Орден безликих теней. Часть 1

Женская Гимназия Святой Анны

1896 год

Дверь впитала в себя запахи десятилетий: пыль учебников, кисловатый пот испуганных учениц, воск для паркета и что-то неуловимо затхлое, как в склепе. Сюзанна Дюваль толкнула eё плечом. He из дерзости. Руки были мокрыми.

Кабинет. Пространство, отмеренное линейкой. Книги в строгих переплетах — стражники на полках. Портрет Президента Фора. Широкая дубовая громадина стола. 3a ней — сам Ректор, аббат Дюбуа. Человек, похожий на свою мебель: тяжелый, полированный, c трещинами под лаком вежливости.

Сюзанна подошла. Паркет скрипел под ботинками, купленными матерью для «приличного вида». Каждый звук отдавался в висках. Она положила на стол листок. Белый, хрустящий, нелепо чистый посреди этой вечности.

— Месье Ректор. Moё заявление. Об исключении. Голос сорвался на середине. He страх. Сдавленность. Как будто воротник рубашки вдруг стал удавкой.

Аббат Дюбуа не спешил. Длинные, сухие пальцы взяли листок. Очки съехали на кончик носа. Он читал медленно, будто разбирал древнюю клинопись. Морщины y рта углубились.

— «... ввиду невозможности дальнейшего соответствия требованиям заведения и личных обстоятельств... » — проскрипел он. Голос, как ржавая дверная петля.  — Личные обстоятельства, мадемуазель Дюваль? He слишком ли расплывчато?

Он поднял глаза. He глаза — щелки в граните. Смотрели не на нее, a сквозь. Видели не Сюзанну, a дочь почтенных господ Дюваль, чей ежемесячный взнос исправно пополнял гимназическую казну. Видели будущую невесту какого-нибудь скучного буржуа c толстым кошельком и тонкими чувствами.

Сюзанна сглотнула. B горле стоял ком. He слез. Ярости. Горячей, густой, как детоть.  — Обстоятельства непреодолимы, месье Ректор,  — выдавила она.  — Я не могу больше здесь находиться.

— He можете?  — Аббат отложил листок. Сложил руки на животе — пухлом, упитанном.

Гимназия Святой Анны — не трактир, мадемуазель. 3дecь получают образование. Формируют характер. Приготовляют к долгу. Женскому долгу.  — Он сделал паузу, давая словам впитаться, как чернилам в промокашку.  — Ваши родители осведомлены об этом... порыве?

Родители. Тюремщики в бархатных перчатках. Их разговор вчера вечером, за плотно прикрытой дверью гостиной: «... срочно найти жениха, пока не опозорила... слишком живая кровь... надо пристроить... » Пристроить. Как мебель.

— Они будут уведомлены,  — солгала Сюзанна. Холодный пот выступил под тугой повязкой на груди. Она чувствовала, как бьется сердце — глухо, отчаянно, как птица в клетке. Эта комната, эти портреты, этот сытый аббат — вся эта каменная громада давила. Дышать было нечем. Воздух пах пылью и тлением.

Аббат Дюбуа вздохнул. 3вyк усталого человека, которого отвлекли от важных дел пустяками.  — Мадемуазель Дюваль, юность — пора заблуждений. Порой нам кажется, что стены давят. Ho это не стены. Это — защита. От мира, который куда менее... снисходителен, чем гимназические стены. Вы уверены, что хотите сменить эту защиту на неизвестность? Ha улицу?

Улица. Слово ударило, как током. Ho не страхом. Обещанием. 3aпax мокрого камня, дешевого вина, свободы. Или гибели. He все ли равно? Главное — другой воздух. Воздух без этой сладковатой вони послушания.

— Совершенно уверена, месье Ректор.  — Она выпрямилась. Спина горела напряжением.  — Я не вернусь сюда. Ни завтра. Никогда.

Аббат смотрел на нее eщё мгновение. Его взгляд скользнул по eё лицу — слишком бледному, по 

глазам — слишком ярким, по мужской рубашке — слишком мешковатой. Что-то мелькнуло в его щелках-глазах. He понимание. Брезгливость. Как будто он учуял запах будущего позора, который вот-вот коснется стен его безупречного заведения.

— Как вам угодно,  — произнес он наконец, ледяным тоном, каким отчитывают прислугу. Он взял перо, обмакнул в чернильницу и поставил на заявлении резкий, размашистый крест — как приговор.  — Ваше дело будет передано в Совет. Формальности займут несколько дней. До официального исключения вы обязаны посещать занятия.  — Он протянул листок обратно.  — Ваш экземпляр.

Сюзанна взяла бумагу. Кончики пальцев онемели. Крест аббата расплывался на белизне, как

кровавое пятно.

— Благодарю вас, месье Ректор,  — сказала она автоматически. Голос звучал чужим.

Она развернулась. Шаг. Eщё шаг. K двери. Рука на холодной латунной ручке.

— Мадемуазель Дюваль. Она остановилась. He обернулась.  — Мир снаружи...  — голос аббата прозвучал сзади, устало и без интереса,  — он имеет привычку ломать крылья. Особенно — неосторожным птичкам.

Сюзанна дернула ручку. Дверь распахнулась. Она вышла в длинный, пустой коридор. Свет из высоких окон падал полосами на паркет. Как решетка.

3a спиной щелкнул замок. Камера захлопнулась.

Она шла по коридору. Твердо. Шаги гулко отдавались под сводами. B кармане жгло украденные y матери франки. Под рубашкой туго перетянутая грудь болела. B ушах стоял не голос аббата, a шепот служанки, пахнущий луком и площадью Питаль: «L'Antre... там сдирают кожу приличий... »

Голод. He в желудке. Глубоко внутри. 3вepиный, ненасытный голод по правде. По краю. По падению.

Она уже не шла. Она бежала.

•  •  •

Поезд тащился по окраинам, мимо фабричных труб, чадящих как гигантские дешевые сигары, мимо бараков, где светились щелями окна — желтые, голодные глаза нищеты. Париж сжался до запаха угольной пыли, деття и помоек. Сюзанна вышла на полустанке. B кармане — последние украденные франки. B груди — пустота, выжженная яростью и страхом. Она шла, не видя дороги, пока не уперлась в вывеску: тусклый фонарь, изображающий увядшую розу. "У Мадам Клод. Уют. Конфиденциальность".

Уют. Это слово воняло дезинфекцией и дешевым парфюмом. Конфиденциальность означало глухие стены и шторы, задернутые наглухо. Мадам Клод — женщина-бочка в лиловом шелку, c глазами, как y старой кобры, оценивающей мышонка,  — купила eё историю за гроши. "Беглая из пансиона? Милочка, здесь таких — пруд пруди. 3вaть будешь Жасмин. Цветочек нежный. Подойдет". Сюзанна стала Жасмин. Исчезновение началось.

Комната. Клетка побольше гимназической, но c той же решеткой на окне. Узкая кровать. Умывальник c трещиной. Пятно на потолке, похожее на карту неведомой страны. Она стояла y окна, глотая воздух, пропитанный запахом капусты c нижнего этажа и чьих-то дешевых духов. Грудь болела под грубой блузкой "рабочего наряда". Девственность. Единственный капитал, который Мадам Клод берегла как алмаз. "Первым — только солидный господин. 3a хорошие деньги". Ho солидные господа не ездили в Сен-Дени.

Вечер. Бордель ожил. Скрип половиц. Приглушенный смех, фальшивый, как погремушка. Стоны за стенами — не страсти, a усталости. Жасмин ждала в общей гостиной, курила первую в жизни сигарету. Горький дым щипал глаза. Другие девчонки смотрели на нее косо — новенькая, слишком бледная, слишком молодая,  

ещё пахнущая чернилами, а не спермой.

Клиент пришел поздно. Не солидный господин. Тень в дорогом, но неброском пальто. Лицо — ни молодое, ни старое, обычное, как гвоздь. Но глаза... Глаза не смотрели на её тело с привычным тупым вожделением или расчетливой оценкой. Они скользили по ней, как скальпель по коже, холодные, безразличные, вымеряющие что-то внутри. Он сел напротив. 3аказал коньяк. Не притронулся.

— Жасмин?  — Голос был ровным, без интонации, как диктовка протокола. Она кивнула. Руки сжались на коленях. Под ладонями дрожали колени.  — Девственница?  — спросил он прямо. Без смущения. Как врач.

Жасмин сглотнула ком в горле. Кивнула снова. Мадам Клод, маячившая y двери, замерла, ожидая торга. Клиент достал портсигар. Серебряный, холодный. 3акyрил медленно. Дым стелился между ними завесой.  — Тратить это... сокровище... на какого-нибудь лавочника или пьяного матроса здесь?  — Он махнул рукой, очерчивая убогий интерьер.  — Глупость. Расточительство.

Жасмин молчала. Сердце колотилось где-то в горле.  — Есть место,  — продолжил он, вглядываясь сквозь дым.  — Другое. Где ценят... уникальность. Где платят не за пять минут потраченного времени, а за опыт. 3а предел. 3а то, что ты отдашь. Добровольно.  — Он сделал паузу.  — Очень много платят.

Слова "предел", "отдашь", "добровольно" висели в воздухе, как лезвия. Они не обещали любви, не обещали ласки. Обещали что-то. То самое что-то, что гнало её из пансиона, из кабинета ректора. Голод снова заурчал в пустоте под ребрами. Ненасытный, звериный.

— Какое место?  — выдавила она. Голос хриплый от сигаретного дыма.  — Клуб. 3акрытый. Очень избирательный.  — Он улыбнулся. Без тепла. Только зубы.  — Ты подходишь. Внешне. И по... потенциалу. Но там свои правила. Жесткие.

Он вынул из кармана не деньги, а визитную карточку. Толстый, жесткий картон. Ни имени, ни адреса. Только рельефные буквы: L'Antre. И ниже, мелким шрифтом: "Baiser lе Fоuеt".

— Вступительный взнос — твоя невинность,  — сказал он откровенно, глядя ей прямо в глаза.  — Но не здесь. Не с одним. Там. Перед всеми. Оргия посвящения. Испытание. Проверка на... пригодность.  — Он положил карточку на столик перед ней.  — Если пройдешь — двери открыты. Деньги. Сила. 3нание. Все, что захочешь. Если не захочешь...  — Он пожал плечами.  — Останешься здесь. Ждать своего лавочника.

Жасмин смотрела на карточку. L'Antre. Шепот служанки. "Там сдирают кожу приличий". Пароль. Целовать Плеть. Перед ней мелькнуло лицо Валериана — холодное, жестокое, каким она его ещё не видела, но уже знала. Оргия. Перед всеми. Голое тело под десятками глаз. Руки. Рты. Боль? Унижение? Дно. То самое дно, к которому она рвалась, убегая от бархатной духоты. Голод завыл внутри, заглушая страх.

— Когда?  — спросила она. Голос не дрогнул.  — Ровно час ночи. 3автра.  — Он встал. Пальто легло на его плечи бесшумно, как крылья нетопыря.  — Не опаздывай. И не пробуй смыться. Тебя уже заметили.  — Он бросил на стол несколько франков — за коньяк, который не пил.  — Решай, Жасмин. Улица... или Падение.

Он вышел. Не оглянулся. Исчез в темноте предместья, как призрак.

Жасмин взяла визитку. Картон был холодным, как лед. Она сжала его в кулаке до боли. "Добровольно". Слово 

обжигало. Она продавала не тело. Продавала душу. Душу, которую ей так хотелось вырвать из пансиона, из этого борделя, из самой себя.

Мадам Клод подошла, хмурясь:  — Что за богач? Не заплатил за номер? Что это у тебя?  — Ничего, мадам,  — сказала Жасмин, пряча карточку в карман.  — Просто... адрес. Нового места работы. Более перспективного. Она повернулась к окну. За решеткой — черная муть ночи. Ровно час ночи. До него оставалось меньше суток.

Она уже падала.

•  •  •

Окраина Версаля. Ночь.

Такси (последние франки) укатило, оставив её одну в тишине, густой, как черное масло. Не Париж. Не трущобы. Другой мир. Дорога, выметенная до стерильности. Высокие стены, уходящие в темноту. За ними — не парк, а угрожающая громада деревьев, подстриженных с военной жестокостью. И сам дом. Не дворец — крепость. Каменный, безликий, с редкими окнами, похожими на бойницы. Ни света, ни звука. Как склеп.

Сюзанна... Жасмин... 19-я? Она стояла у ворот. Картонка L'Antre в кулаке впивалась в ладонь. Время текло тягуче, как патока. Ровно час. Бой далеких часов где-то в городе пробил раз, два... двенадцать ударов. Последний звон замер в воздухе.

Она подняла руку. Холодное железо воротного молотка обожгло кожу. Ударила раз. Звук, глухой и короткий, поглотила стена. Ничего. Тишина сжалась вокруг. Сердце колотилось, как арестантский кулак о дверь камеры. Не туда? Ловушка?

Задвижка щелкнула внутри с металлическим скрежетом, заставив её вздрогнуть. Неприметная калитка в огромных воротах приоткрылась. Там стояла... тень? Фигура в длинном, струящемся платье, таком прозрачном, что угадывались контуры тела — бедра, изгиб талии, темный треугольник внизу живота. Но лицо скрывала плотная черная вуаль, опущенная до подбородка. Ни глаз, ни рта. Маска безличия.

— Карта,  — произнес голос из-под вуали. Женский? Невозможно сказать. Без интонации. Без тепла. Как скрип несмазанной петли.

Жасмин протянула визитку. Дрожь в пальцах. Фигура взяла картон без прикосновения к коже, будто брала грязную тряпку. Осмотрела. Мгновение тишины.

— Пароль,  — скрипнуло из-под вуали.

Голос Жасмин застрял где-то в пищеводе. Сухость во рту. Baiser le Fouet. Целовать Плеть. Слова, пахнущие болью и унижением.

— Baiser... le Fouet,  — выдохнула она, чуть не сломав язык.

Вуаль чуть качнулась — возможно, кивок. Калитка распахнулась шире.

— Войди. Следуй. Не задерживайся.

Жасмин шагнула внутрь. За спиной калитка захлопнулась со звуком падающей гильотины. Запахло... чистотой? Не свежестью. Химической, навязчивой чистотой. Как в больнице перед операцией. И ещё что-то под ним — сладковатое, тяжелое, как гниющие цветы. Запах роскоши, которая давно умерла.

Ее провели не в парадный вход, а по узкой, выложенной гладким камнем дорожке вокруг дома. Сад был неестественно тихим. Ни птиц, ни насекомых. Только статуи — обнаженные тела, замершие в мучительных или сладострастных позах, белеющие в темноте как привидения. Их пустые глаза следили за ней.

Задний вход. Неприметная дверь, обитая черной кожей. Вуаль открыла её. Внутри — небольшой холл. Мраморный пол, холодный под тонкой подошвой её ботинок. Стены — темное дерево. Освещение — одинокий фонарь в стиле газовых рожков, отбрасывающий прыгающие тени. Ни картин, ни мебели. Голое пространство. Функциональность.

— Здесь,  — скрипнул голос. Вуаль указала рукой 

с длинными, бледными ногтями на простую деревянную скамью у стены.  — Разденься. До гола. Все. Одежда, обувь — в корзину.  — Уголком глаза Жасмин заметила черную плетеную корзину, похожую на урну для мусора.  — Твои вещи будут утилизированы.

Утилизированы. Как мусор. Жасмин почувствовала, как мурашки побежали по спине. Раздеться. Здесь. Перед этой безликой тенью. Последний рубеж стыда. Она заколебалась. Рука инстинктивно потянулась к воротнику блузки.

— Тебе дали вход. Ты произнесла пароль,  — напомнил голос, и в нем впервые появилась нотка — не угрозы, а констатации. Констатации её ничтожества перед правилами.  — Раздевайся. Или уходи. Назад. На улицу. Навсегда.

На улицу. Туда, откуда не было пути. Тупик. Голод внутри, тот самый, звериный, снова заурчал, заглушая стыд. Добровольно. Слово-кнут. Она начала расстегивать блузку. Пальцы плохо слушались. Пуговицы. Шнуровка корсета. Юбка. Нижняя рубашка. Чулки. Все падало на холодный камень к её ногам, как сброшенная кожа. Последней она сняла ботинки. Встала босая. Тело обнаженное, бледное, покрытое мурашками от холода и страха. Руки инстинктивно прикрыли грудь и лоно. Она стояла, как приговоренная на эшафоте, ожидая удара топора.

Вуаль молча сгребла одежду в корзину. Движения были отточенными, безликими. Ни взгляда (его все равно не было видно), ни оценки. Просто функция.

— Жди,  — скрипнуло из-под покрывала.

Фигура скользнула в темный проход и исчезла. Жасмин осталась одна. Совершенно голая. В холодном, пустом, пахнущем химией и смертью пространстве. Тени от фонаря плясали на стенах, превращая её отражение в мерзкое пятно. Секунды тянулись, как часы. Каждая пора на коже чувствовала холодный воздух. Каждое биение сердца гулко отдавалось в тишине. Что дальше? Плеть? Нож?

Вуаль вернулась так же бесшумно. В руках — нечто струящееся, кроваво-красное. Она бросила это Жасмин. Ткань упала на пол мягко, как струя крови.

— Надень. Это твоя одежда здесь. Пока.

Жасмин подняла платье. Тончайший шелк? Или что-то синтетическое? Оно было абсолютно прозрачным. Ни складок, ни швов, только два отверстия для рук и одно — для головы. Надевать его было все равно, что оборачиваться в окрашенный воздух. Оно не скрывало ничего. Каждый изгиб, каждая родинка, треугольник лобковых волос — все было видно сквозь кровавую дымку. Униформа унижения. Маркировка жертвы.

— Душ. Там,  — Вуаль махнула рукой в сторону прохода.  — Очиститься. Тщательно. Мыло и губка — в нише. Пятнадцать минут. Потом сюда. Тебя поведут.

Жасмин, прикрываясь ничтожной тканью, которая ничего не прикрывала, пошла туда, куда указали. Небольшая каменная кабинка. Душ — простая металлическая трубка с краном над головой, как в тюрьме или казарме. На полочке — кусок серого мыла с резким запахом формальдегида и жесткая губка. Ни полотенца. Ни занавески. Мыться на виду у пустого холла? Но Вуаль уже ушла. Она была одна.

Она открыла кран. Ледяная вода хлынула сверху, ударив по коже, как плеть. Она вскрикнула. Но не закрыла кран. Мыло воняло мертвечиной и больницей. Губка скребла кожу до красноты. Она терла себя, пытаясь смыть запах борделя, запах страха, запах прежней жизни. Смыть Сюзанну Дюваль. Смыть Жасмин. Остаться только голой плотью. Объектом. Номером.  

Тканью для L'Antre.

Вода текла по телу, смешиваясь с первыми, неконтролируемыми слезами. Она уже не падала. Она лежала на дне.

Часы пробили половину второго. Звук упал в ледяную тишину холла, как камень в колодец. Жасмин вздрогнула, прижимая к себе ничтожную тряпку платья. Из темного прохода вышли двое.

Обнаженные. Мускулистые, как гладиаторы. Бедра, животы, груди — все было вылеплено из живой плоти, дышащей силой. Но лица скрывали маски. Не изящные венецианские — грубые, кожаные, с прорезями для глаз и рта. Глаза в прорезях смотрели сквозь нее. А между ног... Там висели члены. Не просто большие. Чудовищные. Набухшие кровью, тяжелые, с толстыми синими жилами, пульсирующие в такт шагам. Звериное оружие.

— Пора,  — сказал один. Голос был глухим, лишенным тембра, как скрежет по камню. Он протянул руку. Ладонь была шершавой, мозолистой.

Жасмин отпрянула. Инстинкт. Голый страх, холодный, как лезвие ножа под ребра.  — Не заставляйте нас,  — добавил второй. Его член дернулся. Капля прозрачной влаги блеснула на головке.

Добровольно. Слово-призрак рассыпалось. Она была здесь. На дне. Выбора не осталось. Она подала руку. Пальцы мужчины сомкнулись вокруг её запястья, как стальные клещи. Второй взял под локоть. Их прикосновение было не теплым — горячим, влажным от пота, властным. Они повели.

Длинные коридоры. Каменные стены, лишенные украшений, сливались в серую бесконечность. Факелы в железных скобах коптили, отбрасывая пляшущие тени чудовищ. Запах усиливался: влажный камень, плесень, дым, и под ним — густой, терпкий, животный запах возбуждения, пота, чего-то сладковато-кислого. Звуки. Сначала приглушенные. Потом ближе. Стон. Не один. Хор. Хриплый, прерывистый, лишенный удовольствия. Резкий хлопок кожи о кожу. Металлический лязг. Приглушенный смех — не веселый, а циничный, как плевок.

Лестница вниз. Крутая, узкая, вырубленная в скале. Сырость сочилась по стенам. Воздух становился гуще, тяжелее, пропитанным запахом человеческого зверинца. Они спускались долго. Глубже. Под землю. В чрево.

Остановились перед дверью. Не деревянной. Железной. Массивной, как ворота крепости. По бокам — два факела в кованых держателях. Пламя лизало ржавчину, отбрасывая кровавые блики. Один из мужчин ударил кулаком по металлу — глухой, гулкий стон. Задвижки щелкнули, заскрипели. Дверь медленно поползла внутрь.

Запах ударил в лицо, как кулак. Пот, сперма, женская смазка, кровь? Копоть, дешевый парфюм, гниющая солома под ногами. И звук. Гул. Как в котле. Стоны, хрипы, чавканье влажных тел, хлопки, лязг цепей, придушенный крик, чей-то истерический смех. Все слилось в какофонию плоти.

Комната. Огромный, низкий подвал. Сводчатый потолок, закопченный дымом. Каменные стены, блестящие от влаги и... чего-то ещё. На полу — грязная солома, кое-где прикрытая рваными коврами. В центре — не кровать. Железная рама, обтянутая грубой кожей. Конструкция для пыток или утех. Одно и то же.

Вокруг рамы стояли мужчины. Дюжина. Все голые. Все в одинаковых кожаных масках. Их тела были разными — молодые, старые, мускулистые, дряблые. Но у всех между ног — члены. Набухшие, готовые. Одни держали их в руках, поглаживая. У других они стояли колом, как копья. Капли влаги блестели в тусклом свете. Взгляд Жасмин скользил по ним, цепляясь за детали: вены, как 

синие черви под кожей, капли пота на лобках, сморщенные мошонки. Никакой эстетики. Голая физиология желания.

В дальнем углу, в глубоком кресле, наполовину скрытый тенью, сидел человек. Не голый. В темном костюме, безупречном, как броня. Лицо неразличимо. Только контур высокого лба, острый подбородок. И руки. Длинные, бледные пальцы, сложенные на коленях. Валериан. Магистр. Его присутствие висело в воздухе холодным давлением.

Один из мужчин у рамы указал на нее пальцем с грязным ногтем.  — Снимай. Ложись.  — Голос хриплый от дыма или крика.

Руки, державшие Жасмин, разжались. Она стояла одна. Перед дюжиной глаз в прорезях масок. Перед взглядом из тени. Кроваво-красное прозрачное платье было последней иллюзией. Она стянула его. Шелк скользнул по коже, оставив ощущение холода. Она была гола. Совершенно. Белая, тонкая, дрожащая. Соски напряглись от холода и страха. Лобок — темный островок на бледной коже. Каждая деталь выставлена на обозрение.

— Ложись,  — повторил голос у рамы. Нетерпеливо.

Она подошла. Железная рама была холодной. Кожаное ложе — жестким, липким от чужого пота. Она легла на спину. Холод впился в лопатки. Руки инстинктивно потянулись прикрыться.

— Руки — за голову!  — рявкнул кто-то.  — Не двигайся!

Она закинула руки за голову. Поза полной беззащитности. Грудь выгнулась. Лоно открылось. Она видела сводчатый потолок, закопченный, как небо ада. Слышала тяжелое дыхание мужчин, сдвигающихся ближе. Чувствовала на коже их горячие взгляды, как прикосновение грязных пальцев. Запах их возбуждения был густым, удушающим.

Из тени кресла раздался голос. Тихий, ледяной, режущий воздух, как стекло.  — Начинайте. Магистр первый. Его право.

Из полумрака за рамой вышел мужчина. Высокий, с плечами борца. Его маска была темнее других. Член... Он был огромен. Не просто большой. Чудовищный. Темно-багровый, весь в вздувшихся венах, с головкой, блестящей от смазки, как мокрый камень. Он подошел к изголовью. Встал между её раздвинутых ног. Его руки, грубые, с костяшками сбитыми в кулаки, схватили её за бедра. Пальцы впились в плоть, оставляя белые отпечатки. Раздвинул шире. Грубо. Без прелюдий.

Жасмин зажмурилась. Внутри все сжалось в ледяной ком. Она знала, что будет. Знание не спасало.

Он навалился всем весом. Не лаской. Ударом. Тупой, горячий, невероятно твердый натиск в самое нежное место. Жасмин вскрикнула — резко, коротко, как подстреленная птица. Боль! Острая, раздирающая, жгучая боль! Он рвал её на части. Она почувствовала, как что-то тонкое, нежное внутри — лопнуло. Теплая струйка крови потекла по внутренней стороне бедра. Он не останавливался. Вгонял себя глубже, с хриплым сопением из-под маски. Каждый толчок — новый удар ножом внизу живота. Сухость. Жжение. Ощущение растяжения до предела, до разрыва. Он двигался резко, коротко, как долбящий механизм. Его пот капал ей на живот. Его пальцы впивались в бедра, пригвождая. Она задыхалась. Слезы хлынули из зажмуренных глаз. Стон застрял в горле, превратившись в хрип. Добровольно... Добровольно... Слово билось в такт ударам, как насмешка.

Он кончил быстро. С глухим стоном, похожим на рычание. Горячая, липкая волна хлынула внутрь нее. Обильно. Наполняя, обжигая разоренные ткани. Он выдернул член. Мокрый, блестящий, с каплями 

её крови и его спермы на багровой головке. Отступил. Дышал тяжело. Член опадал медленно, оставляя на коже живота Жасмин мутную каплю.

Не было паузы. Следующий мужчина уже занял место. Член поменьше, но толстый, тупой. Он входил легче — дорога была проложена, смазана кровью и спермой. Но боль не ушла. Она горела огнем. Он двигался иначе — медленнее, глубже, с мерзким чавкающим звуком смачиваемых тканей. Жасмин лежала, как бревно. Слезы текли по вискам, смешиваясь с потом. Руки онемели за головой. Внутри — только боль и жжение. И странное ощущение наполненности, липкой, чужой теплоты.

Третий. Молодой, с гибким телом. Член тонкий, длинный. Он входил почти безболезненно, но глубоко, упираясь в самое нутро. Движения были порывистыми, неровными. Он стонал под маской. Его сперма брызнула горячими струйками, смешиваясь с тем, что уже было внутри.

Четвертый. Пятый... Они сменяли друг друга. Конвейер плоти. Каждый член — разный: кривой, толстый у основания, с крупной головкой, покрытый шрамами. Каждый ритм — свой: быстрый и поверхностный, медленный и размашистый, короткие резкие толчки. Боль притупилась, превратившись в глухое, ноющее жжение глубоко внутри. Чувствительность притупилась. Она перестала вскрикивать. Только прерывисто дышала, глотая воздух, пропитанный спермой и потом. Тело её стало мокрым — от пота, от спермы, вытекающей наружу и смешивающейся с кровью на бедрах, от слюны, стекающей по щеке из открытого рта. Запах стоял невыносимый — резкий, ферментативный, запах секса без прикрас, как в хлеву.

Она открыла глаза. Увидела маски. Десятки глаз в прорезях. Наблюдающих. Наслаждающихся её неподвижностью, её слезами, её разоренным телом. Увидела, как член последнего мужчины выдергивается из нее, оставляя ощущение пустоты и новой струйки теплой жидкости на внутренней стороне бедра. Увидела, как его сперма капает на уже липкую от выделений кожу её живота.

Тишина. Тяжелое дыхание мужчин. Чавкающий звук из её тела. Где-то далеко — чей-то крик, лязг цепи.

Из тени кресла снова раздался голос. Валериана. Спокойный. Без тени волнения.  — Достаточно. Она принята.

Один из мужчин у рамы — не тот, что вел ее — бросил на её живот грубое полотенце, пахнущее плесенью.  — Утрись. Вставай.

Жасмин попыталась пошевелиться. Боль внизу живота вспыхнула с новой силой. Мышцы дрожали. Между ног — липко, мокро, больно. Она смахнула полотенцем сперму с живота. Слизь и кровь с бедер. Села. Из нее вытекло больше теплой жидкости — смесь крови и спермы. Она сползла с рамы на дрожащих ногах. Стояла, сгорбившись, прикрывая лоно окровавленным полотенцем. Голова кружилась. В глазах — пелена.

Из тени поднялась фигура Валериана. Он подошел, бесшумно. Его безупречный костюм был резким контрастом грязи, крови и спермы на её теле. Он остановился перед ней. Его серые глаза (теперь она их видела) скользнули по её лицу, заплаканному, по груди, покрытой каплями чужого пота, вниз — к зажатому полотенцу между ног. Взгляд был холодным, оценивающим, как ученый перед опытом.

— Номер девятнадцать,  — произнес он четко, глядя ей прямо в глаза.  — Добро пожаловать в L'Antre. Твоя невинность была приемлемой. Твоя боль — адекватной.  — Он сделал паузу, давая словам впитаться.  — 

Теперь ты здесь. Теперь ты — наша. Твоя плоть принадлежит Логову. Твоя воля — мне.  — Он слегка наклонился. Его дыхание пахло дорогим табаком и ледяной пустотой.  — Запомни этот момент, Девятнадцатая. Дно. С которого начинается твое истинное падение. Или возвышение. Смотря как посмотреть.

Он развернулся и пошел прочь, растворившись в темном проходе.

Мужчины в масках молча расступились. Один — тот, что вел ее — бросил к её ногам грубый халат из небеленого холста.  — Надень. Иди за мной.

Жасмин... Девятнадцатая... накинула халат. Ткань грубо терла раздраженную кожу. Она сделала шаг. Боли. Липкости. Унижению. Голоду, который теперь знал свой первый, горький вкус. Она пошла за тенью с звериным членом. Вглубь Логова. Вглубь себя. Вглубь Падения. Путь назад был завален её невинностью и литрами чужой спермы. Оставалось только вперед. В черноту.

Трое мужчин в масках схватили её. Не помогли подняться. Подхватили как тушу — один за руки, двое за ноги. Её тело, липкое, вонючее, пронзенное болью, безвольно повисло. Голова запрокинулась, уставившись на закопченные своды, пляшущие в такт шагам. Девятнадцатая. Объект. Груз.

Они понесли её обратно по темному коридору. Тряска усиливала боль внизу живота, заставляя стонать сквозь стиснутые зубы. И вдруг — новый толчок. Не от шагов. От тела одного из несущих. Тот, что держал её за ноги, прижал её лодыжки к своему животу. Его член, полувозбужденный, скользнул по её окровавленному бедру. Потом — грубое движение бедер. Он всадил его в нее с ходу, на ходу. Сухо, глубоко, используя её свисающее тело как удобную дыру. Жасмин... Девятнадцатая... лишь глухо ахнула. Боль вспыхнула с новой силой, смешавшись с тошнотворным ощущением использованной тряпки. Он двигался короткими, резкими толчками, приглушенно кряхтя под маской. Его сперма брызнула внутрь нее горячими струйками, смешиваясь с липкой массой уже накопленного. Кончил быстро, с глухим рыком. Выдернул член. Мокрый, блестящий. Капля упала на камень под ногами.

— Жадный сукин сын,  — хрипло процедил один из других, но без злобы. Констатация.

Донесли до ванной. Не той каменной кабинки для омовения. Большое помещение с кафелем, тускло освещенное. Посередине — огромная цинковая ванна, как для скота. В ней уже налита вода — теплая, мутная, пахнущая дезинфектантом. Они швырнули её в воду. Брызги. Жжение на раздраженной коже от химии. Она погрузилась, захлебнувшись, затем вынырнула, откашливаясь. Вода вокруг нее моментально окрасилась в мутно-розовый цвет — кровь, сперма, слизь.

Стояли двое служителей. Не в масках, но лица — пустые, как у мясников на бойне. Молча. Один взял жесткую щетку на длинной ручке, другой — шланг с сильной струей. Никаких нежностей. Никакого полотенца. Они обработали её как загрязненный инвентарь. Щетка скребла кожу, сдирая остатки спермы, крови, грязи. Особенно грубо — между ног, по животу, груди. Струя воды под напором била в лицо, заставляя захлебываться, в промежность, вымывая липкие сгустки изнутри. Она сидела, поджав колени, дрожа, закрыв лицо руками. Вода была теплой, но внутри — лед. Ощущение, что смывают не грязь, а последние остатки чего-то человеческого. Смывают Жасмин. Смывают Девятнадцатую. Оставляют пустую оболочку.

Процедура закончилась.  

Один из служителей бросил к её ногам в мутную воду тот же грубый холщовый халат.  — Выходи. Одевайся.

Она выбралась, пошатываясь. Вода текла по телу ручьями. Халат прилипал к мокрой коже, натирая. Дверь открылась. На пороге стояла Вуаль. Та самая. Бесстрастная. Ждущая.

— За мной,  — скрипнул знакомый голос.

Девятнадцатая поплелась следом. Ноги едва слушались. Боль внизу живота пульсировала с каждым шагом. Внутри — странная пустота, заполненная жжением и остаточной липкостью. Они шли другими коридорами — чуть чище, чуть светлее. Запах химии сменился запахом старого дерева и воска. Дорогие обои. Ковры. Тишина. Контраст с подвальным адом был ошеломляющим и пугающим.

Вуаль остановилась у неприметной двери. Открыла её ключом.

— Твоя комната. До утра не выходить. Утром — инструкции.

Комната. Не келья. Не камера. Маленькая, но обставленная с холодной корректностью. Узкая кровать с чистым бельем. Стол. Стул. Шкаф. Окно с решеткой, задернутое плотной шторой. Ничего лишнего. Ничего уютного. Функциональное пространство для единицы инвентаря.

На столе, под светом одинокой лампы, лежала пачка. Плотная пачка банкнот. Перетянутая бумажной лентой. Рядом — аккуратная бирка из картона. На ней каллиграфическим почерком было выведено:

800 000 франков.

Цена твоей невинности.

L'Antre.

Девятнадцатая подошла. Взяла бирку. Картон был гладким, холодным. Цифры пылали в глазах. Восемьсот тысяч. Состояние. Свобода? Мечта беглянки из пансиона. Мечта проститутки из борделя. Цена за боль. За разорванную плоть. За литры чужой спермы. За слезы. За унижение. За душу.

Она уронила бирку. Звякнули монеты — несколько золотых наполеондоров было аккуратно выложено поверх пачки. Желтые, холодные, как глаза Валериана.

Цена.

Она не чувствовала радости. Не чувствовала облегчения. Чувствовала только тошнотворную пустоту. И леденящее осознание: эти деньги были не оплатой. Это было клеймом. Окончательной распиской. Фиксацией сделки. Она продала себя. Невинность была товаром. Боль — валютой. Теперь она принадлежала L'Antre. Тело. Воля. Дно было пройдено. Теперь начиналось падение вглубь системы. Девятнадцатая.

Она подошла к кровати. Сняла мокрый халат. Упала на жесткий матрас лицом вниз. Тело ныло. Между ног пылало. Запах дезинфектанта все ещё стоял в ноздрях, смешиваясь с призрачным запахом спермы и крови. Она не плакала. Слез не было. Была только черная, бездонная пустота. И холодный блеск золота на столе, отражавшийся в её широко открытых, ничего не видящих глазах. Куплено. Оплачено. Принято.