Клеймо

История о фальши близости и цене боли.

Иногда самая горькая правда одиночества открывается не в пустой комнате, а в объятиях, где два тела слиты в ложной близости, а две души кричат в беззвучной пропасти между ними. Боль, оставленная таким прикосновением, глубже любого шрама.

Глава 1: Предложение 

Темный номер. Не просто темный – гробово-утробный, поглощающий свет и звук. Тяжелые бархатные портьеры, некогда бордовые, ныне выцветшие до грязно-коричневого и пропитанные запахом десятилетий пыли и табачного дыма, наглухо задернуты, впитывая последние отблески уличных фонарей, как черные дыры. Только щербатая полоса желтого, больничного света из коридора, пробившись сквозь щель приоткрытой двери, лежала на ковре. Ковер – грязно-серый, вязкий под ногами, с вытертыми до основы дорожками – казался язвой на полу. Свет выхватывал мириады пылинок, танцующих в спертом воздухе, насыщенном тяжелым коктейлем: старый табак, прокисший дешевый коньяк, затхлость немытых стен, едкая озоновая нотка сгоревшей проводки и – глубинное, удушающее – запах человеческой тоски.  

Андрей (35 лет, участник СВО, морщины у рта и глубокие, синеватые впадины под потухшими глазами прибавляли десятилетие) сидел на краю неразобранной, скрипучей кровати. Пружины, продавленные тысячами тел, впивались в бедра через тонкий матрас. В пальцах, влажных и липких, – смятый, пропитанный потом чек. Он закрыл глаза, и сразу же перед ним всплыли другие цифры: даты, номера рот, списки погибших. "Специальная военная операция" – так это называли в сводках. А для него это были месяцы грязи, крови и пустоты. Взрывы, которые оглушали не только слух, но и душу. Лица товарищей, превратившихся в груду мяса под обломками. Он выжил. Но зачем? Каждая цифра – раскаленный гвоздь, вбиваемый в виски. Он чувствовал, как знакомое ледяное нутро под ребрами – пустота-хищник – разрастается, заполняя грудную клетку, сжимая легкие, поднимаясь к горлу комом. Дышать было тяжело, больно, будто воздух состоял из стекловаты. Стук в дверь. Негромкий, но настойчивый, металлический. Как стук костяшками по крышке гроба.  

Горничная (Мария, 28 лет, но фиолетовые, заплывшие тени под глазами – синяки хронического недосыпа и отчаяния – и глубокая складка между бровями делали лицо изможденным, старше ее лет. Дешевый макияж – толстый слой тона, скрывающий землистый оттенок кожи, и алая помада – лишь подчеркивал трещинки на пересохших губах и общую нездоровую бледность). Она вошла неслышно, как призрак, растворившись в полумраке, прежде чем световая полоса коснулась ее. Униформа – дешевый синтетический полиэстер синего цвета, выцветший до грязно-серого и растянутый на коленях и локтях – висела на ней мешком, скрывая хрупкую, почти детскую худобу. В руках – стопка жестких, пахнущих хлоркой до слез полотенец, края которых кололи пальцы.  

Андрей (медленно поднял голову. Глаза – не потухшие угли, а пепелище после пожара: плоские, без блеска, без дна. Взгляд скользнул по ней, как скальпель по трупу: холодный, оценивающий, циничный, задержался на алеющих, как свежая рана, губах. Голос, когда заговорил, прозвучал глухо, из глубин колодца, облицованного льдом):  

— Заходите. Вам что-то нужно? – Каждое слово – усилие, камень на язык.  

(Мысли Андрея, густые, черные, как деготь, липнущие к сознанию):  

Эта... улыбка. Натянутая, как струна, готовая лопнуть. Профессиональная маска, треснувшая по краям. Дыхание – слышал его сквозь щель двери, прерывистое, сдавленное, как у зверька в капкане. Читаю её неозвученное "предложение" яснее любой рекламы. Но мне не тело. Тело – пустая оболочка, тряпка, обертка для боли. Мне нужно... чтобы в этом склепе, пахнущем разложением надежд, кто-то дышал рядом. Настоящий. Теплый. Живой. Хоть полчаса. Чтоб услышать стук чужого, живого сердца, а не этот гулкий отсчет секунд в тишине собственного краха.  

Почему у всех, кто продается, глаза? Как выцветшие, пыльные занавески на окнах брошенного дома. Заглянешь – пустота, паутина, тлен. Или это я ослеп? Не вижу в них ничего, кроме зеркала собственной, бездонной пропасти?  

Мария (сделала робкий шаг вперед. Полоса света обожгла потертый носок ее дешевого черного ботинка. Голос – плоский, монотонный, лишенный интонаций, как голос робота в дешевом парке развлечений):  

— Полотенца... принесла. Предыдущий выехал... чистых не осталось. Вот. – Она двинулась к двери ванной, ступни шлепали по ворсистому, липкому ковру беззвучно, но каждое прикосновение отдавалось тупой болью в усталых пояснице и коленях. Ванная казалась спасительным убежищем, местом, где можно передохнуть секунду.  

(Мысли Марии, острые, как осколки битого стекла, вонзающиеся в мозг):  

Клава на ресепшене, жуя резинку и щелкая пузыри, буркнула сквозь накрашенные губы, не глядя: "В 305-й – симпатичный мудила. На вид – не бомж. Не пьяный". Симпатичный... Холодная усмешка где-то внутри. Все они "симпатичные", пока дверь не щелкнет на защелку. Пока не останешься с ним наедине в этой клетке. Ну хоть помаду наляпала – алую, кричащую, сигнальную, как мигалка "скорой" на крыше. "Давай, быстрее, без соплей". Губы жгло и стягивало от дешевой, ядовитой краски. Запах – химия, сладковато-приторная гадость, как в покойницкой. Но это ритуал. Броня. Боевая раскраска. Может, выжму из него хоть немного. Каждый день – шаг по липкому, вонючему дерьму. Ближе к цели? Цель... Память вспыхнула ярко, обжигающе: крошечная комната в общаге, затхлый запах капусты и старости. Письмо из дома, шершавая бумага, кривой почерк сестры: "Маш, приезжай, маме хуже, кричит по ночам, доктор говорит – рак, последняя стадия... лекарства..." Цифра. Астрономическая. Неподъемная. Ком в горле, сле;; ы. Да похуй. Сначала тошнило после каждого. Стояла под ледяным душем, скребла кожу жесткой мочалкой, до красноты, до крови, до слез, пока вода в поддоне не становилась розовой. Кожа на плечах, внутренней стороне бедер, животе – до сих пор шершавая, в мелких белесых рубцах, как карта ее позора. Потом... втянулась. Как в болото. Оцепенела. Бабло лишнее... на эти проклятые прокладки с зарплаты горничной не наскрести. На еду – доширак. На лекарства маме... нужно в десять раз больше. На морфий, чтобы она хотя бы не кричала...  

Сколько их было... Вонючих тел (перегар дешевой водки, кислый пот, приторный дорогой парфюм, не скрывающий запах старости и болезни). Тупых рож (самодовольные усмешки, слюнявые поцелуи, пьяный бред о "любви", сопливые извинения после). Кривых, вялых или болезненно твердых членов (как бесчувственные шланги или холодное оружие). Но скоро... Скоро сдохну от этого. Чуть-чуть осталось. Соберу последние купюры – и свалю из этого ада. Нахер. Навсегда. Не оглянусь. Сожгу эту синюю тряпку-униформу. Забуду запах хлорки, пота, спермы и отчаяния. Стану человеком. Хотя бы на бумаге.  

А пока... Выжата. Досуха. Как лимон. Руки трясутся – мелкая, неконтролируемая дрожь, как у алкаша с тяжелого похмелья. Надо успокоиться. Русская рулетка каждый раз: отымеют по-быстрому и заплатят? Или начнут выдумывать изощренную мерзость? Как тот лысый ублюдок с собачьей цепью... Или тот студентик-извращенец с фотоаппаратом... Память: Липкий пот на своей спине, холод линолеума под коленями, слепящие вспышки. Щелчки затвора, его тяжелое, свистящее от возбуждения дыхание: "Да, так, шлюха, раздвинь шире! Покажи сиськи! Жопой на камеру!" Жгучий стыд, смешанный с оцепенением и дикой злостью. Потом он плакал, сопя, отдавая смятые купюры: "Прости... я не хотел..." Нет, не думать! Фокус. Деньги. Ванная. Холодная, потрескавшаяся плитка кафеля под ногами – единственное, что напоминает о реальности, о твердой земле. Ставлю полотенца на ржавую, шатающуюся полку. Шершавая ткань под пальцами. Глубокий вдох. Запах хлорки. Чистота. Ирония.  

(Мысли Андрея, гулко отдающиеся в черепной коробке):  

Взгляд... скользит по мне, как по куску мяса на рынке. Оценивающий. Торгашеский. Считает бабки. В глазах – то самое зеркало. Моей пустоты. Моего краха. И глубокое, бездонное презрение. К себе? Ко мне? Ко всему этому грязному миру? Или просто... пустота, которую я проецирую?  

Андрей резко встал, кровать взвизгнула протестом. Прошел к завешанному окну, грубо дернул тяжелую, пыльную штору в сторону. Щель. Ледяной воздух с улицы ударил в лицо, в легкие – как удар ножом. Глубокий вдох – запах выхлопных газов, подмерзшего снега, далекой, невозможной свободы. Сигаретный дым заклубился изо рта, едкий, горький, знакомый. Кровь запульсировала в висках, гулко, назойливо, как барабан смерти. За спиной – неслышный шорох ткани. Она в дверном проеме. Не ушла. Лунный свет, пробиваясь сквозть смог и грязь города, скользнул по ее лицу, выхватывая детали. Особенно губы – неестественно алые, как ягоды белладонны, ядовитые и кричащие. Помада налезла на кожу вокруг, вылезла за контур, будто красилась впотьмах, дрожащей рукой, без зеркала. Это несоответствие – грубая щель в броне, сбой в программе идеальной проститутки – возбудило сильнее любой нарочитой эротики. Гораздо сильнее. Правда. Неряшливая, жалкая, настоящая.  

Ее губы... мокрые, чуть приоткрытые от неглубокого дыхания. Точная копия того, что скрыто ниже. Та же чуть асимметричная форма, влажный, липкий блеск. Когда она нервно, быстро облизнула их кончиком языка, он почувствовал – не образ, а физическое ощущение – теплую, податливую, живую глубину. Представил, как проникает туда, как его слюна смешивается с ее, тянется липкой нитью... Она что-то бормотала про полотенца, но он слышал только хлюпанье собственной крови в ушах, тяжелое, хриплое дыхание. Язык мелькнул снова – под алой краской, на миг, обнажился серовато-перламутровый, тусклый оттенок настоящих, усталых, обветренных губ. Провал в фальшь. Ее суть. Голая, измученная, неприглядная. И его. Здесь и сейчас. Сейчас или никогда. Сердце захлебнулось, заколотилось, как бешеный молот по наковальне груди.  

(Мысли Андрея, сдавленные, как крик в подушку):  

Дрожит... Мелкая дрожь в сжатых кулаках. Но не от страха. Не от сквозняка. Это... возбуждение. Липкое, гадкое, неконтролируемое. Черт. Черт возьми!  

Хочется... впиться зубами в эту аляповатую, лживую красоту. Придушить. Заставить закричать. Заставить застонать не фальшиво, по заученному сценарию, а по-настоящему, от боли, от страха, от животного ужаса. Чтобы забыть этот проклятый смятый чек. Чтобы почувствовать хоть что-то кроме этой ледяной, гулкой пустоты под ребрами. Хоть боль. Хоть отвращение. Любую эмоцию, кроме этого небытия.  

Андрей (не оборачиваясь, тихо, сквозь стиснутые зубы, глядя в лунную полосу на ковре, похожую на серебряный клинок):  

— Останься. Я заплачу. – Слова вырвались хрипло, против воли, как плевок.  

(Мысли Андрея, катящиеся в черную бездну):  

Зачем? Чтобы через час ненавидеть себя до тошноты? До физического спазма в желудке? До острого желания выпрыгнуть с этого проклятого балкона вниз головой? Или потому, что ее запах – дешевые, приторные духи "Красная Москва", едкий прачечный порошок "Лотос", женская усталость и что-то еще... человеческое, теплое – пахнет живее, реальнее, острее этого коньячного угара и запаха собственной гибели?  

Она ждет. Неподвижно. Будто знает: я не тело хочу – хочу свою мертвую душу растормошить, ударить током, вырвать из оцепенения. Но шлюхи не для этого. Они для грязной, быстрой лжи, которая выглядит правдой ровно пять минут. Потом – только пустота. Глубже прежней. И стыд. Липкий, обволакивающий стыд.  

Если она сейчас разденется... сломаюсь. Снова стану животным. Рычащим, жаждущим крови и боли. А потом... обмякну, стану тряпкой. Опустошенной. Гадкой. Ничтожной.  

Мария замирает. Лицо – мгновенно надело маску: верхний слой – испуг (глаза чуть шире, зрачки сужены, губы сжаты в тонкую алую нить), под ним – все та же привычная, бетонная пустота. Кивает. Почти незаметно. Шея напряглась, как стальной трос под нагрузкой. Плечи слегка подались вперед – поза загнанного зверька.  

(Мысли Марии, быстрые, как крысы в подвале):  

Странный... Глаза – как скальпели. Режет взглядом насквозь, будто видит всю грязь – и под ногтями, и в душе, и ту маленькую, истерзанную девочку внутри. И плевать ему. Как и мне. Быстрее бы. Деньги. Коробочка морфия. Мамины глаза без боли хоть на ночь... Память: Мамина рука, костлявая, горячая, сжимает ее пальцы. Шепот: "Машенька... не надо... живи... для себя..." Врет. Надо. Очень надо. Всегда надо...  

(Мысли Андрея, с горечью):  

Согласилась. Слишком быстро. Без тени сомнения. Значит, не впервой. Значит, профессионалка. Значит... все то же самое. Опять. Бесконечный, грязный круг.  

Он поворачивается, медленно, словно против невидимой силы, достает из внутреннего кармана пиджака толстую пачку купюр, перетянутую резинкой. Новые, хрустящие. Протягивает ее. Она внутренне вздрагивает, но рука тянется автоматически, рефлекторно. Пальцы чуть дрожат, касаясь денег. Запах новой бумаги, типографской краски, кожи дорогого кошелька – резкий контраст с затхлостью номера.  

(Мысли Марии, сжатые в комок):  

Охуеть... Толстая пачка. За такие деньги... точно не просто трахнуть собрался. Побои? Унижение посерьезнее? Съемка на телефон? Память: Больно скрученные за спиной руки, вспышка экрана, приглушенный смех, холод объектива в интимном месте. Нет. Не сейчас. Деньги реальны. Шуршат громко. Значит, не фальшивые. Значит, можно терпеть. Все можно терпеть. Час. Два. Лишь бы не бил по лицу. Лишь бы не сломал ничего. Лекарства... Морфий. Мама уснет без крика...  

(Мысли Андрея, с отвращением к себе):  

Почему так много? Чтобы откупиться от призрака совести? Чтобы эта тень запомнила агонию? Хотя... кому какое дело? Все равно утром она станет чужим воспоминанием, а деньги – пылью на ветру.  

Он молча подходит к мини-бару – дешевый пластиковый корпус, покрытый липким налетом. Берет полупустую бутылку дешевого коньяка "Три звезды", тяжелую, холодную, скользкую от конденсата. Звякают стеклянные стаканы с трещинами по краю. Льется густая, темно-янтарная жидкость. Запах – терпкий, обжигающий нос, с явной примесью дубовой стружки и спиртовой грубости. Он грубо сует стакан ей в руку. Она берет. Пальцы касаются его пальцев – холодные, влажные, липкие. Он наливает себе, льет через край. Пьет залпом. Огонь растекается по пищеводу, пытаясь прогреть вечную мерзлоту внутри – греет на секунду. Она подносит стакан к губам. Алая помада оставляет жирный, кровавый отпечаток на мутном стекле. Делает глоток. Другой. Лицо не морщится.  

(Мысли Андрея, сквозь коньячный туман и нарастающую тошноту):  

Пьет. Не морщится. Глотает легко, привычно. Сколько раз сегодня уже пила с такими, как я? Сколько стаканов горечи и лжи уже выпила? Сколько отпечатков губ осталось на чужих стаканах?  

(Мысли Марии, отработанный, спасительный ритуал):  

Коньяк. Горит горлом. Притупляет. Обесчувствливает. Правило железное: два глотка до – чтобы не блевать от прикосновений, от запахов, от ощущения чужой кожи. Три больших глотка после – чтобы стереть лицо, руки, голос, номер комнаты. Заснуть мертвым сном. Проснуться пустой.  

Сейчас пью с холодным, почти математическим расчетом. Глоток. Жидкость обжигает пищевод – хорошо. Глубокий вдох. Еще глоток. Онемение начинает плыть от кончиков пальцев. Через пятнадцать минут его слюнявые поцелуи, жирные лапы, тяжелое дыхание – просто мокрые, скользкие пятна на коже. Шум. Через тридцать – забуду его имя, номер комнаты, запах. Как всегда. Как должно быть.  

Память всплывает резко, ярко, не к месту, как прокол: Первый раз. Тот самый "только один раз". Комната в занюханном мотеле "Транзит" у вокзала. Он – толстый, потный, в засаленной майке, пах луком и перегаром. Рюмка дешевой "Беленькой" в ее дрожащей руке. Его голос, сиплый: "Ну чего, красотка, давай знакомиться... выпей, расслабься, я не кусаюсь... ха-ха". Тошнота подкатила комом к горлу. Страх сковал. Рюмка выпала, разбилась о линолеум с громким, звенящим хрустом, осколки брызнули. Он засмеялся, жирный живот трясся: "Ой, нервничаешь? Ничё, щас мы тебя расслабим!". Потом... красные, глубокие, кровавые следы от ее зубов на его потном, волосатом плече – чтобы не закричать от боли, от отвращения, от унижения, когда он грубо вломился в нее, не глядя, не слыша. Тогда верила – свято, истерично, отчаянно – "только один раз!". Как же глупо. Как страшно, невыносимо глупо...  

Бутылка стукается о металлический поднос с глухим, финальным стуком. Звук возвращает в номер. В здесь и сейчас. В эту комнату с пылью и отчаянием. Пора. Последний глоток – едкий, обжигающий до слез – и я снова идеальная, пустая скорлупа: без мыслей, без лица, без прошлого. Только тело. Инструмент. Пятнадцать минут. Терпеть. И все кончится. На сегодня.

Глава 2: Тело 

Он тянется. Движение неуклюжее, резкое, продиктованное коньяком и накопившимся напряжением. Запах изо рта – терпкий, обжигающе-коньячный, с примесью чего-то кислого, нездорового. Он обволакивал ее, как токсичный туман.  

(Мысли Андрея, скользкие, как масло):  

Пахнет... дешевой помадой (эта химическая сладость), прачечной (хлорка, порошковая пыль)... и чем-то еще. Больницей? Нет, резче. Дезинфекцией. Как в морге. Запах стерильной пустоты под тонким слоем жизни. Отвратительно. Возбуждающе.  

(Мысли Марии, автоматические, как мантра):  

За такие деньги... пусть хоть до рвоты целует. Лишь бы купюры не фальшивые... Память: Липкие пальцы, протягивающие крашеную бумагу. Смех. "Шлюхе и так сойдет!" Удар. Темнота. Нет. Не сейчас. Деньги настоящие. Шуршат. Значит, терпеть.  

Она инстинктивно отстраняется. Мышцы спины напряглись, готовые к бегству. Запах его кожи – дорогой одеколон, смешанный с потом и алкогольным перегаром – бил в нос. Но он настойчив. Рука впилась в ее предплечье, пальцы вдавились в мышцу, больно. Губы. Грубые, сухие в уголках. Напряженные. Прижались к ее алым. Язык – горячий, навязчивый, с привкусом коньяка и горечи – полез между зубов, требуя входа. Поцелуй грубый, злой. Не просьба, не соблазн. Акт агрессии. Завоевания.  

(Мысли Андрея, вязкие, как патока):  

Губы... влажные, но мертвые. Будто целую зеркало. Холодное стекло. Язык – холодный, скользкий, едва касается моих зубов, как чужая улитка. Дыхание ровное – ни сбоя, ни учащения. Даже когда рука впилась в бедро, ногти вдавились в полиэстер, тело под пальцами не дрогнуло. Статуя. Пачкает помадой. Алая полоса осталась на моем подбородке. Специально? Маркер: "Я здесь была, терпела, теперь уйди"? Или ей плевать? Настолько привыкла?  

А вот... Когда укусил за нижнюю губу, чуть сильнее, почувствовал хруст кожицы под зубами – дрогнула. Веко дернулось. В уголке глаза – тень терпения, быстро сглаженная. Щель в броне! Маленькая победа? Черт. Зачем я это заметил? Нормальные мужики не всматриваются в ресницы шлюх, не ловят спазмы век... Нормальные трахаются и забывают. А я... буду помнить этот фальшивый блеск на веках, как масляную пленку на луже. Проклятая наблюдательность...  

Он отрывается, резко поворачивается к мини-бару. Стекло звенит. Снова наливает коньяк. Пьет залпом. Огонь растекается по груди, пытаясь растопить лед внутри. Напряжение в висках не отпускает.  

(Мысли Андрея, гулкие):  

Еще стакан. Может, тогда хоть что-то почувствую. Кроме этой... пустоты и раздражения. Хоть тепло. Хоть огонь в крови. Вместо вечной мерзлоты под ребрами.  

(Мысли Марии, отстраненные):  

Так и спиться можно... Но лучше трясутся руки от водки, чем от этих жирных лап, от их липкого пота и тяжелых вздохов. Память: Толстые пальцы, ползущие по шее. Запах чеснока и пота. Шепот: "Ты моя хорошая девочка..." Коньяк глушит. Хорошо. Еще глоток. Пустота. Только пустота.  

Ее согласие повисло хрупким, ломким мостиком над пропастью отвращения. Андрей притянул ее, не глядя. Сила его рук была грубой, не оставляющей выбора. Ладонь скользнула по талии униформы – грубая ткань, скрывающая острые, как лезвия, лопатки, глубокую впадину поясницы. Он искал мягкость, отклик, тепло, но тело под пальцами отвечало сдержанной, деревянной податливостью статуи. Безжизненно. Холодно, даже сквозь ткань.  

Пальцы дрогнули на пуговицах блузки. Щелчки – громкие, как выстрелы, в тишине номера. Ткань расступилась. Запах ударил сильнее: прачечный порошок "Лотос" (дешевый, с ароматом химической "свежести"), мыло хозяйственное, и под ними – горьковатый, едва уловимый шлейф усталости, пота и... страха? Кожа в лунном свете, пробивающемся сквозь щель в шторах, казалась фарфоровой, неестественно белой, почти прозрачной у ключиц. Там, под тонкой кожей, пульс бился частой, испуганной дробью, как пойманная птица в клетке ребер.  

Он прижался губами к этой точке. Губы горячие, влажные. Язык коснулся пульсирующей кожи. Сердце под ним забилось еще чаще, бешено. Она позволяла. Не отстранялась. Но руки оставались опущены вдоль тела – ладони сжаты в кулаки, ногти впивались в собственные ладони до боли, оставляя полумесяцы на коже. Единственный признак жизни – этот яростный, загнанный пульс и напряжение в сжатых кулаках.  

Только когда его палец, скользя вниз по бедру, наткнулся на что-то мягкое, пушистое – лебяжье перо, прилипшее к грубому полиэстеру униформы, тело дрогнуло. Непроизвольный вздох вырвался наружу:  

— Не... не там... – Голос сорвался, хриплый, чуть не плач.  

Он замер. Взгляд упал на маленькое белое перышко – абсурдный обломок из разорванной подушки, затерявшийся в этом мерзком театре жестокости и продажности. Символ хрупкости, нелепо попавший в жернова. На мгновение его жесткое выражение лица дрогнуло. Что-то вроде недоумения, растерянности. Потом снова маска. Перо смахнуто на пол.  

Поцелуи становились глубже, отчаяннее – попытка пробить лед, растопить мертвенность. Она разомкнула губы, позволила языку войти. Но ее собственный язык оставался неподвижным, холодным комком плоти. Безответным. В этой мнимой близости, в этом обмене слюной и дыханием, одиночество ощущалось острее, чем за все долгие месяцы тоски. Оно висело между ними незримой, ледяной стеной.  

Даже когда их тела соединились в порывистом, неритмичном движении на скрипучей пружинами кровати (каждая пружина вопит под весом, как проклятая), Андрей не чувствовал тепла. Он гладил не кожу, а холод простыни под ней – гладкой, скользкой, бездушной. Его взгляд скользил по ее лицу. Ее глаза были открыты. Взгляд – пустой, остекленевший – блуждал по потолку, где расползалось желтое пятно света от уличного фонаря. Она смотрела сквозь него, сквозь стены, куда-то далеко. В прошлое? В будущее? Или просто в спасительную пустоту?  

(Мысли Марии, диссоциированные, как кадры старой пленки):  

Потолок... Трещина. Похожа на реку на карте. Куда она течет?.. Внезапная боль, резкий толчок. Фокус! Не здесь. Не сейчас. Деньги. Лекарства. Морфий для мамы. Ее лицо... Серое, осунувшееся, с синими тенями вокруг впалых глаз. Боль. Всегда боль. В голосе: "Машенька... не надо... живи..." Врет. Надо. Очень надо. Еще толчок. Глубже. Резче. Тело автоматически выгнулось, издало стон – низкий, гортанный, отработанный. Профессиональный. Как в том дешевом порно, что показывал тот урод с татуировками. "Громче, шлюха! Я плачу!" Память: Его рука, зажимающая рот. Запах дешевого табака и пива. Звук молнии. Боль. Не думать! Пятна на потолке. Вот еще одно. Похоже на кролика. Или облако... Концентрация. На кролике. На облаке. На пустоте внутри. Пустота – лучшая защита. Раствориться. Стать тенью. Стать ничем. Его дыхание хрипит над ухом. Запах коньяка. Тошнит. Еще глоток пустоты... Скоро конец. Скоро деньги. Скоро морфий. Мама не будет кричать от боли... Хоть на час. Хоть на минуту...

Глава 3: Правда 

Надоело. До тошноты. До ломоты в костях. Надоело это мертвое, безжизненное тело под ним, эта резиновая кукла с пустым, остекленевшим взглядом, уставившимся в потолок. Скрип пружин кровати слился в один непрерывный, надрывный стон, словно металл плавится под весом их позора. Терпение Андрея, и без того тонкое, как паутина, лопнуло. Грубо вырвавшись из нее, он резко перевернул ее на спину. Голова глухо стукнулась о спинку кровати. Он склонился над ее лицом, одной рукой впился в волосы у виска, другой зажал челюсти, с силой раздвигая губы, направляя свой член к ее рту. В его глазах не горела страсть – полыхала холодная, расчетливая злость. На нее. На себя. На эту невыносимую, удушающую фальшь, что висела между ними тяжелым пологом.  

— Открой, — прошипел он, голос хриплый от коньяка, ярости и чего-то еще – безнадежности. Капли пота упали с его лба ей на щеку, соленые, как слезы.  

Она попыталась отвернуться, сжать губы, закрыться. Но он надавил сильнее, пальцы впились в щеки. Больно. Край алой помады размазался по щеке и его пальцам, как кровь. На миг ее глаза, всегда потухшие, замутненные, метнули искру настоящего, дикого испуга, почти паники. Он грубо протолкнулся глубже, в горло. Она закашлялась, захлебнулась, слезы брызнули из глаз, смешиваясь с помадой, с его потом. Рвотный спазм сжал горло. Удушье. Темнота в глазах. И тогда, сквозь рвотный спазм, сквозь удушье, сквозь животный ужас, она укусила. Не сильно, не до крови, но остро, чувствительно, кончиками зубов. Рефлекс отчаяния. Защита загнанного зверя.  

Андрей вскрикнул – не от боли (она была острой, но терпимой), а от неожиданности, от обиды, от оскорбления. Как будто игрушка, механическая кукла, внезапно ударила хозяина. Он отдернулся, отпрянул. В его взгляде смешались ярость и что-то похожее на шок, на изумление. Предательство автомата.  

— Ах так?! — прохрипел он, и в его голосе не осталось ничего человеческого. Только ледяная, обезличенная, расчетливая жестокость. — Хочешь по-настоящему, сука?! Хочешь правды?! Держи!  

Он грубо перевернул ее, лицом в подушку, заглушая хрип, крик, все звуки. Ее тело напряглось, как тетива лука перед выстрелом, когда он, без подготовки, без смазки, кроме собственной злости и слюны, вошел в нее сзади другим путем. Глухой, сдавленный, животный стон вырвался из-под подушки – первый настоящий звук за весь этот бесконечный вечер. Не фальшивый стон профессионалки, а крик живого, израненного существа от неожиданной, грубой, разрывающей боли.  

Андрей почувствовал это мгновенно, всем своим существом. Ее тело больше не было податливой резиной. Оно сопротивлялось, сжималось в мучительном, судорожном спазме, пытаясь вытолкнуть незваного, ненавистного гостя. Он чувствовал каждую дрожь, каждое судорожное сокращение внутренних мышц под своими руками, впившимися в ее бедра, оставляя синяки. Она закусила губу до крови, пытаясь заглушить крики, но тихие, сдавленные всхлипы, похожие на стон раненого животного, вырывались наружу. Слезы текли по щекам, смешиваясь с размазанной помадой, потом, слюной, оставляя грязные дорожки на простыне. Она пыталась сдержаться, спрятать эту боль, этот жгучий стыд, эту унизительную слабость – но тело выдавало ее с потрохами. Вот она. Настоящая. Не притворная страсть, а живая, жгучая, всепоглощающая боль, отчаяние и ярость. Это было отвратительно. Это было честно. Как удар ножом в тишине.  

Его движения, сначала яростные, резкие, как удары молота, стали... другими. Не мягче, нет. Но в них появилась жуткая, сосредоточенная интенсивность. Он чувствовал ее теперь – каждую судорогу, каждое подавленное всхлипывание, каждую каплю горячих слез, падающую на его руку, обжигающую, как кислота. Эта боль, эта потеря контроля над ее фальшивой маской... это подстегивало его, придавало движениям новый, извращенный смысл. Он видел, как ее спина выгибается дугой не в имитации страсти, а в попытке бегства от боли, которая вдруг... начала трансформироваться. Сопротивление тела ослабевало, сменяясь неконтролируемой, дикой волной чего-то иного. Боль и насильственное вторжение смешались, переплавились в жгучую, невыносимую, противоестественную стимуляцию. Спазмы становились глубже, ритмичнее, уже не только от боли, но и от непрошенной, насильственной волны, поднимающейся из самых глубин. Она больше не могла сдерживать звуки – стон превратился в протяжный, хриплый, безумный вой, глухо приглушенный тканью подушки. Ее пальцы вцепились в простыню, рвали ее на клочья, ногти ломались о грубую ткань.  

Андрей чувствовал это изменение всем существом. Ее тело, наконец, стало живым, отзывчивым, но не к нему – оно захлебывалось в своей собственной, вырванной силой, мучительной реакции. Он видел, как она теряет контроль, как волна накатывает на нее, вопреки ее воле, вопреки отвращению, вопреки ненависти. И в самый пик этого насильственного, мучительного спазма, когда ее тело выгнулось неестественной дугой, а крик сорвался с губ, прорвав тряпичный заслон, она повернула голову. И ее глаза, залитые слезами, полные нечеловеческой ярости, стыда и невероятного, неконтролируемого физиологического освобождения, встретились с его взглядом. В них не было удовольствия. Была агония. Стыд. И всепоглощающая, дикая реальность происходящего. Правда. Голая. Отвратительная. Единственная.  

И в этот миг, в последнем судорожном рывке тела, ее зубы, те самые, что укусили его раньше, впились ему в плечо, чуть ниже ключицы. Глубоко. Больно. До хруста плоти, до теплой, солоноватой влаги крови, выступившей мгновенно. Не укус отчаяния – укус мести. Укус признания. Укус клейма.  

Андрей замер. Не от боли (хотя боль была острой, пронзительной), а от шока. От этого акта дикого, животного мщения, смешанного с невероятной, насильственной физиологической разрядкой. Она впилась в него, как зверь в ловушке, и этот укус был криком ее измученной души, последним выдохом сопротивления и – одновременно – признанием собственной падшей натуры в этот миг. Он почувствовал, как ее челюсти сжимаются с нечеловеческой силой, как тело под ним бьется в последних, судорожных конвульсиях, как горячие слезы капают на его руку, смешиваясь с его кровью. Потом челюсти разжались. Она обмякла, беззвучно, судорожно рыдая в подушку, спина вздрагивала, как в лихорадке. Тихие, надрывные всхлипы были страшнее любого крика.  

Он вышел из нее. Молча. Резко. Как будто отдернул руку от раскаленного железа. Тишину нарушал только ее прерывистый, захлебывающийся плач да тяжелое, свистящее дыхание Андрея. На плече, чуть ниже ключицы, зияла темная, сочащаяся кровью ранка в форме полумесяца. Глубокая. Четкая. Он механически тронул пальцем – больно. Кровь выступила яркой, живой каплей. Он посмотрел на нее, на это клеймо. Это была не царапина. Это был шрам, который останется. Навсегда. Тавро. Свидетельство. Цена правды.  

(Мысли Андрея, пустые и жгучие одновременно):  

Шрам. Как тавро на рабе. От шлюхи. От этой... Марии. Ее единственная правда – впилась в меня зубами. Через боль. Через унижение. И оставила метку. Глубже, чем все её фальшивые стоны. Глубже, чем долги. Глубже пустоты.  

Пустота под ребрами... Она все еще здесь. Но теперь в ней – жгучее воспоминание этого укуса. И этих глаз. Полных слез. Ярости. Ненависти. И того немыслимого... освобождения... в момент, когда она кончала, вопреки всему. Отвратительно. Честно. Навсегда. Моя правда. Ее правда. Кровавый полумесяц. Знак.  

Он встал. Шатко. Одевался молча, спина к ней. Не оглядываясь на содрогающееся в немых рыданиях тело на смятых, испачканных простынях. Надел рубашку. Грубая ткань прилипла к ране на плече. Больно. Еще больнее. Он застегнул ее наглухо, пряча клеймо. Вышел, хлопнув дверью с такой силой, что задрожали стены. Полоса света из коридора снова легла на ковер, пустой теперь. В номере оставалось только эхо: запах коньяка, пота, секса, железистый дух крови и соль слез. И разбитый стакан у мини-бара. И смятая пачка сигарет. И шрам под рубашкой – немой, жгучий свидетель ночи, когда две пустоты столкнулись, пытаясь почувствовать боль, а боль обернулась клеймом и единственной горькой правдой.  

На смятой простыне, в луже слез и размазанной помады, Мария лежала, всхлипывая. Боль между ног была огненной, рвущей. Но хуже боли было другое. Стыд. Не от насилия – от собственной реакции. От того дикого, неконтролируемого спазма, вырванного болью и унижением. От того, что он увидел. Увидел ее настоящую. Уязвимую. Сломленную. Живую. И этот укус... Это была не победа. Это был крик загнанного зверя. Теперь он унес ее кровь на себе. А она... она осталась с его кровью на губах. Соленой. Металлической. Отвратительной. Как память. Как клеймо. Память: Мамино лицо, искаженное болью. "Живи, Машенька..." Как? После этого? С этим клеймом внутри? Рыдания накатили с новой силой. Пустота, ее верная защитница, больше не работала. Она была наполнена до краев. Болью. Стыдом. И страшной, незнакомой правдой о себе самой.

P/S

Ложная близость хуже одиночества: Физическая близость без подлинной связи, основанная на деньгах, отчаянии или насилии, лишь углубляет пропасть и оставляет травмы.