствие было черной дырой в моей душе все эти годы. Только живой. Реальный. Его глаза – такого знакомого, теплого цвета, его нос, форма губ, даже ямочка на подбородке… Он был именно таким, каким я представляла его в своих мечтах о том, каким он мог бы стать. Только немного старше. Но это был он. Мой сын.

— Мама? — его звонкий, чистый голосок прозвучал неуверенно, вопросительно. Он сделал маленький, робкий шаг вперед, его огромные глаза, полные сомнения и зарождающейся надежды, смотрели прямо на меня, не мигая. — Мама, ты… ты вернулась?! — И вдруг его лицо озарилось такой чистой, безудержной радостью, что сомнения растаяли. — Мама! — крикнул он громко, звонко, и бросился ко мне.

Я не помню, как поднялась. Не помню, как преодолела эти несколько шагов. В следующий миг я уже была на коленях перед ним, обнимая это маленькое, теплое, живое, дышащее тельце так крепко, как только могла, боясь, что он рассыплется, исчезнет, окажется жестокой галлюцинацией. Я чувствовала биение его сердца – быстрое, как у пойманной птички, его запах – детский, чистый, с оттенком шампуня, шелковистость его волос под моей щекой. Я рыдала, сдавленно, беззвучно, трясясь всем телом, прижимая его к себе, целуя его голову, лоб, щеки, шепча сквозь слезы.

— Алеша… Алеша… Сынок… Сынок мой… — Я повторяла его имя, как заклинание, как единственную истину в рухнувшей вселенной, как молитву благодарности и неверия.

Я подняла глаза на Макса. Он стоял рядом, сжимая кулаки так, что костяшки побелели, его лицо было искажено смесью невыносимой боли, немой ярости и бесконечного сострадания. Слезы стояли и в его глазах.

— Его… его подкинули мне, Оля, — начал он, голос хриплый, срывающийся, с трудом выговаривая слова. — Через девять месяцев после твоего исчезновения. Прямо на порог. Ночью. В корзине. Была записка. — Он замолчал, сглотнув, будто глотая ком. — Там было написано… "Твой ребенок. Родился седьмого июля. Ей он не нужен. Она счастлива без него."

Слова Макса застревали у меня в горле, не складываясь в смысл. Седьмое июля. День, когда… когда мне сказали, что он мертворожденный. День моего личного ада.

— Но… — я прошептала, сжимая сына, моего живого сына, в объятиях, чувствуя его тепло, его жизнь. — Но… Слава Богу… Слава Богу… Но Макс… — Я посмотрела на него сквозь слезы. — Это… это не твой ребенок. Это… Кирилла. Мы же… мы делали ДНК тогда… — Обрывки прошлого, те самые результаты, которые Кирилл показал мне, мелькали в голове, смешиваясь с невероятным настоящим чудом.

Макс резко, с яростью тряхнул головой. В его глазах вспыхнул настоящий огонь ненависти, но не ко мне.

— Кирилл обманул тебя, Оля! С самого начала! — вырвалось у него, голос был низким и опасным. — Ему не нужен был ребенок! Ни твой, ни чей-либо! Особенно не его ребенок! Он боялся ответственности, боялся, что это свяжет его! Вот он и придумал всю эту чудовищную, сатанинскую ложь! — Он резко подошел к комоду, с силой дернул ящик. Вытащил синюю картонную папку. Швырнул ее на журнальный столик рядом со мной. Бумаги рассыпались. — Вот! Смотри! Настоящие документы! ДНК! Самые точные тесты! Я его отец! На все сто процентов! — Он ткнул пальцем в официальную бумагу с печатями, графиками, неопровержимыми цифрами. — Твой любящий муж подкупил врача, Оля. Та… та дала ребенку что-то сильное. Не тебе. Ему. Препарат, погрузивший его в состояние, имитирующее… — он замолчал, сжал зубы, не в силах произнести страшное слово. Голос его стал тише, но от этого еще страшнее: — …а тебе сказали, что сердцебиения нет. Что он… не выжил. Потом… потом эту сволочь врача, купленную Кириллом, забрала его из морга. Перевезла сюда. И подкинула мне. По четкому приказу Кирилла. Чтобы избавиться от проблемы. И чтобы… чтобы разорвать последнюю нить между нами навсегда. Чтобы ты никогда не узнала правду. Чтобы я… чтобы я думал, что ты бросила нашего сына.

Я смотрела на документы, на неопровержимые строчки, доказывающие отцовство Макса. Потом на мальчика – нашег сына. Он смотрел на меня, его большие глаза счастья и детского вопроса: почему мама так долго не приходила? Я прижала его к себе снова, зарывая лицо в его волосы, целуя, вдыхая его запах, не веря своему счастью и проклиная ту глубину подлости, на которую способен Кирилл. Мои слезы текли по его щеке.

— Алеша… — прошептала я сквозь рыдания, — сыночек мой… прости меня… прости…

— Его зовут Марк, Оля, — мягко, но невероятно твердо сказал Макс, опускаясь рядом с нами на колени. Его большая, теплая рука легла на плечо сына, а другой он обнял нас обоих. — Орлов Марк Максимович. Он мой сын. Наш сын. — Он посмотрел на меня, и в его глазах были слезы. — И он жив. Он дома. Он наконец-то… с мамой. Настоящей мамой.

Марк обнял меня крепче, его маленькие ручки сжали мою шею.

— Я ждал, мама, — прошептал он мне в ухо, горячо и доверчиво. — Папа говорил, что ты вернешься. И ты пришла!

В гостиной стояла тишина, нарушаемая только моими прерывистыми всхлипами, тихим плачем Леры и мирным дыханием спящей Вероники. Мир перевернулся снова. Но на этот раз не в пропасть отчаяния, а к свету немыслимого чуда. Я держала на руках не призрак, не рисунок, а живого, теплого сына. Своего и Максима. Потерянного и чудесно обретенного. И сквозь слезы радости я понимала, что боль от осознания масштаба лжи Кирилла еще ударит, еще потребует оплакивания. Но сейчас, в этом круге света, созданном объятиями моего сына и рукой Макса на моем плече, начинался путь к настоящему дому. К дому, где больше не будет лжи.

36 глава.

Тишину гостиной, наполненную только моими рыданиями, объятиями Марка и тяжелым дыханием Макса, вдруг взорвал грохот распахнутой настежь входной двери. Ворвался ледяной воздух рассвета и…

— ОЛЬГА!!! ОЛЕЧКА!!! — Голос мамы, высокий, срывающийся на истерический визг, прорезал пространство как нож. Она стояла в дверном проеме, растрепанная, в ночной рубашке, накинутой поверх пальто, лицо искажено гримасой невероятного ужаса и… надежды? — Живая! Моя дочь! Живая! Господи, слава Тебе! — Она бросилась вперед, не видя ничего и никого, кроме меня. — Я чувствовала… сердце разрывалось…

Папа, шел за ней, бледный как смерть, шатаясь, одной рукой опираясь на косяк, другой прижимая к груди какой-то сверток – видимо, документы, которые он схватил впопыхах. Его глаза, широко раскрытые, были полны слез. Я видела, как он пытается сглотнуть ком в горле, его челюсть напряжена до боли. Боже, как они изменились… И все из-за меня…

Крик мамы и ее стремительный бросок к нам сработали как удар током. Вероника, сладко спавшая на диване, вздрогнула, села, мгновенно проснувшись от шума и непонятной тёти, которая несется на меня с дикими криками. Ее личико сморщилось, губы задрожали, и через секунду громкий, испуганный рев огласил комнату.

— Ма-а-ам! — завопила Веронка, испуганно сжавшись в комок. — Кто это? Ма-ам, боюсь!

Моя бедная малышка, она не понимает… — Я хочу домой! К нам домой! — всхлипывала она.

Лера среагировала мгновенно. Она была ближе всех. Как тень, метнулась к дивану, подхватила рыдающую Веронику на руки, прижала к себе, заслонив своим телом от хаоса. Села с ней на диван.

— Тссс, солнышко моё, тссс… — шептала Лера, качая ее, стараясь успокоить, но сама была бледна и испугана, ее глаза метались между мной и родителями. — Ничего страшного, это бабушка… бабушка пришла… Видишь? Она просто очень-очень рада видеть маму. Не бойся. Все хорошо, я с тобой. Держись за меня крепче, вот так.

— Не хочу! — всхлипывала Вероника, вжимаясь в Леру. — Уйди, тетя страшная! Она кричит! Ее страх резанул меня по живому.

Мама, наконец добежав до меня, упала на колени рядом, обхватив меня и Марка, который от неожиданности вжался в меня сильнее, его маленькие пальцы впились мне в бока.

— Доченька! Родная моя! Я не верю! — Она рыдала, целуя мою голову, щеки, плечи, не замечая мальчика в моих объятиях. — Где ты была?! Как?! Мы думали… мы думали… — Она не могла говорить дальше, захлебываясь слезами, ее тело сотрясали судороги горя, обернувшегося невероятным счастьем. — Пропала… все эти годы… Я чувствовала, как ее слезы жгут мою кожу, а слова — душу. Прости меня, мама, прости…

— Серёжа! Смотри! Она здесь! Наша Оля! — закричала она, оборачиваясь к отцу.

Папа подошел медленнее, тяжело опустился на колени рядом. Его рука, огромная, дрожащая, легла мне на голову, а потом осторожно погладила по волосам, как в детстве.

— Оленька… — только и смог выдавить он, его голос был хриплым от слез и немой радости, казалось, каждое слово дается ему невероятным усилием. — Дочка моя… Жива…

Его пальцы дрожали в моих волосах, и эта дрожь говорила больше любых слов. — Слава Богу… — выдохнул он. — Слава Богу, доченька…

Я пыталась что-то сказать, успокоить маму, объяснить, но была зажата между рыдающей матерью, испуганным Марком и общим хаосом. Мои собственные слезы душили горло, сжимая его тугой петлей. Макс встал, его лицо выражало смесь облегчения и напряжения. Он положил руку на плечо папы, пытаясь его немного поддержать.

— Сергей Геннадьевич, Елена Сергеевна… — начал он, голос его был спокоен, но тверд, он старался быть якорем в этом шторме. — Успокойтесь, пожалуйста. Вы пугаете детей. Все хорошо. Оля дома. Она жива.

— Мы всё объясним, — добавил он мягче, глядя на родителей. — Просто дайте всем немного прийти в себя.

Мама наконец подняла заплаканное лицо, ее взгляд скользнул по Марку, которого я не отпускала. И в ее глазах не было ни капли удивления. Только бесконечная нежность. Она протянула дрожащую руку, коснулась его волос так же осторожно, как папа только что коснулся моих.

— Маркуша… — прошептала она, и в ее голосе была такая знакомая, бабушкина любовь, от которой у меня сжалось сердце. — Прости, внучок, испугала тебя? Ты… ты с мамой… Она вернулась, как и обещали. — Ее пальцы дрожали, когда она коснулась его щеки. — Как же ты похож… на папу маленького…

Марк притих, широко раскрыв глаза. Он не отстранился, но и не ответил на прикосновение, просто смотрел на плачущую бабушку, прижимаясь ко мне, словно ища защиты и одновременно пытаясь понять эту бурю чувств. Мой храбрый мальчик…

Потом взгляд мамы упал на Леру, которая, прижимая к себе все еще всхлипывающую, но уже затихающую Веронику, пыталась успокоить девочку. Мама увидела маленькую испуганную девочку с моими глазами и отцовским подбородком. Ее глаза округлились, губы разомкнулись в беззвучном "О".

— А это… — она прошептала, поднимаясь с колен, не сводя глаз с Вероники, в ее голосе зазвучали нотки нового, ошеломляющего открытия. — Оля… это…? — Ее взгляд метнулся ко мне, полный вопроса и надежды, еще более невероятной.

— Это ваша внучка, Елена Сергеевна, — тихо, но очень четко сказал Макс, делая шаг вперед, чтобы его было лучше слышно. — Вероника. Кирилловна Ларионова. — Он сделал небольшую, но значимую паузу, давая осознать. — Теперь просто Вероника. Ваша внучка.

Мама замерла, будто окаменела. Папа медленно поднялся, его взгляд тоже приковался к девочке. В их глазах читался шок, но не отторжение. Скорее, новая, сокрушительная волна потрясения, пробивающая плотину горя, и… зарождающейся, почти невероятной любви и нежности к этому маленькому, испуганному существу.

— Внучка… — прошептал папа, и голос его сорвался. Он сделал неуверенный шаг к Лере и Веронике, его рука невольно потянулась к девочке, а потом сжалась в кулак, будто он боялся спугнуть. — Маленькая… Здравствуй, солнышко наше… — Его лицо, все еще смертельно бледное, дрогнуло, на нем появилось выражение такой щемящей жалости и теплоты, что у меня снова выступили слезы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вероника, видя приближающегося незнакомого дедушку, снова испугалась, зарылась лицом в плечо Леры.

— Не бойся, Вероничка, — мягко сказала я, наконец найдя голос, который все еще дрожал, но звучал как можно ласковее. Я осторожно высвободилась из объятий Марка, но крепко взяла его за руку, чувствуя, как он напряжен. — Это бабушка и дедушка. Мои мама и папа. Твои тоже теперь. — Я подвела Марка к Лере и Веронике. Он смотрел на плачущую девочку с детским любопытством, смешанным с легким испугом и проблеском ответственности. — Марк, — сказала я тихо, опускаясь перед детьми на корточки, чтобы быть с ними на одном уровне. Я взяла его за руку и осторожно протянула к Веронике. — Это твоя сестренка. Вероника. Она немного испугалась, но она очень добрая и смешная. Любит слушать сказки и строить башни из кубиков. — Я посмотрела на Веронику, стараясь улыбнуться сквозь слезы. — Вероничка, смотри. Это твой брат Марк. Он живет здесь. Теперь мы все вместе. Большая семья. Он сильный и добрый, он будет тебя защищать.

Марк, все еще держась за мою руку, сделал маленький, но решительный шажок вперед. Его карие глаза внимательно изучали испуганное личико сестры. Он был старше, и в его взгляде появилось что-то серьезное, почти взрослое – желание понять, помочь, защитить. Гордость распирала меня за него.

— Привет, — сказал Марк тихо, но очень отчетливо. — Я Марк. Твой брат. — Он осторожно потянулся свободной рукой и очень мягко, почти нежно, коснулся кулачка Вероники, который она сжимала у лица, прячась. — Не плачь. Я тебя… защищать буду. Мы теперь… семья. Наша семья. — Он посмотрел на меня, ища подтверждения. Я кивнула, не в силах говорить. — У меня есть машинки. И динозавры. Очень крутые. Хочешь, покажу?

Вероника перестала всхлипывать. Она чуть разжала кулачок и выглянула из-за плеча Леры одним глазом. Увидела серьезного мальчика с добрыми, чуть раскосыми глазами, который смотрел на нее без угрозы, а с каким-то важным обещанием. Любопытство начало брать верх.

Она неуверенно разжала пальчики и протянула ему свою маленькую, влажную от слез ладошку. Марк осторожно взял ее кончиками пальцев, а потом обхватил всей своей ладонью.

Лера, державшая Веронику, осторожно опустила девочку на пол, продолжая мягко ее подбадривать, ее голос звучал облегченно. — Видишь, Вероничка? Братик. Он добрый. Он твой. Иди, познакомься поближе. Все хорошо. Я рядом. — Она ласково подтолкнула малышку вперед. — Смелее.

Вероника стояла, все еще прижимаясь спиной к ногам Леры, но уже не плакала, а смотрела на Марка с робким, пробуждающимся интересом. Марк не отпускал ее ручку.

— Брат? — неуверенно прошептала Вероника, глядя на Марка. — Как на картинке? Тот мальчик?

Мама, Елена Сергеевна, ахнула, прижав руку ко рту, и слезы хлынули у нее с новой силой.

— Да, — твердо подтвердил Марк и кивнул, его глаза блеснули. — Я тот самый. Твой брат. — Потом он робко, но уже увереннее улыбнулся. — Хочешь, покажу мою комнату? Там… там есть динозавры. Большие! Настоящий тираннозавр есть! И трицератопс! И кровать высокая! Как замок!

Вероника, соблазненная словом "динозавры" и "замок", широко раскрыла глаза, забыв на мгновение о страхе. Любопытство пересилило.

— Динозавры? — переспросила она, вытирая кулачком щеку. — А… а они кусаются?

— Нет! — поспешно заверил Марк. — Они игрушечные! Зеленые! И страшные... но не очень. Совсем не кусаются! — Он поспешил добавить, видя тень сомнения. — Они просто стоят. Очень крутые. И замок… там можно прятаться. И машинки есть. Красная самая быстрая!

Она кивнула, ее взгляд уже блуждал в сторону лестницы. Она все еще держалась одной рукой за подол Лериной кофты, но уже делала шажок к Марку. — Хочу посмотреть... динозавриков... и замок... и машинку!

— Пошли! — оживился Марк. — Покажу все! И машинки! Много машинок! Красную дам тебе! — пообещал он щедро.

Он, не отпуская ее ручку, повел ее за собой, осторожно и очень важно, как хранитель сокровищ, к лестнице. Вероника шла за ним, оглядываясь на Леру, но уже без паники, с зарождающимся доверием к этому неожиданному брату.

— Аккуратно на ступеньках, — тихо сказала Лера им вслед, улыбаясь сквозь слезы.

— Я знаю! — важно ответил Марк, не оборачиваясь. — Я помогу ей! Вероника, держись за перила вот тут… — его голос затихал на лестнице.

Я поднялась, чувствуя, как слезы снова подступают, но теперь это были слезы облегчения и тихой, хрупкой, но невероятно сильной радости, разливавшейся теплом по всему телу. Мама снова обняла меня, но уже не истерично, а крепко, молча, ее тело все еще слегка тряслось от пережитого шока и счастья, ее щека прижалась к моей голове. — Доченька… — прошептала она, и в этом слове было все: и боль, и прощение, и бесконечная любовь.

Папа обнял нас обеих, его крепкие руки дрожали, а пальцы впились мне в плечо, будто он боялся, что это видение исчезнет. — Оленька… Дома… — простонал он, целуя меня в висок. — Наконец-то дома.

Макс стоял рядом, его рука легла мне на плечо, твердая и надежная, как скала. — Дыши, Оль, — тихо сказал он мне. — Все только начинается. Хорошее.

Мы смотрели, как Марк, маленький, но такой отважный проводник в новый мир, ведет свою сестренку наверх, к динозаврам, к машинкам, к замку-кровати, к их общему детству и будущему. Их тихий перешепот, смешанный с последними всхлипами Вероники и уверенными объяснениями Марка, затихал на лестнице.

В доме, где так долго, мучительно долго жила только боль утраты и тишина отчаяния, наконец поселилась надежда. Шумная, испуганная, неловкая, но настоящая и живая. Наполненная детскими голосами, слезами и смехом, который вот-вот должен был прозвучать. Наша семья. Вся. Наконец-то в сборе. И я почувствовала, как что-то тяжелое и ледяное внутри меня, каменный груз, который я носила все эти годы, начал трескаться и таять, уступая место этому хрупкому, драгоценному теплу воссоединения, растекающемуся по жилам. Дом больше не был склепом памяти. Он снова стал домом. Нашим домом.

37 глава.

Две недели в доме Макса пролетели как один насыщенный, шумный, иногда тревожный, но удивительно теплый день. Завтра – Новый год. В воздухе витает предпраздничная суета: сладковатый запах мандаринов смешивается с терпким ароматом хвои от огромной елки, которую Макс и Роман втащили вчера, едва не содрав обои на повороте. Лера и я развешиваем гирлянды, наши пальцы путаются в проводах, а дети носятся вокруг, пытаясь "помочь" – поднять упавшую мишуру, подержать скотч – и только путаются под ногами. Вероника сначала тихонько спрашивала, цепляясь за подол моего свитера.

— Мам, а папа к нам придет? На праздник?

Сердце сжималось каждый раз, будто ледяной рукой. Я присаживалась перед ней, гладила по голове, по мягким, шелковистым волосам, таким, как у него…

— Нет, солнышко мое. Папа… он уехал очень далеко. Надолго. Он не сможет прийти.

— Почему? — упрямо смотрели на меня ее большие, доверчивые глаза, в которых отражались огоньки гирлянд. — Он же обещал подарить мне куклу!

— Потому что он… сделал очень плохие вещи. За что его наказали. — Я выбирала слова осторожно, как по минному полю, боясь как ранить ее, так и солгать. — Надолго наказали.

— Как меня, когда я вазу разбила? И меня в угол поставили? — уточняла Вероника, морща носик.

— Да, что-то вроде того. Только гораздо, гораздо серьезнее. — Я обнимала ее, прижимая к себе, вдыхая детский запах шампуня и конфет. — Но с тобой теперь Максим. Он очень тебя любит. И Марка любит. Хочешь, он тебе новую сказку про капитана Котофея и его команду сегодня почитает? Там про космических мышей-пиратов!

Постепенно вопросы прекратились. Макс сделал невозможное – он не просто был рядом, он стал отцом. Настоящим. Кирилл мог посидеть с ней пять минут, пока я красилась, покидать мячик без энтузиазма, отмахнуться от ее вопросов. Макс же… он погружался с головой. Вечером, после ужина, вместо мультиков, он объявлял, вставая во весь свой внушительный рост и складывая руки «рупором».

— Так, внимание, экипаж космического корабля "Плед-1"! Срочное задание! Построить базу на неизведанной планете Подушкофус-5 до наступления темноты! Командир Марк, доложите наличие ресурсов! Бортмеханик Вероника, подготовьте инструменты – стулья, подушки и все мягкое! Я, капитан Макс, беру на себя возведение защитного купола от космических ветров! Вперед!

И начиналось волшебство. Гостиная превращалась в шумную стройплощадку инопланетной базы. Из стульев, одеял, подушек и книг вырастали фантастические сооружения – то космический корабль с диванными подушками-ракетами, то пещера динозавров из натянутого на стулья пледa, то подводная лодка под столом. Макс рычал, как тираннозавр, смешно падал "под огнем инопланетян", позволял детям себя "захватить в плен" и связать шарфом. Его смех был громким, раскатистым и искренним, заполняющим весь дом. Вероника визжала от восторга, полностью забыв про папу Кирилла. Она ловила каждый его взгляд, каждое слово, доверчиво прижималась, засыпая у него на плече после бурных игр, а он аккуратно поправлял одеяло и сидел неподвижно, пока она не засыпала крепко.

Отношения с Максом были натянутыми, как струна перед концертом. Он проявлял знаки внимания постоянно: мог подойти сзади, когда я мыла посуду, обнять за талию и прижаться щекой к моему виску; поцеловать в лоб, заглядывая в глаза, пока я разбирала разбросанные после "строительства" игрушки; принести чашку горячего чая, когда я сидела, уставившись в окно. Каждое его прикосновение – как поправлял выбившуюся прядь волос, касался руки, передавая полотенце, просто стоял рядом, опершись о косяк, и молча наблюдал – вызывало во мне бурю. Его доброта, его терпение были как яркий, слепящий солнечный свет, от которого хочется спрятаться в тень, потому что ты чувствуешь себя недостойной его тепла. Он искал меня годы. Шел по следу, как одержимый, через боль, тьму и ложные тупики. Нашел. Вырвал из лап кошмара. Вернул мне сына. Принял мою дочь как родную, без тени сомнения. Дал нам кров, имя, безопасность, этот шумный, пахнущий елкой и печеньем дом. А что я дала ему? Только годы страданий, безумных поисков, и теперь... эту неловкую, колючую стену моего стыда, которую я возвела между нами. Хотелось обернуться, прижаться спиной к его груди, зарыться лицом в его мягкий свитер, впитать этот знакомый, родной запах кожи, мыла и дома, и просто выдохнуть: "Спасибо. Прости. Я люблю тебя". Но ноги вростали в пол, будто прикованные. Горло сжималось до боли. Страшно. Страшно своей неловкостью, своей неуклюжестью. Страшно, что одно неверное движение, слово, взгляд – и я снова причиню ему боль. Как тогда, когда поверила лжи и сбежала. Я не заслужила его доброты. Не заслужила этого второго шанса. Он терпеливо строил мосты из прощения и любви, доску за доской, а я... я боялась ступить на них. Боялась оступиться и рухнуть в пропасть собственного стыда, утянув за собой и его.

Лера, наблюдая за этим танцем приближения и отступления, как-то вечером за чашкой пряного чая с имбирем на кухне покачала головой. Ее взгляд был задумчивым и немного грустным, она смотрела не на меня, а в окно, на падающие снежинки.

— Я все никак не могу поверить, — сказала она тихо, следя за тем, как Макс на четвереньках, грозно рыча, изображает "злого, но доброго" медведя, а дети с визгом и хохотом убегают от него в коридор, спотыкаясь о разбросанные подушки. — Как ты могла… ну, как ты поверила тому… — она кивнула в сторону гостиной, где царил хаос детского веселья, подчеркивая контраст, — …а не этому? Посмотри на него, Оль. Он же… он же в тысячу раз лучше. Честнее. Искреннее. Настоящий. В нем нет этой… фальшивой сладости Кирилла.

Я вздохнула, глядя на свои руки, обхватившие теплую чашку. Стыд, знакомый и горький, как полынь, подкатил к горлу.

— Я знаю, Лер. Знаю теперь. Каждый день здесь только подтверждает это. А тогда… тогда я была ослеплена ревностью. Обидой, что он много работает, что не всегда замечает… А Кирилл… он умел играть на струнах, как виртуоз. Подсунул те самые фото… такие убедительные, такие подлые… а я, дура слепая, проглотила наживку с крючком. Даже не попыталась поговорить с Максом. Выяснить. Просто… сбежала. Прямиком в объятия кошмара. И чуть не погубила всех.

Лера положила свою руку поверх моей, ее пальцы были теплыми и сильными.

— Но посмотри, что в итоге, — ее голос стал мягче, утешительнее. — Если бы ты не уехала тогда… мы бы никогда не встретились. Я бы так и осталась в своей позолоченной клетке с… с тем чудовищем. Гнила бы заживо. А ты… — она посмотрела на Марка, который вцепился в медведя Макса, пытаясь его победить, а Вероника помогала ему, вися у Макса на спине, как маленький ленивец, — …ты бы не узнала правду о Кирилле. Не обрела бы вот это. — Она широко махнула рукой на гостиную, где царил хаос счастья, смеха и жизни. — Как говорится, что не делается… все к лучшему. Пусть и через адскую боль. Пусть и ценой страданий.

Я улыбнулась ей сквозь навернувшиеся слезы, поймав ее взгляд.

— Да, подруга. Все к лучшему. И я бесконечно благодарна судьбе за тебя. За твою силу. За этот дом. За них. — Я кивнула на детей и Макса, который, поваленный наземь под натиском охотников, громко завывал, изображая побежденного медведя, к неописуемому восторгу своих маленьких "победителей".

Лера помолчала, попивая чай, потом спросила тихо, наклонившись ко мне:

— А как сейчас? С Максом? Он же… он же не скрывает. Целый букет знаков внимания рассылает. А ты? Как ты?

Я опустила глаза, вертя чашку в руках.

— Он – невероятный, Лер. Искренний. Целует в лоб, как будто я хрустальная, обнимает, когда я меньше всего жду… А я… я сжимаюсь внутри, как еж. Мне так мучительно стыдно перед ним. Хочется ответить тем же, обнять в ответ, поблагодарить за всё… но внутри все цепенеет. Боюсь. Боюсь сделать неловко, оступиться, сказать что-то не то. Боюсь нечаянно причинить боль. Опять.

Лера наклонилась через стол, ее глаза стали серьезными, почти строгими, какими они бывали только в самые важные моменты.

— Оль, послушай меня хорошенько. Он не стеклянный. Он не рассыплется от твоего прикосновения или слова. Он прошел через настоящий ад, чтобы найти тебя. Через годы отчаяния, бессилия, ярости. И не сломался. Не озлобился на весь мир. Не очерствел. Он выбрал тебя. Снова. Осознанно. Со всем твоим тяжелым багажом. Со стыдом. Со страхами. С твоим прошлым. Он выбрал тебя каждый день, когда вставал и продолжал искать. Когда не опустил руки. Каждый день здесь, в этом доме, он этим выбором живет. Не обесценивай его силу, его стойкость и его решение своей виной.

— Я не обесцениваю... — начала я автоматически, защищаясь.

— Обесцениваешь! — Лера слегка стукнула ладонью по столу для акцента, заставив чашки звякнуть. — Ты думаешь, твой стыд – это щит? Защита для него? Нет, Оль, это стена. Высокая и толстая. Между тобой и его счастьем. Между тобой и твоим собственным счастьем. Он ждал тебя. Он искал тебя. Он выстрадал право быть рядом. Он заслужил не твое отшатывание, не твои испуганные глаза, а твою руку в ответ! Твое доверие! Да, будет страшно. Да, будет неловко, ты будешь запинаться, краснеть. Это нормально! Но ты же видишь – он терпелив. Он ждет. Он не давит. Не беги от него. Хотя бы просто... перестань отпрыгивать, как ошпаренная. Позволь ему быть рядом. Позволь себе принять его любовь. Она настоящая, Оль. Такая же крепкая, надежная и настоящая, как он сам. Не бойся ей дышать. Отпусти эту вину. Она тебя душит, не дает дышать, а ему от нее только больно. Он видит твои муки и страдает за тебя. Хочешь ему добра – отпусти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Лера замолчала, откинувшись на спинку стула. Ее слова, тяжелые и неумолимо правдивые, повисли в воздухе, наполняя кухню тишиной, в которой вдруг стало слышно тиканье часов и далекий смех детей. Я смотрела на свои руки, лежащие на столе. Они больше не сжимались в кулаки от стыда, не были влажными от страха. Просто лежали. Ладони открытыми вверх. Пальцы лишь слегка дрожали. Но это была уже не дрожь страха бегства, не желание спрятаться. Это была дрожь перед шагом. Шагом навстречу. Шагом через ту самую, казавшуюся неприступной, стену.

В гостиной внезапно стих шум. Макс, запыхавшийся, с растрепанными волосами и абсолютно счастливый, объявил громовым голосом, поднимаясь с "поля боя".

— Капитуляция! Медведь побежден доблестными охотниками! Пора на водопой и в берлогу на зимнюю спячку! Марк, Вероника, марш в ванную! Пять минут на заправку космических скафандров!

Дети с визгом и топотом побежали вверх по лестнице, а Макс, потягиваясь и потирая поясницу с комичным стоном, направился на кухню, к раковине, умыться. Он прошел мимо меня, его рука – большая, теплая, чуть шершавая – на мгновение легла мне на плечо, просто так, без слов, легким, ободряющим прикосновением. На этот раз я не вздрогнула. Не отпрянула. Не замерла. Просто почувствовала это прикосновение всем телом – волной тепла, идущей от плеча по спине. Лера ловила мой взгляд из-за чашки, ее глаза блестели, она едва заметно, но очень твердо кивнула. Не беги. Держись.

Макс умылся, брызги воды сверкали на его щеках, вытер лицо полотенцем, оставив щетину взъерошенной. Подошел к столу, налил себе стакан воды, выпил залпом. Его взгляд скользнул по мне, по Лере. В его глазах все еще играли искорки от игры с детьми, озорные и веселые, но теперь появилась и вопрошающая глубина, настороженность. Он чувствовал атмосферу.

— О чем шептались, мои прекрасные дамы? — спросил он легко, с нарочитой небрежностью, опершись о столешницу, но я почувствовала подтекст, напряжение в его плечах. Он видел наши серьезные лица, слышал гулкий стук Лериной ладони.

Лера встала, ее стул скрипнул.

— Пойду, помогу юным космонавтам с заправкой скафандров и погружением в анабиоз. Или просто в кровати уснуть. — Она лукаво подмигнула мне и выскользнула из кухни, оставив нас одних в внезапно сгустившейся тишине.

Тишина стала почти осязаемой, нарушаемая только мерным тиканьем старых часов на стене и приглушенным смехом, плеском воды из ванной комнаты наверху. Я смотрела на кружку в своих руках, на дымок, уже почти исчезнувший. Сердце колотилось где-то в горле, но это был не прежний, парализующий страх. Это было ожидание. Решение, созревшее где-то глубоко внутри и рвущееся наружу. Я вдохнула полной грудью, подняла глаза на него. Его взгляд ждал.

— Максим… — начала я, голос звучал тише, чем хотелось, чуть хрипло. Я сглотнула. — Я вспомнила… тот брачный контракт. Который мы подписали… перед свадьбой. Ты… ты его хранишь? Он еще… действителен? — Последнее слово вышло шепотом.

Вопрос, казалось, застал его врасплох, как удар ниже пояса. Он медленно поставил стакан, его лицо на мгновение стало каменным, непроницаемым, а потом – усталым и печальным, такими тенями под глазами, которые я раньше не замечала или не хотела видеть. Он тяжело опустился на стул напротив меня, будто вдруг согнулся под невидимой тяжестью.

— Контракт… — он произнес слово медленно, с отвращением, как что-то давно забытое, грязное и неприятное. — Нет, Оль. Его нет. Я аннулировал его. Юридически. И сжег. Физически. — Он посмотрел прямо на меня, и в его глазах была та самая, давняя, незаживающая боль, которую я боялась увидеть, та боль, что жила в нем все эти годы. — Это было… через месяц. Через месяц после того, как ты исчезла. Когда начали приходить эти… доказательства. Фото. Где ты сидишь в каком-то сыром подвале… Связанная по рукам и ногам. С мешком на голове. В рваной одежде… — Он сглотнул, его пальцы сами собой сжались в белые от напряжения кулаки на столе. — Каждое такое фото… оно выжигало меня изнутри, Оль. Я думал, что сойду с ума от бессилия и ярости. Что ты где-то там… одна… в руках у тех тварей… испуганная, страдающая… а у меня на руках – бесполезная бумага. Юридическая защита моих чертовых активов. От тебя. От женщины, которую я любил больше жизни, которую, как я думал тогда, потерял навсегда из-за своей слепоты и глупости… — Голос его сорвался, он резко отвернулся, сжимая веки, пытаясь взять себя в руки, сдержать накатывающую волну. — Какой смысл? Какой, к черту, смысл был в этой бумажке, если тебя больше нет? Если я ничего не могу сделать, чтобы спасти тебя? Я вытащил его из сейфа… и сжег в саду. В тот же вечер, когда пришло первое видео… где ты… плакала. Там был только звук… эти всхлипы… — Он резко вдохнул, его плечи вздрогнули. — Прости меня за него. За сам факт, что он был. Я был дурак. Мелкий, испуганный дурак. Боялся потерять тебя… или то, что считал своим, свое состояние. И в итоге… — он горько, беззвучно усмехнулся, — …в итоге потерял тебя все равно. И без всякого контракта. Идеальный, законченный идиот.

Его слова обрушились на меня новой, сокрушительной волной осознания. Он не просто искал меня. Он отказывался от всех формальных защит, от всего, что могло бы как-то обезопасить его в глазах закона после моей предполагаемой гибели или возможного возвращения сломанной и требующей ухода. Он сжег этот контракт в порыве отчаяния и самоедства, как символ своей беспомощности, глупости и как акт покаяния. Он отдал себя на милость судьбе и моей возможной ненависти.

— Не проси прощения, — прошептала я, и моя рука, будто сама собой, потянулась через стол, накрыла его сжатый, напряженный кулак. Его пальцы дрогнули под моим прикосновением, но не разжались сразу. — Не ты должен просить. Я… я не знала. Не знала, что тебе пришлось пережить. Видеть… эти ужасы… — Мне стало физически плохо, затошнило от мысли, что он смотрел на эти подделки, слышал поддельные мои рыдания, думая, что это я, что я страдаю где-то в темнице.

Макс наконец разжал кулак, его ладонь развернулась вверх, и его пальцы – сильные, теплые, чуть влажные – сомкнулись вокруг моей руки, крепко, как якорь. Его прикосновение было живым, настоящим.

— Да. Но это прошло. Осталось там, в прошлом. Ты здесь. Живая. Целая. Дети… — он кивнул вверх, к звукам из ванной, — …спят, ну, почти. Шумят. И никаких контрактов. Никогда больше. Никаких бумаг между нами. Только мы. И доверие.

— Доверие, — повторила я, крепче сжимая его руку в ответ, чувствуя, как дрожь в моих пальцах постепенно утихает, сменяясь уверенностью.

Он поднял мою руку к своим губам, не отпуская взгляда, и поцеловал костяшки пальцев – долгим, нежным поцелуем. Губы его были теплыми и чуть дрожали, или это дрожала моя рука. В этом прикосновении было столько обещания, столько немого "спасибо", что дыхание перехватило.

За окном, в темноте, тихо падал снег, густыми хлопьями укутывая мир в белое покрывало, стирая грязные следы прошлого, обещая чистоту и тишину нового начала. В его глазах, смеющихся, немного уставших, но невероятно живых, светилось что-то глубокое, теплое, безграничное. Не просто любовь. Благодарность. Благодарность за этот шум, за этот детский смех, за этот бытовой хаос, за этот дом, наполненный до краев жизнью, которую он чуть не потерял навсегда. За то, что он теперь не просто Макс. Он – Папа. Для обоих этих озорных, доверчивых существ. И это, понимала я, глядя в его глаза, было его самым большим, самым немыслимым новогодним чудом. Нашим общим спасением. И глядя в эти глаза, полные терпения и надежды, я вдруг поняла: пора. Пора перестать бояться теней прошлого. Пора начать верить. Верить ему. Поверить в себя. И шагнуть вместе в это новое, хрупкое и такое желанное будущее – нашей семьи.

38 глава.

Вечер перед Новым годом. Воздух в доме густой от запаха хвои, мандаринов и предвкушения, но для меня он пропитан едва уловимым электричеством напряжения. Привычная предпраздничная суета: родители спорят на кухне о начинке для оливье, Лера... Лера сияет. Она стоит рядом с Авдеевым Михаилом Михайловичем – главным бухгалтером Макса, приглашенным, как я знаю, специально для нее. Мужчина тридцати лет, шатен с удивительно яркими, словно тропическое море, голубыми глазами. Телосложение выдает фаната качалки – подтянутое, рельефное, как у греческого бога, закованного в дорогую рубашку.

И вот он, тот самый момент: Михаил Михайлович берет в руку полупустую бутылку шампанского. Он чуть наклоняется к Лере, его взгляд прикован к ее лицу, а не к бокалу. Искристый золотистый поток плавно наполняет ее фужер. Не слишком много, не слишком мало – с явным вниманием.

— Позвольте, Валерия? – его голос звучит чуть ниже, чем во время разговора с другими, в нем слышится теплота и легкая, но несомненная заинтересованность. Он не торопится отводить руку, его пальцы почти касаются ее руки, держащей бокал.

Лера заливается чуть более звонким, чем обычно, смешком. Легкий румянец окрашивает ее щеки. Она ловит его взгляд, держит пару секунд дольше необходимого, прежде чем отвести глаза с кокетливой полуулыбкой.

— Спасибо, Михаил. Вы очень внимательны.

— Миша, пожалуйста, – поправляет он мягко, но настойчиво, и в его глазах вспыхивает искорка удовольствия от ее реакции. Он явно чувствует себя увереннее, когда дело касается Леры, хоть и стоит чуть в стороне от общего семейного круга, будто островок спокойствия в праздничном хаосе.

Я наблюдаю за этой картиной, прислонившись к дверному косяку, и холод бокала сквозь тонкую ткань платья кажется мне ледяным прикосновением к голой душе. Весь этот шум, смех, звон – он где-то далеко, за толстым, мутным стеклом. И вдруг – треск! Макс идет ко мне. Его шаги – тяжелые удары по моему спутанному сознанию. Взгляд – не ищет, а впивается. Он берет мою руку. Его ладонь – шершавый островок реальности в море тревоги. Тепло. Такое знакомое и такое запретное. Внутри все сжимается в тугой, болезненный комок.

— Оль, — его голос, тихий, но режущий сквозь гул, как нож сквозь масло. Он не отводит глаз. В них – бездонный колодец, где смешались надежда и изнеможение. — Спрошу ещё раз. Давай попробуем начать сначала. С чистого листа. Хватит шарахаться меня. Пожалуйста.

Слова… Они падают не камнями. Они падают гирями. Прямо на грудь. Задыхаюсь. Горло сжато стальными пальцами стыда и боли. Он прав. До муки, до крика. Эта пытка – мои вздрагивания от его случайных прикосновений, мои глаза, упершиеся в плинтус, этот вечный, изматывающий танец избегания… Зачем? Кому нужен этот театр абсурда, если где-то там, в темноте, еще мерцает шанс? Признать вину? Растерзать душу. Открыться? Обнажить раны. Поверить? Рискнуть сгореть. Но он прав. Он всегда видел сквозь мои жалкие маски.

Слова застряли где-то в гортани, обожгли язык и умерли. Что сказать? "Да"? Словно предать все слезы, всю горечь прошедших лет. "Нет"? Солгать самой себе, потому что в самой глубине, под грудой щебня, тлеет тот самый, запретный уголек надежды на "чистый лист". Только кивок. Короткий, почти невидимый, предательски дрожащий подбородок. Весь мой внутренний ад – боль, страх, стыд, эта крошечная, безумная искорка – горит в глазах. Кивок. Согласие. Попытка. Снова прыгнуть в пропасть.

Он сжал мою руку чуть сильнее, его взгляд смягчился, но остался пронзительным.

— Это... это значит "да"? — спросил он шепотом, едва шевеля губами, словно боясь спугнуть мой ответ.

Я снова кивнула, не в силах произнести ни звука. Слеза скатилась по щеке.

— Не плачь, — прошептал он, большим пальцем осторожно смахнув ее. — Пожалуйста. Просто... дай нам шанс.

Дети… Они так хотели дождаться курантов, но сон, сладкий и неумолимый, сковал их в Маркиной комнате. Я стояла в дверях, слушая их ровное, безмятежное дыхание – такой хрупкий, нежный контраст урагану, бушевавшему у меня внутри. Их покой резал душу острой тоской за все потерянное.

И вот они – куранты! Громовые, победные удары, сотрясающие стекла. Бам! Бам! Бам! Каждый удар – словно молот по наковальне моих нервов. Бокалы взметнулись вверх, звенели, как безумные колокольчики. Крики «С Новым годом!» слились в оглушительный гул, рвущий воздух на части. Я машинально подняла бокал, сделала глоток. Игристый холод обжег губы, шипящая кислинка ударила в нёбо, но внутри... внутри осталась та же ледяная, сковывающая пустота. Гнетущая и бесформенная. Радость? Ее не было и в помине. Только тяжесть. Камнем на душе. Взгляд, будто повинуясь какому-то древнему инстинкту, сам метнулся сквозь толпу, ища его. Искал точку опоры в этом праздничном безумии.

И нашел.

Наши глаза встретились. Через головы смеющихся родителей, через плечо улыбающегося Миши, который чокался с Лерой. Он чуть приподнял свой бокал в мою сторону. Едва заметное движение. Его губы сформировали беззвучное: "С Новым..."

Я невольно сделала шаг вперед, оторвавшись от косяка, но тут папин громовой голос перекрыл все:

— Оленька! Доченька! С Новым годом! К успехам! К счастью! — Он чокнулся со мной так энергично, что шампанское плеснуло через край, обжигая пальцы.

— С-С Новым годом, пап... — выдавила я, вымученно улыбаясь, чувствуя, как эта улыбка трещит по швам.

Когда папа отвернулся к маме, я снова посмотрела туда, где стоял Макс. Он уже смотрел на меня. В его глазах промелькнуло что-то – понимание? Досада? – и он тихо, так, что я скорее прочитала по губам, чем услышала сквозь шум, произнес:

— Позже, Оль. Поговорим позже.

Он кивнул едва заметно в сторону кухни, где было тише. Обещание. Угроза? Шанс? Не знаю. Но это короткое "позже" застряло в горле колючим комом. Оно не принесло облегчения, лишь добавило дрожи в руки. Я кивнула в ответ, так же коротко, глотнув остатки шампанского. Холодная игристость уже не обжигала, а казалась безвкусной водой. Эта ночь, этот Новый год... он только начинался. Я оторвала взгляд от Макса, уставившись на пустой бокал, чувствуя, как ледяная пустота внутри сжимается еще сильнее. "Позже". Одно слово – и весь праздничный шум снова отодвинулся, став глухим фоном для нарастающего гула тревоги в собственной голове.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И он пришел. Когда гости увлеклись разговорами, он подошел не просто так. В его руке – синяя картонная папка. Тонкая, но вдруг такая весомая. Его лицо – маска сосредоточенности, но глаза… глаза выдавали бурю. Страх? Ожидание? Невысказанную мольбу?

— Открой, — голос глухой, как удар под землей. Строгий. Но в нем дрожала какая-то надломленная нотка. — Это... для тебя.

Руки дрожали предательски. Пальцы скользили по клапану, не слушаясь. Холодный ужас пробежал по коже. Внутри – бумаги. Сверху – новый, бордовый паспорт. Я щелкнула обложкой. Страница с фото. Мое фото. И фамилия… Орлова. Ольга Сергеевна Орлова. Ларионова… Призрак. Маска. Тюрьма из страха и лжи. Все это – крошилось, рассыпалось в пыль прямо здесь, на этой гладкой странице. Пальцы дрожали, скользя по буквам. Орлова. Моя кровь. Моя жизнь. Возвращенная. Даром? Или искуплением?

— Как... — выдохнула я, не отрывая глаз от страницы. — Как ты...?

— Неважно как, — он перебил быстро, почти резко. — Важно, что теперь это – твое. Настоящее.

Под ним – другие листы. Мои старые, настоящие документы. Те, что я оплакала как потерянные навсегда в кошмаре прошлого. И… маленькое, выцветшее свидетельство. Орлова Вероника Максимовна. Моя дочь. Моя крохотная Вероника. Слезы подступили к горлу. И следующий лист – с печатью. Удочерение. Макс… удочерил мою дочь. Дал ей свою фамилию. Стал ее отцом по закону. Мир поплыл.

— Ты... удочерил ее? — прошептала я, глядя на документ, потом на него. — Зачем?

— Чтобы она была нашей, Оль, — ответил он тихо, но твердо. — По всем правилам. Чтобы у нее была мать. Настоящая. По закону. Ты.

А ниже… Еще одно свидетельство. Марк Максимович Орлов. И в графе "мать" – четко, неумолимо, навсегда: Орлова Ольга Сергеевна. Воздух вырвался из легких со свистом.

Он стоял, отвернувшись к окну, будто гипнотизируя узор на шторах. Но его плечи были сведены в тугой узел напряжения, спина – каменная плита под невидимой тяжестью.

— Я... сразу вписал тебя как мать, — голос сорвался, хриплый от шампанского или от сдавленных рыданий. — Хоть и злился тогда... до бешенства. До чертиков.

— Почему? — вырвалось у меня, голос дрожал. — Ты же ненавидел меня тогда...

Он резко обернулся, его глаза горели.

— Ненавидел? Да! — выдохнул он с силой. — Но Марк... — он сглотнул, голос сломался, стал тише, — он не виноват. Ни в чем. Он должен был знать тебя. Иметь на тебя право. Настоящую. Мать. Я подумал — так... честнее. Для него. Для всех. — В его словах стояла невыносимая горечь и какая-то отчаянная решимость. — Даже если бы ты не вернулась... он бы знал. Кто его мать.

Я смотрела на него, немея. Ком в горле разросся до размеров вселенной, душил, жёг. Глаза залило горячим туманом. Слезы хлынули, неконтролируемо.

— Я подумал... — он начал снова, голос глухой, как из склепа, он упорно смотрел мимо, боясь увидеть в моих глазах… что? Осуждение? Неверие? — Так будет... правильно. Чтобы ложь кончилась. Навсегда. Чтобы ты могла быть собой. Ольгой Орловой. Настоящей. Если... если захочешь. Для тебя. Для Вероники. Для Марка. Чтобы мы... — голос оборвался, не смея договорить до конца мечту. — Чтобы ты больше никогда не пряталась.

Я сжимала папку так, что картон грозил рассыпаться. Костяшки побелели. Грудь разрывало от шквала: головокружительное, почти болезненное облегчение; острая, режущая боль за все годы в шкуре чужого имени; жгучая, всепоглощающая благодарность к этому человеку, стоявшему передо мной с таким страхом в глазах; и дикий, парализующий ужас. Ужас не справиться, не оправдать, снова обмануть.

— Макс... — вырвалось хрипом, сквозь сдавленное рыданием горло, голос был чужим, разбитым. — Я... я не знаю... как... Спасибо. И... прости. Прости меня. За всю боль... За весь этот кошмар... Я... я не знала... что ты...

— Не надо, — он резко перебил, шагнул ближе. — Не надо сейчас. Просто... прими это. Прими нас. Настоящих. Пожалуйста.

Мыслей не было. Было только слепое, животное движение. Я шагнула. Руки сами взметнулись, обвили его шею, пальцы впились в ткань рубашки, цепляясь за него, как утопающий за соломинку. Единственная твердь в рушащемся мире. Я потянулась к его губам – робко, отчаянно, наперекор всем демонам прошлого, всем стенам, что еще рушились внутри с грохотом.

— Оль... — прошептал он, и в этом одном слоге было столько потрясения, боли и надежды.

И он… ответил. Не сразу. Замер. Целую вечность. Его тело окаменело под моими руками. Неверие? Шок? А потом… О Боже, потом! Его руки сомкнулись на моей спине как стальные обручи, прижали с такой силой, что кости затрещали, выжимая воздух. Папка с грохотом рухнула на пол, забытая. Его поцелуй… Это был не поцелуй. Это был пожар. Голодный. Яростный. Глубокий, как та бездна, в которую мы рухнули когда-то вместе. В нем горела горечь лет разлуки, ярость предательства, отчаяние потерянных лет и безумная, испепеляющая надежда. Все сплавилось в этом едином, всепоглощающем пламени.

— Никогда больше... — вырвалось у него шепотом между жадными, отчаянными прикосновениями губ, когда мы на мгновение оторвались, чтобы вдохнуть. — Не уходи... Никогда...

Этот поцелуй стал спасением. Якорем, впившимся в самое нутро земли. Мир, еще секунду назад качавшийся как палуба в шторм, вдруг замер. Обрел незыблемость. В слиянии губ, в сплетении дыхания, в этом железном объятии, которое не отпускало, а держало, защищало, утверждало – я узнала. Не головой. Кожей. Кровью. Душой.

Он мой.

Мысль ударила, как молния. Ясная. Слепящая. Неоспоримая. Любовь. Та самая, что всегда жила где-то в самой сердцевине, под завалами обиды, под грудой стыда, под ложью сестринской роли. Она вырвалась на свободу, очистилась огнем и предстала в новой, незнакомой, взрослой ипостаси. Не к брату. Не к защитнику. К нему. К Максиму. К мужчине, чье сердце колотилось в унисон с моим, отчаянно и гулко. К отцу наших детей. К тому, кто, сквозь всю боль и гнев, нашел в себе чудовищную силу – вернуть мне не только имя, но и нас. Наше прошлое. Настоящее. Будущее.

Мы оторвались друг от друга едва-едва. Лоб к лбу. Дышали навзрыд, как после смертельного марафона. Его глаза, так близко, – зеркало моей души. В них – тот же шок, та же ослепительная ясность. И тот же животный, первобытный страх. Страх перед этой обнаженной правдой, что висела теперь между нами. Страх перед шагом в новую, хрупкую реальность.

— Оль... — его голос был похож на скрип ржавых ворот, сдавленный, надломленный. — Ты... ты уверена? Это... то, чего ты хочешь? По-настоящему? — В его глазах читался последний, отчаянный вопрос.

Я не могла говорить. Слова были прахом. Я лишь прижала ладонь к его щеке, ощущая влажность от моих же слез на его коже, и снова притянула его губы к своим. Кратко, твердо, отвечая всем своим существом. Да.

Его рука поднялась. Большой палец, шершавый и невероятно нежный, снова коснулся щеки, стер новую слезу. Прикосновение жгло, как клеймо, запечатлевая прощение и новую принадлежность.

— С Новым годом, — прошептал он, его губы дрогнули в подобии улыбки, такой же хрупкой, как наше новое начало. — Ольга Орлова.

Я просто смотрела. Впитывала каждую черту его лица – знакомую и бесконечно новую. Скулу. Ресницы. Дрожь у губ. Моего Макса. Моего человека. Рядом с которым я была готова начать все заново. Страшно. Невероятно. Невозможно. Но – настоящее. Не сестра. Жена. Его половина. Ольга Орлова. Это осознание – огромное, пугающее, – принесло не боль. А щемящее, горькое, освобождающее облегчение. Как будто сбросила тяжеленный, невидимый груз, копившийся годами. Как будто я, наконец, встала на свои ноги. На свою землю. В свой дом. И последние удары курантов за окном были не просто отсчетом времени. Это был салют. Начало. Наше начало.

39 глава.

Родители ушли спустя пару часов после боя курантов, унося с собой остатки официальности и оставляя дом нашему маленькому, только что родившемуся миру. Мы остались вчетвером в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием догорающих свечей на елке. Хаос вечеринки сменился уютным полумраком гостиной. Макс подошел к телевизору, не включая экран, а запустив через него тихую, струящуюся мелодию – что-то джазовое, с томным саксофоном, звучащее как шепот, чтобы не потревожить сон детей за стеной.

Он повернулся ко мне, стоявшей у разобранного стола, где поблескивали последние бокалы. В его глазах, уставших, но светящихся каким-то внутренним теплом, читалось не вопрос, а утверждение.

— Оль, — его голос был тише музыки, но я услышала его всем существом, каждой клеточкой, затаившей дыхание. Он протянул руку, ладонь вверх – приглашение и обещание. — Танцуешь со мной? Первый танец… нашего Нового года.

Сердце екнуло, отозвавшись знакомым сладким уколом. Я положила свою ладонь в его большую, теплую руку, чувствуя знакомые шероховатости, дорогие сердцу мозоли.

— Только если медленно, — прошептала в ответ, шагая к нему, чувствуя, как подкашиваются колени от усталости и нахлынувших чувств. — Я… я немного шатаюсь. Боюсь упасть.

— Я тебя держу, — просто сказал он, и его рука легла мне на спину, чуть ниже лопаток, твердо и уверенно, как скала. Вторая крепко сомкнула мою руку, пальцы переплелись. Он притянул меня ближе, оставляя лишь сантиметр между нашими телами. Его тепло, его запах – шампанское, ель и он – обволакивали. — Всегда буду держать, Оль. Падать не дам. Никогда.

Мы начали двигаться. Не по правилам, не в такт, а просто покачиваясь на месте в такт нежному саксофону. Моя щека прильнула к его плечу, я чувствовала ритм его сердца сквозь ткань рубашки – сильный, ровный, мой личный метроном. Его дыхание, теплое и чуть сбивчивое, шевелило мои волосы у виска. Мир сузился до круга его рук, до этого островка тепла и безопасности посреди ночи. Защищенность. Дом. Мой дом. Я закрыла глаза, позволяя усталости и нахлынувшим чувствам – облегчению, страху, безумной надежде – раствориться в этом медленном вращении. Казалось, если бы музыка остановилась, мы бы все равно продолжали это тихое покачивание, этот немой диалог душ.

Рядом с нами, в мягком свете гирлянд, разворачивалась другая история. Миша наблюдал за нами секунду, его яркие голубые глаза в полумраке казались еще глубже, изучающими. Затем он повернулся к Лере, которая сидела на краю дивана, поджав ноги, и смотрела на нас с тихой, немного мечтательной и чуть завистливой улыбкой. Она подпирала щеку рукой, забыв о последней тарелке на столике рядом.

— Валерия, — обратился он к ней, опускаясь на одно колено перед диваном, чтобы быть с ней на одном уровне. Его движение было элегантным и немного старомодным, как из романтического фильма. — Не могу допустить, чтобы такая прекрасная дама сидела в стороне, пока звучит музыка. Даже такая… интимная. — Он улыбнулся, и в его улыбке появилась та самая, едва уловимая ранее, теплая искорка, смягчившая строгие черты лица. — Позвольте пригласить вас? Продолжим вечер? Хотя бы одним танцем. Один на один с тишиной.

Лера засмеялась тихо, звонко, прикрыв рот рукой. Легкий румянец залил ее щеки.

— Михаил, вы… неожиданны! — Она оглянулась на нас с Максом, будто ища разрешения или поддержки. Я кивнула ей, улыбаясь, чувствуя легкую теплоту. — Я не уверена, что смогу так же… грациозно, как они. Я больше на каблуках щелкаю, чем вальсирую.

— Сомневаюсь, что кто-то сможет сравниться, — мягко парировал Миша, его взгляд скользнул к нам с Максом, полный понимания глубины и некой святости момента, который он не хотел нарушать. — Но уверен, вместе мы не опозоримся. И потом… — он понизил голос до игривого, заговорщицкого шепота, наклонившись чуть ближе, — мои друзья еще ждут меня в клубе. Там будет громко и весело. Можем потренироваться здесь, в тишине, без лишних глаз. Гораздо приятнее.

Лера снова рассмеялась, уже более уверенно, и положила свою руку в его протянутую ладонь.

— Ну что ж, господин Авдеев… Только без сложных па! И без поклона, а то упаду! — предупредила она, но глаза сияли. — Я сегодня больше на ногах, чем за весь прошлый месяц!

Миша помог ей подняться с дивана, его движения были уверенными и бережными. Он повел ее к свободному месту у елки, под мерцающие огоньки. Их танец был другим – более легким, осторожным, с веселой пробной неуклюжестью. Миша осторожно вел ее, стараясь попасть в такт тихой музыке, Лера смеялась над своими ошибками, спотыкаясь о невидимый ковер.

— Ой, простите! — зашептала она, когда ее каблук неловко стукнул о его ботинок.

— Ничего страшного, — успокоил он, терпеливо поправляя положение ее руки на своем плече. — Главное — не музыка, а компания. А она… исключительная. — Его комплимент прозвучал искренне, заставив Леру зардеться еще больше.

Их тихий смех, сдержанные возгласы и шепот были светлым, живым контрастом нашей тихой, глубокой близости, наполняя комнату другим, молодым и азартным, видом счастья.

Я прижалась к Максу сильнее, наблюдая за ними краем глаза, чувствуя, как его рука на моей спине ответно сжимается.

— Похоже, твоя идея с бухгалтером была гениальной, — прошептала я ему, губами в складку его рубашки. — Смотри, как она расцвела.

Он тихо засмеялся, его грудь вибрировала под моей щекой, приятный гул отдавался во всем теле.

— Миша – человек действия. Когда видит цель… — Он сделал паузу, его рука на моей спине провела медленный, успокаивающий круг, как бы очерчивая наше пространство. — А у нас… у нас просто есть то, что не купишь и не организуешь по контракту. — Его голос стал серьезнее, глубже, интимнее. — Прошлое. Боль. И… эту тишину сейчас. Эту… невероятную полноту внутри. Я не умею тебя отпускать, Оль, — признался он шепотом, губы коснулись моей макушки. — Даже на шаг. Не сейчас. Не после всего, что мы прошли, чтобы оказаться здесь.

Я подняла голову, чтобы встретиться с его взглядом. В полумраке его глаза были темными, бездонными озерами, полными того самого немого вопроса, страха потерять это снова и безмерной нежности, от которой перехватывало дыхание.

— Тогда и не отпускай, — прошептала я в ответ, поднимаясь на цыпочки, чтобы коснуться его губ своими. Это был не страстный поцелуй, а обещание. Печать. Клятва. — Держи крепче. Всегда. Я никуда не денусь. Не смогу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мы снова замерли в медленном покачивании, уже не обращая внимания на тихий смех Леры и Миши у елки. Музыка лилась, как теплый мед, обволакивая нас, его руки были моим якорем в этом новом, хрупком мире. Его дыхание слилось с моим, став ритмом моего существования. В этой тихой предрассветной гостиной, среди остатков праздника, танцевали две пары: одна – на пороге чего-то нового, веселого и беззаботного, другая – в самом центре долгожданного, выстраданного "навсегда". И ледяная пустота, еще недавно сковывавшая душу, растаяла без следа, заполненная до краев теплом его рук, доверием и тихой музыкой нашего начала.

Мы с Лерой, скинув туфли, начали собирать с большого стола пустые бокалы, тарелки с объедками и смятые салфетки-бабочки. Звон хрусталя и фарфора был тихим, почти приглушенным усталостью, ложившейся тяжестью на веки. Воздух еще пах праздником – шампанским, мандаринами, чуть пригоревшим от свечей воском и духами Леры, но чувствовалось, как праздник выдыхается, уступая место глубокому, домашнему уюту и благодатной тишине. Со стороны гостиной, где остались Макс и Миша, доносились обрывки мужского разговора – низкий, спокойный, аналитический голос Миши и чуть более резкие, но сдержанные реплики Макса.

— …так что логистику по новому контракту с "Восток-Сервисом" нужно выстроить до пятницы, — доносился деловой тон Миши, такой неожиданный в предрассветной тиши. — Иначе рискуем сорвать отгрузку первой партии. Клиент нервничает.

— Угу, — отозвался Макс. В его голосе слышалась глубокая усталость, но и привычная, железная собранность. — Завтра… то есть, сегодня, с утра посмотрю файлы, что ты скинул. Главное – подтвердить резерв на складе в Питере. Без этого никак…

— Уже запросил, жду ответа до обеда. И по финансированию аванса… — голос Миши понизился, слова слились в неразборчивый профессиональный шепот.

Лера, ставя стопку изящных фужеров на поднос, скривила носик с преувеличенным возмущением.

— Боже, даже в Новый год! Работа! — прошипела она мне, качая головой, блестящие сережки закачались. — Как они могут? Мы тут почти в бикини… то есть, в блестках! Им бы только цифры гонять! — Она озорно подмигнула, поправляя выбившуюся блестящую заколку в своих волосах.

— Они мужчины, Лер, — улыбнулась я, вытирая тряпкой пролитое красное вино, оставившее рубиновое пятно на скатерти. — У них в голове вечно шестеренки крутятся. Даже под шампанское и твой очаровательный смех. — Я кивнула в сторону гостиной.

— У Миши, наверное, особенно точные шестеренки, — задумчиво протянула она, украдкой бросив долгий взгляд в сторону гостиной, где виднелась его подтянутая фигура. — Аккуратный такой… Строгий. Но сегодня… сегодня он другой. Бухгалтер с человеческим лицом. — Она хихикнула.

В этот момент разговор в гостиной стих. Послышались уверенные шаги. Миша и Макс подошли к проему кухни. Миша выглядел поразительно свежо и подтянуто, как будто ночь только началась, а не клонилась к утру. Его яркие, как горное озеро, глаза сразу нашли Леру, будто радар.

— Валерия, — обратился он к ней, и в его голосе мгновенно появились теплые, почти игривые нотки, так контрастирующие с недавним деловым тоном. — Мы тут с Максом почти все мировые проблемы решили. Ну, или хотя бы проблемы нашей компании. — Он легко усмехнулся. — А праздник-то… он, кажется, еще не закончился для тех, у кого есть силы. — Он сделал паузу, ловя ее заинтересованный, чуть испуганный взгляд. — У меня компания друзей собралась в "Лофте" на набережной. Хорошие люди, приличная музыка, вид на лед… Гуляют, говорят, до рассвета. Не хотите составить компанию? Обещаю исключительно культурную программу и гарантированную доставку до порога вашего дома. Лично. — Он улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой, в которой было столько обаяния и уверенного ожидания, что Лера замерла с хрустальным бокалом в руке, забыв его поставить.

— В Лофт? Сейчас? — переспросила она, глаза ее загорелись азартным огоньком, мгновенно прогнавшим сон. Она оглянулась на меня, потом на Макса, ищуще, почти умоляюще. — Но уже почти четыре… И посуда… Мы же не все убрали…

— Посуда подождет до утра, — мягко, но твердо сказал Макс. Он подошел ко мне, его рука легко, но властно легла мне на пояс, притягивая к себе. В его прикосновении была спокойная уверенность хозяина дома и мужа. — Иди, Лер. Развейся. Новый год – раз в году. Ты заслужила. Только, — он сделал строгое лицо, но в глазах светилась братская забота и доброта, — И телефон Миши дай! На всякий случай.

— Конечно, Макс! Спасибо! — Лера сияла, как новогодняя елка, ставя бокал с таким звоном, что я вздрогнула. Она отбросила салфетку. — Правда можно? Оль? — Она вопросительно посмотрела на меня, в ее взгляде читалось детское ожидание чуда.

— Конечно, можно, глупышка! — улыбнулась я, чувствуя теплую волну нежности. — Только веди себя прилично. И слушайся Михаила.

— Оль, я сама образец приличия! — фыркнула Лера, но ее щеки порозовели от волнения и предвкушения. Она метнулась к прихожей за своей маленькой блестящей сумочкой и элегантной шубкой. — Пять минут, Михаил! Я просто сверкну! Переобуюсь!

Миша проводил ее стремительное исчезновение взглядом, удовлетворенно кивнув, уголки его губ тронула довольная улыбка. Потом он повернулся к нам.

— Спасибо еще раз за гостеприимство, Максим, Ольга. За стол, за компанию, за… атмосферу. — Его взгляд скользнул между нами, задерживаясь на руке Макса, лежащей у меня на талии, на нашей близости, и в его проницательных голубых глазах мелькнуло глубокое понимание и безмолвное одобрение того, что он увидел. — И за прекрасный старт года. С новым счастьем. Настоящим. — Он крепко, по-мужски пожал руку Максу, кивнул мне с теплой улыбкой и пошел в прихожую, чтобы помочь Лере накинуть шубку.

Через пару минут мы вышли на прощанье на холодный порог. Предрассветный воздух ущипнул щеки, заставив вздрогнуть. Миша галантно открыл дверь своего темного, дорогого автомобиля для Леры. Она что-то весело и взволнованно говорила, ее лицо, обрамленное мехом капюшона, светилось в свете салонного плафона. Она помахала нам рукой.

— Не ждите! Спокойной ночи! Вернусь с победой! — крикнула она, смеясь, и скользнула в кресло пассажира.

Миша кивнул нам напоследок, сел за руль. Машина плавно тронулась с места и растворилась в сизой предрассветной мгле, увозя с собой смех Леры и начало их истории.

Макс закрыл тяжелую входную дверь. Громкий щелчок замка прозвучал как окончательная точка в шуме праздника и знакомый, уютный звук нашего личного пространства. Он повернулся ко мне. В полумраке прихожей его лицо было усталым, но невероятно спокойным и счастливым. Его руки снова обняли меня за талию, притягивая вплотную, не оставляя места даже воздуху. За его спиной была только тишина спящего дома и мерцание гирлянды в гостиной.

40 глава.

— Все закончилось, — прошептал он в мои волосы, его губы коснулись кожи у виска. — Наш первый Новый год. Вместе.

Он медленно развернул меня к себе. В полумраке кухни, подсвеченной только огоньками гирлянды на окне, его глаза горели темным, почти чернильным огнем. В них не было вопроса – было решение. Желание. Он не сказал ни слова. Просто наклонился, и его губы впились в мои – влажные, горячие, требовательные. Поцелуй был не просто долгим. Он был всепоглощающим. Как волна, смывающая последние осколки страха и стыда. В нем было все: годы поиска, боль разлуки, горечь обмана, безумная радость возвращения и та жажда, что копилась слишком долго. Я ответила с той же силой, запустив пальцы в его густые волосы, притягивая ближе, растворяясь в этом огне.

Мой ответ, кажется, сжег в нем последние цепи сдержанности. Он легко, одним движением, подхватил меня за бедра, заставив вскрикнуть от неожиданности и восторга. Мои ноги обвили его талию инстинктивно. Он пошел со мной на руках по темной гостиной, минуя спящую елку, чьи огоньки бросали на его лицо таинственные блики. Его шаги были твердыми, уверенными.

Он положил палец к сканеру и толкнул ногой дверь своей спальни – большую, строгую, пахнущую его одеколоном и кожей. Лунный свет струился через окно, очерчивая знакомые контуры кровати, стола, кресла. Он опустил меня на пол так бережно, будто я была хрустальной, но не отпустил сразу. Его руки остались на моей талии, а взгляд, пронзительный и невероятно серьезный, искал мои глаза в полутьме.

— Оль… — его голос был низким, хрипловатым от сдерживаемых эмоций. В нем не было вопроса, но было предложение. Приглашение. Шанс. Он ждал моего согласия не словами, а всей своей позой, этим глубоким, исследующим взглядом.

Мое сердце колотилось, как птица в клетке, но это уже не был страх. Это был полет. Я поняла его намек с первого взгляда. Понимала, что значит этот шаг – не просто близость. Это был мост через все пропасти прошлого.

Я не стала ждать, не стала искать слов. Слова были лишними. Мои руки сами поднялись, обвили его сильную шею. Я притянула его лицо к своему и сама впилась в его губы – страстно, безоглядно, отвечая на его немой вопрос всем своим существом. Поцелуй был ответом. Обещанием. Началом.

В этом поцелуе было все: и "спасибо", и "прости", и самое главное – "да". Да ему. Да нам. Да этому новому, такому хрупкому и такому прочному началу, за окном которого тихо падал снег, укрывая мир чистым белым покрывалом.

Макс взял меня за бёдра, его сильные руки легко приподняли меня. Он опустился на край широкой кровати, усадив меня к себе на колени, так что я оказалась выше него, лицом к лицу. Его губы не отпускали мои ни на секунду – этот поцелуй был теперь медленным, глубоким, исследующим, полным немого вопроса и обещания. Его пальцы, горячие и чуть шершавые, нашли крошечную застежку сбоку на моем платье. Щелчок, едва слышный в тишине комнаты, прозвучал как выстрел. Ткань платья ослабла. Одним плавным движением он стянул его с меня через голову, и шелк улетел куда-то на пол. Я осталась перед ним в одном лишь кружевном белье цвета слоновой кости, внезапно ощутив прохладу воздуха на коже и жгучий жар его взгляда.

Он оторвался от моих губ, его дыхание стало прерывистым. Его глаза, темные и бесконечно глубокие в лунном свете, скользнули вниз, по моему телу, с благоговением и голодом, смешанными воедино. Потом его губы снова нашли мою кожу – но теперь это была шея. Нежные, жадные поцелуи спускались по чувствительной линии от уха к ключице, заставляя меня вздрогнуть и выдохнуть его имя – «Максим…» – едва слышным стоном.

Его руки не оставались без дела. Одна скользила по моему бедру, ладонь обжигающе горячая через тонкое кружево, поднималась выше, к талии. Другая рука блуждала по моей спине, пальцы вдавливались в мышцы у лопатки, массируя, притягивая меня ближе, пока я не почувствовала каждый жесткий мускул его груди и живота сквозь тонкую ткань его рубашки. Его прикосновения были одновременно нежными и властными, словно он заново открывал для себя каждую линию, каждую изгиб, запоминая карту моего тела после долгого забвения.

Я запустила пальцы в его волосы, чувствуя их густоту и тепло, прижимая его губы к своей коже. Каждое прикосновение его губ, каждое движение его рук разжигало во мне пожар. Тепло разливалось от центра наружу, сжимая низ живота тугой, сладкой пружиной желания. Я почувствовала не только собственное напряжение, нараставшее с каждым его движением, но и твердую, недвусмысленную ответную волну под собой – его тело говорило ясно, громче любых слов. Это знание, эта взаимность – что он хочет меня так же отчаянно, как я его – лишило меня последних следов неловкости.

Моя рука соскользнула с его шеи, скользнула вниз по его груди, ощущая под тканью рубашки биение его сердца – учащенное, сильное, как гром. Мои пальцы нашли пуговицы. Первая расстегнулась легко. Потом вторая. Третья. Я оторвалась от его поцелуев, чтобы посмотреть ему в глаза. В них горел тот же огонь, что и во мне, смешанный с вопросом и разрешением. Он не останавливал меня. Его руки лишь крепче прижали мои бедра к себе, когда мои пальцы раздвинули края рубашки, обнажив его грудь – сильную, покрытую легкими темными волосами, дышащую жаром.

— Оль… — его голос был хриплым, полным невыносимого напряжения и нежности. Он поймал мою руку, прижал ладонь к своему сердцу, чтобы я чувствовала его бешеный ритм. — Ты уверена? До конца?

В его глазах читалась не только страсть, но и тень той старой боли, опасение снова причинить вред, напугать. Это растаяло последнюю льдинку в моей душе. Я наклонилась к нему, коснулась лбом его лба, глядя прямо в эти темные, бескрайние глубины.

— Да, — прошептала я, и это было самым простым, самым правдивым словом в моей жизни. — Я дома, Макс. Я твоя. Без стен. Без прошлого. Только мы. Сейчас.

Ответом стал его стон – облегчения, торжества, невыносимого желания. Он снова захватил мои губы в поцелуй, который уже не был вопросом. Это был приговор. Обещание. Начало всего. Его руки скользнули ко мне на спину, к застежке, которая наконец поддалась под его пальцами. Кружево ослабло, открывая кожу его ладоням и губам, которые тут же нашли новый путь – ниже, к груди, заставляя меня выгнуться навстречу ему с тихим криком, теряясь в водовороте ощущений, где больше не было места ни страху, ни прошлому, только он, только этот момент, только наше новое, хрупкое и бесконечно желанное настоящее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он лег на спину, увлекая меня за собой, и в одно мгновение перевернул нас так, что я оказалась под ним, зажатая между его телом и мягким матрасом. Его вес был не тяжестью, а желанным укрытием. Его губы снова нашли мои, но теперь это был поцелуй-обещание, поцелуй-предвкушение. Воздух коснулся кожи мурашками, но его дыхание было горячее. Он опустил голову, и его губы, влажные и настойчивые, обхватили мой сосок. Я вскрикнула, выгнувшись навстречу, когда волна жгучего удовольствия прокатилась от груди до самых пальцев ног. Его язык кружил, пощипывал, заставляя меня терять связь с реальностью, сжимая простыни в кулаках.

Пока его рот занимался одним соском, его пальцы – большие, сильные, но невероятно нежные – начали свое путешествие вниз. Они скользнули по моему животу, вызвав дрожь, обогнули талию, лаская кожу над резинкой трусиков. Я замерла в предвкушении, дыхание сбилось. Его рука ушла ниже, скользнула под тонкое кружево. И когда его пальцы нашли ту скрытую, невыносимо чувствительную точку, уже мокрую и пульсирующую от желания, мир действительно перевернулся. Небо и земля поменялись местами. Все, что существовало – это его прикосновение, точное, знающее, дразнящее. Он водил подушечкой пальца кругами, то легкими, то наращивая давление, заставляя меня стонать в его густые волосы, вцепляясь в его плечи.

— Макс… — мое имя сорвалось с губ мольбой и признанием одновременно.

Он понял. Всегда понимал. Его палец – один, потом два – медленно, нежно, но с непререкаемой уверенностью вошел в меня. Глубоко. Заполняя. И мир не просто перевернулся – он взорвался в миллиарды искр за моими закрытыми веками. Я замерла в немом крике, тело выгнулось в дугу, полностью отдавшись волне невыносимого, сладкого спазма, который он вызвал своими умелыми, терпеливыми движениями. Это был не финал, а лишь прелюдия к чему-то большему, нарастающая волна экстаза, сотрясавшая меня изнутри.

Он чувствовал каждую мою судорогу, каждое сжатие вокруг его пальцев. Его дыхание было прерывистым, горячим у меня на коже. Он медленно высвободил пальцы, заставив меня вздохнуть от неожиданной пустоты. Потом его руки схватились за пояс его собственных штанов и боксеров. Несколько резких движений – и он сбросил их на пол. Я видела его в лунном свете – сильного, возбужденного, готового. Его член был напряженным, тяжелым, капля влаги блестела на головке. Он опустился между моих ног, его руки легли на мои бедра, раздвигая их шире. Его взгляд, темный и полный невыносимой нежности, приковал меня к месту.

— Оль… — его голос был хриплым от желания и чего-то еще – благоговения. — Смотри на меня.

Я открыла глаза, утонув в его взгляде. Он наклонился, и я почувствовала гладкую, горячую головку его члена у самого входа, у той мокрой, распахнутой для него точки. Он поводил ею вверх-вниз по моим складкам, собирая влагу, дразня невыносимо, вызывая новые волны дрожи. Это было сладкое, почти мучительное ожидание. Я видела напряжение в его челюсти, как он сдерживается.

— Пожалуйста… — прошептала я, приподнимая бедра навстречу.

Это было все, что ему было нужно. Он уперся руками в матрас по бокам от меня, его взгляд не отпускал меня ни на секунду. И затем, с медленной, невероятной нежностью, но с непреодолимой силой, он вошел в меня. Сантиметр за сантиметром, преодолевая сопротивление, заполняя ту пустоту, что была внутри меня столько лет. Не было боли – только чувство абсолютной полноты, единения, возвращения домой. Он вошел до конца, глубоко, и замер, прижавшись лбом к моему, его дыхание смешалось с моим. В его глазах читалось столько – и облегчение, и невыносимое желание, и та самая безграничная любовь, которой я так боялась и так жаждала.

— Я здесь, — прошептал он, его губы коснулись моих. — Я с тобой. Всегда.

И в этом месте, в этой точке соединения тел и душ, в тишине комнаты, нарушаемой только нашим прерывистым дыханием и стуком сердец, окончательно рухнули последние стены. Остались только мы. Доверие. Он начал двигаться – медленно, глубоко, ища мой ритм, и каждый толчок был не просто физическим соединением, а клятвой, прощением, началом новой главы под тихий шелест снега за окном.

Он неожиданно остановился, глубоко дыша. Сильными руками приподнял меня, сам сел у изголовья кровати, прислонившись к массивной деревянной спинке. Потом посадил меня сверху, лицом к себе. Я оседлала его бедра, и проникновение стало другим – глубже, нестерпимо интимным, будто он касался самой моей души. Сначала я двигалась осторожно, неуверенно, находя ритм, чувствуя каждую мышцу внутри себя и его твердую, влажную плоть, заполняющую меня до предела. Мои руки лежали на его мощных плечах, пальцы впивались в напряженные мышцы. Его ладони крепко держали мои бёдра, направляя, помогая.

— Так, солнышко… вот так… — его голос был низким, хриплым от наслаждения, глаза не отрывались от моего лица, ловя каждую эмоцию.

Постепенно неуверенность сменилась растущей уверенностью, жаждой. Я двигалась быстрее, сильнее, находя точку, где трение рождало волны нарастающего безумия. Мои стоны смешивались с его прерывистым дыханием. Лунный свет очерчивал его лицо – сосредоточенное, прекрасное в своей силе и уязвимости.

— Оля, — он прошептал вдруг, его руки поднялись, обняли меня за спину, прижали к своей груди так, что наши сердца стучали в унисон. Его губы коснулись моего уха. — Оля… давай родим еще ребёнка. Того, которого… которого мы будем воспитывать вместе. С самого первого дня. С самого рождения. Нашего. Только нашего.

Слова обрушились на меня неожиданно, пробиваясь сквозь туман наслаждения. Это было не просто предложение. Это было обещание будущего. Исцеление старой раны – той, где я не видела первых шагов Марка. А он не видел меня беременную. Глубокое, окончательное принятие. Желание построить то, что было разрушено. Слезы брызнули из моих глаз, смешиваясь с потом на щеках. Я не могла говорить. Я могла только кивнуть, прижавшись лбом к его лбу, чувствуя, как его дыхание срывается от моего ответа. "Да". Это было в моем кивке. В моем поцелуе, который я отчаянно прижала к его губам.

Это «да» словно сняло последний барьер внутри меня. Комок сладкого, невыносимого напряжения, копившийся внизу живота, вдруг сжался в тугой узел. Я замерла на миг, закинув голову, чувствуя, как все внутри натягивается до предела. Его рука, ловкая и знающая, скользнула между наших тел. Большой палец нашел ту самую, сверхчувствительную точку над местом нашего соединения. Он прижал – точно, сильно.

И мир взорвался.

Оргазм накатил не волной, а цунами. Он вырвался из меня криком. Это было падение в бездну чистого, белого света. Казалось, тело разлетелось на молекулы, а потом собралось заново – трепещущее, невесомое, невероятно живое. Судорожные волны сжимали его внутри меня, вытягивая из глубины долгие, бесконечные спазмы наслаждения. Я никогда… никогда не чувствовала ничего подобного. Такого всепоглощающего, такого яркого, такого… освобождающего. Это был не просто физический пик. Это был выплеск всей накопленной боли, страха, стыда. Это было рождение новой меня – свободной, любимой, его.

Он не остановился. Его руки крепко держали меня, когда я трепетала в его объятиях, не давая упасть. Его бедра продолжали ритмично двигаться подо мной, глубоко и властно, поддерживая, продлевая отголоски моего безумия. Он чувствовал каждое мое сжатие, каждую внутреннюю дрожь, и его собственное дыхание становилось все более прерывистым, движения – более резкими, отчаянными.

— Смотри на меня… — прохрипел он, и я, с трудом открывая глаза, утонула в его взгляде. В нем было дикое наслаждение, обожание и та самая нечеловеческая концентрация перед финалом. — Вместе… Оль… сейчас…

Его руки впились в мои бедра, он приподнял меня и резко вогнал в себя до упора. В этот момент внутри меня снова, как эхо первого, начал собираться новый комок – неожиданный, стремительный. И когда его тело напряглось, когда он с громким, сдавленным стоном влил в меня горячие потоки своей любви и обещания, этот второй комок взорвался синхронно с ним. Новый вихрь, менее яркий, но более глубокий, волнообразный, накрыл меня, смешавшись с его пульсацией внутри. Мы застыли, слившись воедино, в немом крике взаимного экстаза, в абсолютном единении тел и душ.

Я обмякла на нем, не в силах пошевелиться. Его руки обнимали меня, гладили по спине, по волосам. Мы дышали в унисон, и в этой тишине, нарушаемой только нашим дыханием и далеким воем метели за окном, было больше слов, чем во всех разговорах прошлого. Было доверие. Было прощение. Было будущее. И обещание маленького чуда, которое мы создали здесь и сейчас, в тепле этой комнаты, под покровом новогодней ночи. Я чувствовала его семя внутри себя – теплое, живое, как залог этого будущего. И знала – стены рухнули окончательно. Началась новая жизнь. Наша жизнь.

Эпилог

Запах хвои и мандаринов, смешанный с ароматом детского шампуня и теплого печенья, витал в доме густым, сладким облаком. Хаос был другим – не послепраздничным, а живым, трепещущим счастьем. По полу, словно разноцветные островки, были рассыпаны кубики, яркие машинки и блестящие стразы от короны. На столе, рядом с хрустальными бокалами для взрослых, стояла пластиковая кружка с медвежонком. Сердце сжималось от нежности и легкой усталости, такой сладкой и нашей.

Вероника, моя шестилетняя звездочка с копной золотистых кудрей, сосредоточенно выводила последний завиток клеем на картонной короне. Ее розовый от напряжения язык высунулся из уголка губ.

— Тетя Лера, смотри! Почти как у Снежной Королевы? – ее голосок звенел, как колокольчик.

— Красивее! – Лера, сидя рядом на корточках, поправила страз. – Настоящая королева новогоднего бала!

Марк, мой серьезный семилетний "мужчина", с важным видом помогал Мише собирать сложную железную дорогу вокруг пушистой елки. Его глаза, такие похожие на отцовские, горели азартом.

— Дядя Миша, вот этот рельс… он кривой? – Марк нахмурил лоб, показывая пальцем.

— Не кривой, Маркуша, – Миша терпеливо поправил. – Это поворот. Без него поезд не сможет объехать целый мир под елкой.

Марк согласно кивнул, впитывая каждое слово.

А мой двухлетний Димуля, карапуз с вьющимися темными вихрами и глазами Макса, упорно пытался засунуть пульт от гирлянды в рот, сидя у меня на коленях. Его упрямый носик сморщился в попытке одолеть неподатливый предмет.

— Димусик, солнышко, это не вкусно, – мягко забрала я злополучный пульт, целуя его в макушку, вдыхая детский запах чистоты. – Смотри, лучше на огоньки! – Я направила его пухлую ручку к мерцающим гирляндам. Он захныкал, обиженно, но тут же замер, завороженный танцем разноцветных огней, отражавшихся в его огромных глазах. Слезы забыты – мир снова прекрасен.

Тень легла рядом. Макс. Он подошел бесшумно, как всегда, неся поднос с дымящимися чашками какао для старших. Его теплое, знакомое присутствие обволокло меня, как плед. Я подняла взгляд. Его глаза, глубокие и спокойные, встретились с моими. В них больше не было и тени той старой боли, той настороженности. Только уверенность, тихая нежность и… домашний покой. Он положил тяжелую, сильную руку мне на плечо, и его большой палец нежно, почти незаметно, провел по чувствительной коже у основания шеи – наш давний, немой знак: "Я здесь. Все хорошо".

— Все под контролем, капитан? – его голос, низкий и бархатистый от усталости и глубокого удовлетворения, прошелся по нервам приятной дрожью.

— Пока да, – выдохнула я с легкой улыбкой, машинально прижимаясь щекой к его теплой руке. – Хотя твой младший пират, кажется, решил, что пульт управления миром – идеальная закуска.

Макс усмехнулся, тот самый редкий, теплый звук, который рождался где-то глубоко в груди. Он легко наклонился и подхватил Диму на руки, подбрасывая его вверх так, что тот завизжал от восторга, забыв про все пульты на свете.

— Ну что, космонавт, долетались? – Макс прижал смеющегося сына к себе. – Пора на базу! Скоро настоящие звезды падать начнут! Фейерверки!

Лера, закончив королевский головной убор для Вероники, подошла к Мише и обвила его сзади руками, прижавшись щекой к его спине. Он обернулся, их взгляды встретились – и в этом мгновенном молчаливом диалоге было столько любви, доверия и общего дела, что на душе потеплело. Лера сияла изнутри, ее энергия, направленная теперь в галерею и счастье с Мишей, казалось, заряжала воздух.

— Оль! – Лера обернулась ко мне, глаза ее горели, как новогодние гирлянды. – Ты только представь! Он сделал это! Договорился о том самом помещении! В центре! Для твоей второй галереи! Все бумаги… подписаны!

Сердце екнуло и замерло. Мы с Максом только в общих чертах мечтали об этом за чашкой кофе пару недель назад.

— Лера! – вырвалось у меня, голос дрогнул от неожиданности и нахлынувших чувств. – Ты же… ты же знаешь, я хотела сама все обдумать, просчитать…

— Знаю, знаю, перфекционистка ты наша! – Лера махнула рукой, но сияние в ее глазах не угасало. – Но Миша… он упросил меня молчать! Его подарок. Тебе. – Она сделала паузу, лукаво подмигнув. – Ну, и нам, конечно. Вместе будем покорять новые горизонты!

Миша смущенно поправил очки, но в его глазах читалось явное удовольствие от сюрприза.

— Просто… удачно подвернулось, Оль. Помещение – мечта. Большие окна, высокие потолки… – Он кивнул в сторону моих картин, стоящих прислоненными к стене. – Твоим работам там будет светло и просторно. Думаю, тебе понравится.

Макс, укачивая затихшего Диму, который уже посапывал у него на плече, встретился со мной взглядом. В его темных глазах читалась гордость, поддержка и легкая ирония.

— Ну вот, художник, – тихо сказал он, его губы тронула улыбка. – Команда растет как на дрожжах. Теперь главный вопрос – как мы будем разрываться между двумя галереями и тремя нашими сокровищами? – Он кивнул на детей.

— Папа! Папа! – Вероника подлетела, сверкая короной и блестками на щеках. – Скó-о-о-о-ро? Скоро дед мороз придёт? Обещал! – Она подпрыгивала от нетерпения.

Макс присел, чтобы она могла разглядеть спящего на его плече братика. Его движение было таким бережным.

— Скоро, принцесса, – он прошептал, гладя ее по головке. – Смотри, Дима уже в царстве снов. Давай и тебе пора в кроватку, а то волшебство проспишь. Дед Мороз не любит опаздывающих.

— Я не хочу спать! Я большая! – Вероника надула губки, но тут же предательски зевнула, широко и сладко. Стало ясно – сопротивление бесполезно.

Марк, оторвавшись от почти законченной железной дороги, подошел ко мне. В его серьезных глазах светилась важная мысль и тень детского беспокойства.

— Мам, – он взял меня за руку, его пальчики были теплыми и немного липкими от какао. – А Дед Мороз… он точно придет? Мы с Вероникой… печенье оставили самое красивое. И молоко. Стакан полный. – В его голосе звучала такая искренняя забота, такая вера, что сердце сжалось от любви и благодарности за это чудо – его чистое детство.

— Конечно, Маркуша, – я притянула его, обняла крепко, чувствуя его тонкую спину, вдыхая знакомый запах его волос. – Он знает все. Знает, какой ты у меня помощник весь год. Знает, как ты заботишься о сестренке и братике. И твои рисунки… – Я поймала взгляд Макса, он мягко улыбался. – Он сказал, они самые волшебные. Он их очень ждет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Марк улыбнулся, довольный, облегчение осветило его лицо. Он кивнул и побежал назад к Мише – надо было успеть до сна!

Укладывать детей было ритуалом, наполненным шепотами, поцелуями, проверкой подушек под кроватями на предмет спрятанных монстров (Марк уже знал, что их нет, но проверял – для Вероники). Вероника в своей розовой комнате, укрытая одеялом с принцессами, уже бормотала что-то во сне, сжимая новую куклу. Марк – в синей, под картой звездного неба, которую он сам выбрал, – еще раз спросил про Деда Мороза и закрыл глаза с выражением глубокой ответственности на лице. Димулю, окончательно сраженного сном, Макс бережно, как драгоценность, перенес в его кроватку, поправив любимого плюшевого медведя.

В гостиной воцарилась другая тишина. Глубокая, мирная, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине, тихим перебором гитарных струн из колонки и мерным тиканьем больших часов. Воздух был пропитан покоем и предвкушением. Мы с Максом утонули в мягком диване, Лера и Миша устроились в глубоком кресле рядом, как два мурлыкающих котенка. Бокалы с шампанским тихо звякнули, когда Макс наполнил их.

Он поднял свой бокал. Его взгляд, полный такой бездонной любви, благодарности и тихого торжества, был прикован только ко мне. В этом взгляде была вся наша история – боль, страх, борьба и это невероятное, завоеванное счастье.

— За нас, – его голос был тихим, но каждое слово отдавалось эхом в моей душе. – За нашу семью. За каждый день, который мы смогли сделать счастливым. За то, что не сломались. За то, что нашли друг друга… снова.

Слезы благодарности, горячие и неудержимые, подступили к глазам. Я подняла свой бокал.

— За настоящее, – прошептала, глядя на него, на Леру с Мишей. – За это… настоящее чудо. За то, что оно наше. И за будущее… которое мы уже строим.

— За галереи в других городах и мировое признание Олиной кисти! – весело, но с дрожью в голосе, добавила Лера, поднимая бокал выше.

— За мир в нашем маленьком мире, – с теплой иронией, но с искренностью в глазах, сказал Миша, чокаясь со всеми.

Шампанское зашипело на языке, игристое и холодное. За окном грянули первые, робкие хлопушки, возвещая начало волшебства. Макс обнял меня крепче, и я прижалась к его плечу, к этому надежному утесу моей жизни, слушая знакомый, мощный, успокаивающий стук его сердца. Такт нашего общего бытия.

— Помнишь? – его шепот был теплым дыханием у моего уха. Губы едва коснулись виска. – Три года назад… вот в этой тишине… после гостей… – Его рука невольно сжала мою талию, вызывая в памяти давние, острые ощущения.

Вспышка памяти – полумрак кухни, гирлянда, его глаза, горящие чернильным огнем, всепоглощающий поцелуй, снесший последние преграды… Трепет пробежал по коже.

— Помню, – выдохнула я, глядя на те же огоньки гирлянды, отбрасывающие теперь теплые, мирные блики на его лицо, на котором залегли новые, едва заметные морщинки – следы смеха и заботы. – Как же это было давно… – Я повернулась к нему. – И как… невероятно близко. Будто вчера. И будто целая жизнь прошла.

— И как же хорошо… – его голос стал еще тише, хрипловатым от нахлынувших чувств, – что это было. Что мы прошли через всю эту тьму. Что у нас… – он кивнул в сторону лестницы, где спали наши сердца, наружу, в сторону падающего снега, на Леру и Мишу, перешептывающихся в кресле. – Марк… Вероника… наш Дима… Твоя галерея… Лера, нашедшая свое счастье… Ты… – Он замолчал, его глаза блестели во влажном блеске. Он искал слова. – Ты… счастлива, Оль? По-настоящему?

Я подняла руку, коснулась его щеки, провела пальцем по знакомой линии скулы, по морщинке у глаза. Видела в его темных глазах, отражавших огонь камина и искры моей души, не надежду, а уверенность. И бесконечную, немую мольбу: "Скажи да. Скажи, что все было не зря".

— Да, Макс, – сказала я твердо, ясно, глядя ему прямо в глаза, чтобы он видел каждую искру правды. – Я счастлива. Так глубоко, так спокойно, так надежно счастлива, как и мечтать не могла. Ты… – Голос дрогнул. – Ты не просто дал мне все. Ты вернул меня. Себе. Жизни. Ты дал мне дом – не стены, а ощущение. Семью – нашу пеструю, шумную, безумно любимую стаю. Любовь… которая не душит, а окрыляет. Веру в себя… которая теперь рисует не только картины, но и наше будущее. – Слезы потекли по щекам, но я не отводила взгляда. – Спасибо тебе. За каждый шаг. За то, что не отпустил тогда. За то, что поверил в нас… когда я сама не верила.

Он не стал вытирать мои слезы. Он наклонился и поймал их своими губами – нежные, соленые поцелуи. Потом его губы нашли мои. Это был не страстный поцелуй той новогодней ночи. Это был поцелуй-клятва. Поцелуй-благодарность. Поцелуй-дом. Глубокий, неспешный, бесконечно нежный, полный абсолютного доверия и знания друг друга до последней клеточки. Поцелуй двух половинок, прошедших ад разлуки и обретших рай в общем тихом счастье. Поцелуй начала настоящей жизни.

— С Новым годом, моя любовь, – прошептал он, касаясь лбом моего, его дыхание смешалось с моим. – Нашим настоящим. Нашим крепким, светлым, бесконечно дорогим настоящим. И нашему будущему… которое мы уже держим в руках.

За окном, в черном бархате ночного неба, грянул первый залп фейерверка. Яркие, ослепительные звезды рассыпались с тихим свистом, озаряя падающий снег, наш теплый, светлый дом, полный смеха, любви и безмятежного покоя. Оранжевые, синие, зеленые вспышки отражались в стеклах, рисовали блики на наших сплетенных руках.

Стены прошлого, страхи, тени – они рухнули не с грохотом, а тихо растворились, как снежинки в тепле. Не осталось камней старой крепости. Остался только дом. Наш дом. Наполненный жизнью, доверием, детским смехом и тихим шепотом влюбленных под бой курантов. И мы знали – каким бы ни был следующий год, мы пройдем его вместе. Потому что самое главное чудо – оно уже случилось. Оно жило здесь и сейчас. Оно дышало, смеялось и тихо посапывало в трех комнатках по соседству. Наша жизнь. Настоящая. Наша.

Конец